«Ой ли? от то!.. аль морок? – говорил он сам себе. – Оли клад мается да прикидывается ликом?.. ой диво, чудо!.. пойду ко двору, поведаю Княжеским людям!.. аль пойду проведаю, не морок ли?.. може, впрямь вражья сила нечистая, что народ бает».

Мокош поднял с земли шапку, отряхнул, обдул ее, взял котомку с хлебом, костыль, кликнул пса, отправился; дорогой забрел на полугорье к кринице, прилег на землю, полакал алмазной воды, обтер бороду, отправился далее.

Едва он вышел из-за косогора, по тропинке, извивавшейся к тому месту, где, по предположению Мокоша, был клад, который, наскучив лежать в земле, принимал на себя человеческий образ, чтоб соблазнить кого-нибудь собою, – вдруг из-под липки бросился к нему навстречу юноша, точно старший брат отрока, которого Мокош видел в прошлый день.

Мокош приостановился от удивления; а юноша висел уже у него на шее.

– Дружок дедушка! давно ты не был у меня.

– У тебя? – спросил Мокош. – А може, и у тебя… по вечери был; чудо! на голову поднялся!

– Ох, нет, много раз темная ночь тушила день светлый! – произнес юноша, вздыхая. – Грустно! а все кругом словно в землю растет… Помятуешь ты, эта липка была великая, великая! что на небо, что на нее смотреть, все одно было; а теперь маковка не выше меня… А светлый день все темнее да темнее в очах, а вот здесь жжет, мутит, нудит на слезы!.. Спрашивал, Она говорит: «Нет ничего»… неправду говорит Она: слышу – колотит, стучит, избило недро молотом!.. больно, дедушка, дружок, нет мочи! брошусь с утеса!..

– Дитятко, голубчик, Свет над тобою! то, верно, у тебя молодецкое сердце расходилось.

– Сердце? а что сердце? – произнес горестно юноша, приложив руку к груди.

– Сердце мотыль, говорят, – отвечал Мокош. – Да ты не пугайся, голубчик, небось просит оно, вишь, воли.

– Ну, я дам ему волю.

– Не вынешь, друг, из недра.

– Выну!

– Вынешь сердце, голубь, душа вылетит, умрешь.

– Умру? а тогда не будет колотить, томить…

– Вестимо, сударь, в гробу мир.

– Ну, умру! – отвечал обрадованный юноша. – Да как же умирают, дедушка?

– Ой ни! полно, дитятко! уродился ты пригож, поживи, полюбись красным девицам.

– Девицам? что прилетают сюда хороводы вить?.. что ластятся? что мотают нитки у бабушки?.. нет, не хочу их неговать, не хочу целовать в синий уста и в тусклые очи!.. не тронь их, чешут на голове зеленую осоку и крутят хоботом, словно сороки.

– Бог свят над тобою! – произнес Мокош. – С хоботом ведьмы Днепровские, а не красные девицы. У красной девицы уста – румяное яблочко, русая коса – волна речная, очи – светлый день…

– Не ведаю таких, такие ваши людские, а Она говорит: людская девица недобро, да кабы Он не сеял им раздора, да зависти, да не берег их соблазном, то быть бы им…

Вихрь свистнул над ухом Мокоша.

– Вот что… – продолжал юноша. – Так говорит Она: люди, что родным отцом называют да родной матушкой, меня прокляли, а Она взяла меня да взлелеяла.

– Бог свет над тобою, голубчик, бабушка твоя обмолвилась, урекания творит…

– Не ведаю; а не велит Она любить людей, а я тебя полюбил, дедушка; а как ты про своих красных девиц речь ведешь, так и тихнет на сердце. Покажи мне свою красную девицу, может, ты правду молвил.

– Изволь, – отвечал Мокош, – покажу, да еще Княженецкую; приехала из Царьграда девица, младшая, живет в красном дворе, в зверинце. Князь наш Светославич Ярополк берет ее женою.

– Ну, идем, идем! – вскричал юноша. – Скоро, скоро, покуда нет ее, Она не пустит.

– Идем! – сказал Мокош.

Юноша побежал под липку, снял с ветки кушачок красный, узорчатый, опоясался; надел на голову шапочку, шитую с собольей обложкой, откинул кудри от очей, расправил их по плечам, голубые очи засветились радостью, ланиты разгорелись полымем.

«Словно Князь Володимер!.. тый мало старее», – думал вслух Мокош.

Вот идут Займищем.

Торопится юноша; пыхтит Мокош, подпираясь костылем.

– Сударик! – говорит он.

– Что изволишь? – спросил юноша.

– Слыхал ты про Киевскую ведьму? – Уж не ведьма ли Она, что вскормила, сударь, тебя?

– Ох нет, не ведьма; не ведьмой кличут.

– Не ведьмой?.. Ой?

– Просто Она.

– Дивись! чай, страшенная! чреватая, полноокая, кобница хитрая?

– Не ведаю, – отвечал юноша, торопясь идти.

– Уж то, сударь Боярич, то ведьма!.. уж ведьма, коли людям не кажется!.. Ходит, чай, метелицей, вьюгой вьет; по лесам да по лугу злое былье собирает; строит ведьство, потвори, чародеяние, зелейничество… аль нападет, ровно зубоежа… аль скоблит, ровно грыжа, аль умычку творит красных дщерей со дворов Боярских…

– А где та ведьма? – спросил юноша.

– А вот то-то того и пытают, сударь Боярич, чуешь, молвит слово-скать живет ведьма у Днепра, в недобром месте под осиною. Пагуба, дивись! а сотворила чудо над Владычьним старым родом; ведаешь, было: Вещий Влады-ко пошел на воду мыть малого Божича, госпожу златую… то еще было при Ольге Княгыне, а Княгыня была у Царь-града, а то был день праздный Купала; а жрецы шли на Днепр, несли мыло да ширинку узорочную, да лохань златую великую, да на лошках златых великих златую, сыпанную жемчугом одежду, да гребень, да елей на умащенье. А людьем, на берегу, ставили столы браные, и корм, и сологу, и рыбу, и мед, и пиво на пир великий; а пришли людье на Днепр, а Вещий принял золотую госпожу, моет мыльнею… глядит… на волнах чюдо какое! лежит девица, всплыла из пучины, лепая, красная, распрекрасная!.. спит!.. Владыко завидел ее, да и уставил очи, уставил очи, да и ронил Божича в реку; Божич канул, да и пошел на дно. А Владыко не ведает, что творит, да и покрыл полою белой ризы; а девица русая, белая, словно из мовни, спит себе, любуется устами; а ланиты – день румяной, а лоно – две волны перекатные, а вся пышная, снежная, пух лебяжий. Вещего обдало пожаром… сором, да и только! Берет он девицу на руки тихо. «Подайте – говорит… а сам трусится, – подайте покров поволочитый!» – говорит да кутает девицу в ризу, не зрели бы люди. Подали покров поволочитый; окутал девицу в одеяло, несет, обливается градом, чуть дух переводит; а жрецы за ним следом, да поют, величают Божича. А величают они так.

Тут Мокош затянул сиповатым голосом:

 
Грядите во славу-д-мыльницы божьи,
Черпайте-д-златом волны морские.
Свету свет, велий боже наш!
А листом румяным-д-господыню хольте,
Олеем душистым-ма-главу ей мастите.
Свету свет, велий боже наш!
Усыпайте-д-волны, волны-д-морские,
Лазоревым цветом-ма-д-маком багряным.
Свету свет, велий боже наш!
Поливайте-д-волны-д-сытою и млеком,
Кудри златые ладьте частым гребнем.
Свету, свет велий боже наш!
Заплетайте косы-д-хитрой плетеницей,
Умывайте тело-д-кипучею пеной.
Свету свет, велий боже наш!
 

– Так спевали жрецы, а Владыко Вещий идет во храм Господский весь не свой… а зной градом с чела выступает; а велит никому идти в хором, кроме причета, на то воля Госпожи, говорит. А причет ставит на место над стоялом небо, а Владыко Вещий закидывает завесу да велит всем прочь идти, а девицу кладет на золотую подушку, а распахнул Вещий ризу…

Тут Мокош остановился, приставил костыль к левому плечу, снял шапку и, улыбаясь, почесал голову…

Юноша также остановился, рассказ Мокоша о деве привлек его внимание.

– Ну, дедушка, что ж, как распахнул Вещий ризу?

– Хэ! – произнес Мокош, улыбаясь, и потом, приложась к уху юноши, молвил шепотом: – Ровно голь гола!

Юноша нисколько не удивился. Мокош продолжал вслух:

– И проснулась, очи ровно два светила небесных лучи бросают. «Где-сь я?» – говорит; а Владыко молчит, онемел да вперил очи на девичьи красы; а ей студно стало, набрасывает долгие русые косы на белые перси, а вся такая ласная!.. а Вещий – так его и бьет грозница – распылился, накинулся, словно канюк^[7] на голубицу; а она хвать его за седые власы, словно коня за гриву, да и вскочила на выю; вези, говорит, на широкий Днепр! да и начала гонять по хороми, бьет долгой косою по хребтам. Ровно как на дыбах, носится Владыко, кружит коло стояла святого, а бежать вон не смеет: студно народа; а люди, весь Киев стоит у дверей хоромных, ждет, покуда откинет дверь Владыко, человать бы Божичу; а двери не отчинаются, а с Днепре летит тьмущая стая сорок… То, видишь, все русалки, дщери великой ведьмы, что хобот в три пяди, украли сестру молодшую. Осели всю хоромь, трескочут, бьются в окончины, тьма-тьмущая, туча черная! «Ох, недобро!» – молвят люди; гремлют, ломются в храмину – нет ответа. А в ту пору в хороми был хоромный отрок, звонарь; а той был на звоннице, вверху; а слышит в храме громоть, стук, сошел книзу, озирает из притвора, а в хороми красная дивная девица ездит на Владыке, ровно на коне, косой погоняет, а власы ровно риза шелковая расстилаются, а с чела Владычнего зной градом сыплет. «Ох, – мыслит отрок хоромный, – размыкает Владыко красную девицу!..» а как поравнялся Владыко с ним… а хоромный отрок видит у девицы хвост словно у сороки колышется; он за хвост, а хвост, до пера, весь в руке остался. Вскрикнула девица, опали у девицы руки, рассыпалась коса до земли, запутался Владыко в косе, грохнулся без памяти оземь, и девица ровно пуховая покатилась – лежит, ровно уснула. А народ ломится в двери, гремит грозою… «Ох, горе великое!» – думает отрок хоромный, да и ухватил девицу поперек…

– Дедушка, дедушка! – прервал вдруг юноша рассказ Мокоша. – Не то ли терем?

– То, сударь, – отвечал Мокош и продолжал: – Так вот…

– Здесь живет красная Княжна-девица? – спросил опять юноша, дергая за полу Мокоша и устремив очи на высокий терем, которого светлые верьхи выказались из-за рощи.

– Здесь, сударь, здесь… Вот и ухватил, мечется во все углы хоромьнии, а ворота трещат, народ ломится, а сороки трескочут, бьют крылом в окны, туча грозная! хором словно среди ночи стоит…

– Стой, стой, дедушка, пойдем скорее! – вскричал юноша, схватив Мокоша за руку и потащив за собою.

Нить рассказа Мокоша оборвалась, он умолк, запыхаясь, переваливается за юношей, не сводившим очей с терема, – шепчет сердитые речи…