Высочайшая любовь есть высочайшее отречение.

Инкарнация
/Мистерия/

Александр Николаевич Чуднов лежал в своей домашней лаборатории, на широкой двери положенной на два ящика, приспособленной таким образом под постель и спал. Он только что окончил очень важную для него работу, которая должна была, по его мнению, вывести человечество на совершенно новые рубежи познания самого себя.

Наступала осень. Вечерело. Солнце, клонящееся к горизонту, придавало и без того рыжеющим травам красноватый, драматический оттенок.

Вокруг стоящего посреди южной степи высокого холма шли люди. Они шли небольшими группами, не спеша, словно прогуливались. Их негромкие, неторопливые разговоры, сливаясь, напоминали игру некоего музыкального инструмента, издававшего переливчатые звуки журчащей воды. Стая воробьёв, перелетая с места на место, отчаянно чирикала, привнося в общее звучание беззаботность и лёгкость.

Александр Николаевич шёл под руку, как ему казалось, со своей матерью. С матерью, которая была гораздо моложе его и у которой сегодня был день рождения…

Как и все остальные, они, медленно прогуливаясь, направлялись к высокому, поросшему кустарником холму, опоясанному у его основания глубокой, чёрной трещиной, через которую кое-где были переброшены узкие деревянные мостки.

Они шли далеко позади всех. Мать, а это была, несомненно, она, была необычайно красива. Лицо её дышало нежностью и лаской. Карие глаза влажно поблескивали. Слегка загорелая кожа на обнажённых до самых плеч руках в лучах вечернего солнца казалась бархатной. У него не было слов, чтобы выразить подобную красоту. Никогда ранее, за всю свою пятидесятитрёхлетнюю жизнь, он не встречал такой покоряюще родной, тёплой, выразительной красоты.

Он знал, что её уже пятнадцать лет как нет на свете. Знал и понимал, но сердце его никогда этому не верило. Иногда ему казалось, что её образ мелькал в толпе, и тогда он, взволновавшись, подняв высоко подбородок, поспешно искал её среди людей. И вот теперь она рядом…

Чувствуя её тёплую руку на своей, он почти не дышал, боясь разорвать эту колдовскую связь. Ему чудилось, что он слышит музыку. Музыку японской пианистки Кэйко Матцуи, которую он, любя, называл просто Мацуня. Под эту музыку ему всегда хорошо работалось. Более того, он считал, что своим прозрениям в своих учёных делах во многом обязан именно её музыке. Вот и сейчас она сопровождает их. И это не было случайностью.

Мать всё теснее прижималась к нему. И когда она, обвив его шею своими волшебными руками, глядя в его лицо, потянула к земле, он этому ничуть не удивился, и страха не было до того момента, пока они не легли на землю.

– Сашенька, Сашенька… – произнесла она на выдохе.

– Да, … мама, – с большим усилием еле вымолвил он.

– Скажи, мужчине одному тяжело?

Он сразу вспомнил эту её фразу из той, давней его жизни, когда она была ещё жива. Но тогда он не понимал, о чём она говорит. Сейчас же ему открылось её значение, её смысл.

Он не ответил ей, только сильнее прижал к себе. Он хотел её. Хотел и боялся одновременно. Что-то неведомое и тёмное ожидало его на этом пути. Но и влекло с ужасающей силой.

– Вот ты была там, – начал он неуверенным, слабым голосом, – там, откуда никто не приходит. Что там? Хотя я много раз видел тебя среди нас… И считал, что мы похоронили тебя живой в цветущем яблоневом саду, под яблоней….

Она молчала, и только руки её ласкали его лицо, легко, легко пробегая по губам, прикрытым глазам, чуть касаясь ушей и шеи.

– Что ты хочешь? – не дождавшись ответа, спросил он её еле слышно, в самое ухо.

Она засмеялась. Но смех этот смутил его. Этот смех не мог принадлежать ей. Так могла смеяться совсем другая женщина. Женщина, которую он когда-то, очень давно любил. И любил до безумия. – Ты меня уже спрашивал об этом, – сказала она. – Помнишь? Когда я умирала. Когда оставалось всего несколько минут… до моего последнего вздоха…, а точнее, выдоха.

Да. Он помнил этот момент. Помнил свой вопрос. А её ответ он не просто помнил, он был мучим им всю оставшуюся жизнь.

Обняв его голову руками, она слабо коснулась поцелуем его шеи. Затем её руки заскользили по его телу, а поцелуи, становясь всё более страстными, стали покрывать его лицо, пока не завладели его губами.

Он не сопротивлялся. Чувственный дурман объял его. Он забылся под её ласками.

– Не нужно меня бояться, родной мой, – шепнула она. – Я никогда не сделаю тебе ничего плохого. Я твоя, когда нужна тебе, душа моя. Я всегда твоя, сердце моё.

Когда он открыл глаза, было три часа сорок минут пополуночи. Он был мокр, но сознание было ясное, и общее состояние лёгкости владело им.

Александр Николаевич ещё долго лежал, осмысливая привиденное. Размышляя, он в конце концов пришёл к выводу, что где-то здесь скрыта подсказка к каким-то будущим событиям. Возможно, для него не желательным. Он даже почти догадывался, в каком месте сновидения нужно её искать. Но он и представить себе не мог, чем лично для него обернётся реализация этой подсказки, а также последствия задуманного им эксперимента.

«Как же так получается, – думал он, – что, просыпаясь, я каждый раз попадаю в одну и ту же реальность. А там, по ту сторону реальности, всегда всё по-разному. И как там возникают прозрения, решения и такого вот рода головоломные сюжеты?»

Он встал и стал ходить туда-сюда, как был, ни в чём, продолжая размышлять, как вдруг звуком приближающегося паровоза зазвонил мобильник. Вздрогнув от неожиданности, он схватил со стула телефон и нажал кнопку.

– Женька…? Женька! Дружище! Как ты вовремя! – закричал он в телефон, услышав давно знакомый голос. – Сейчас же ко мне. Слышишь? Никаких гостиниц! Я этого не потерплю. Только ко мне. Ты слышишь? Только ко мне! Ты мне страшно как нужен. Я жду тебя. Жду!

«Господи, – подумал он радостно. – Вот это подарок! Нежданный подарок судьбы! Как это хорошо! Сейчас приедет Женька. Евгений Михайлович. Он же эрудит. Он всё знает. Светлая голова. И он же художник! А главное, он мой друг с самого детства, и кто лучше, чем он, поймёт меня». Его сосредоточенность на сне пропала. Встреча друга – что может быть более свято!

Он бросился в ванную смывать последствия сна. Затем закутался в махровый халат и стал готовить зелёный чай.

– Женька, Женька, Женька… – радостно приговаривал он, нарезая дольками лимон и поджаривая гренки.

Наконец у ворот просигналила машина, через минуту в дверь постучали, и он бросился открывать. На пороге, улыбаясь, стоял невысокий, лысый, лобастый человек. В одной руке он держал чёрную походную сумку с надписью «Экстрим», в другой большую папку с бумагами.

Александр Николаевич широким круговым жестом руки, и склонив голову, пригласил гостя войти.

Как только гость вошёл, они тут же заключили друг друга в объятия и принялись хохотать, глядя друг на друга.

– Ну, вот и ты! – радостно проговорил Александр Николаевич, отпустив, наконец, своего гостя. – Ты не представляешь, как я тебе рад и как ты мне сейчас необходим. Именно ты. Ты и никто кроме тебя. Раздевайся и проходи.

Как только гость разделся, Александр Николаевич тут же усадил его в старое, объёмное, покрытое какой-то шкурой кресло, приговаривая при этом: «Это кресло для гостей. Для дорогих друзей».

Сам же уселся на стул верхом и, продолжая улыбаться, стал наливать в чашки чай и пододвигать поближе к гостю ещё тёплые гренки.

– Как ты оказался в нашем городе? Что тебя сюда так вовремя занесло? – спросил он.

– Выставку у вас делаю. В вашем Дворце культуры. А заодно на этюды похожу. Здесь чудесные места. Городишке этому, насколько мне помнится, более тысячи лет. Есть что прочувствовать.

– Выставку! Это превосходно! Но, Женя, это же не твой масштаб, чтобы выставляться здесь. Всего сорок пять тысяч населения, включая стариков и детей. А впрочем, я чрезвычайно рад твоему приезду, делай что хочешь, но жить будешь у меня. И поможешь мне в моём, уверяю тебя, интереснейшем эксперименте. Эксперименте, которого ещё свет не видел. Который перевернёт сознание людей. И твоё, кстати, тоже.

Александр Николаевич поставил локти на стол и, подперев ладонями подбородок, стал внимательно наблюдать за Евгением Михайловичем.

– Ты от Союза выставляешься? – спросил он.

– Нет. Я не люблю союзы. Ты ведь знаешь. Знакомый коллега пригласил. Он тут промышляет заказами. Ну и я же знал, что ты здесь. Кстати, превосходный чай, – сказал Евгений Михайлович, отодвигая чашку и вытирая салфеткой губы. – Спасибо. Я тоже, Санечка, очень рад повидаться с тобой. Ведь прошло, наверное, не менее десяти лет с нашей последней встречи. Я был в твоём институте, и мне сказали, что ты всё бросил и уехал сюда. – Он откинулся в кресле и продолжил. – Говорили, что тебе отказали в работе над какой-то сумасбродной идеей. Говорили, что ты индивидуалист. Что ты гениален. И очень жалели, что ты ушёл.

– Да, – сказал Александр Николаевич, слегка недовольно поморщившись. – Они поставили меня перед выбором. Понимаешь, то чем занимаются они, это всё государственные заказы. Оборонка, космос и прочее. Это интересно. Это действительно интересно. Но помнишь ли ты нашу ссору, прости, что вспомнил, когда нам было лет по восемнадцать, по-моему. У тебя тогда брат погиб. Лётчик. Я тогда высказал тебе своё сомнение по поводу существования единственной возможности проникновения в космос, кроме как силового варианта, преодоления притяжения Земли ракетой. Я тогда говорил тебе, что должны существовать и иные возможности покинуть Землю. Не ракетные. Не реактивные. Не преодоления силы законов, а скорее, следования им. Что надо работать с природой, а не противиться ей. Ты тогда бурно воспринял это. Бурно отрицательно. Ещё раз извини. Но, не в этом сейчас дело. Я привёл этот случай только для того, чтобы напомнить тебе, что я не всегда бываю правильно понят. Может быть, допускаю, что в этом больше моей вины, чем моих оппонентов. Может быть… Так вот. Я мог бы остаться и продолжать разрабатывать варианты по массовому истреблению людей, приборам слежения, по блокам выживания в космической среде и так далее. Но всё это, Женя, сделают и без меня. И превосходно сделают. Но я верил и верю, – он наклонился вперёд и понизил голос, – в свои собственные догадки и в свою интуицию. – Помолчав, продолжил. – Я оказался прав. Понимаешь? А они не верили в то, что у меня получится. Идея-то бредовая. Конечно, это ново. Более того, это на стыке науки и мистики. И потому я не виню их ни в чём. Они не поняли, потому и не поддержали. А потом, ты знаешь, я не хочу, чтобы моё открытие стало общеизвестным. Я боюсь, что оно может сослужить людям очень недобрую службу. Ядерная бомба может показаться игрушкой в сравнении с тем, что открылось мне. – Оглянувшись на дверь, он перешёл на шёпот. – Речь идёт о том, что зовут душой и совестью. А может, даже и о том, чему ещё нет названия, но присуще каждому. Представь себе, что разверзся ад, рай, или что там ещё, и мёртвые заговорили. Какие вековые тайны могут открыться людям!

Он встал и подошёл к окну, наполовину задёрнутому золотисто-коричневой шторой.

– Только Полина поддержала меня. Она всегда в меня верила и верит.

– Ты говоришь страшные вещи. Неужели такое возможно?

– Возможно, Евгений Михалыч. Теперь возможно. Но ты не пугайся. У нас с тобой мирные задачи. Не бойся. Ты будешь помогать мне. Без тебя, Женя, я не справлюсь. Только тебе я могу довериться в этом важном для меня деле. Только на тебя я могу положиться. Мне вот так, – он поднёс ребро ладони к горлу, – нужен помощник. Сам Бог послал тебя ко мне.

– Ладно, ладно. Посмотрим, – сказал Евгений Михайлович, едва улыбнувшись. – А что у тебя с Зоей? Все полагали, что ваш союз уже неизбежен. Я имею ввиду женитьбу. Вы так подходили друг к другу.

– Зоя Валентиновна? А, ничего не вышло, – повернувшись к собеседнику, сказал Александр Николаевич. – Какой-то заезжий танцор сделал ей предложение, она отказала. А когда он у неё на пороге порезал себе вены, согласилась. Я же на подобные доказательства любви не способен. Простота, открытость и честность. Что ещё нужно любящим людям. Хотя, конечно, пару годков пришлось помучиться. А что до того, что мы подходили друг к другу…, ты знаешь, иногда мне кажется, что мы недолго бы прожили вместе. Разность интересов, устремлений – это серьёзно. Таким женщинам, как она, необходимо уютное, комфортное гнёздышко, из которого она, время от времени высовывая свою прелестную головку, могла бы взирать на мир и подвергать его божественной критике. Хотя были периоды в нашей с ней жизни, когда мы и бродяжничали. И ничто её тогда не пугало. Меня же, как ты знаешь, влекут неизвестные дали, собственные амбиции и, вообще, самому непонятно что. И никакой критики. Анализ. Безэмоциональное исследование. Я тоже, как и ты, с тех пор не склонен любить союзы. Всякие союзы… Вот так, дружище. Но, должен сознаться, иногда моё раненое сердечко нет, нет, да и вспомнит прошлые томления не находя себе места в грудной клетке. И в последнее время всё чаще… Видимо, что-то должно произойти. Но… оставим это.

Александр Николаевич подошел к ласково смотрящему на него другу и сел напротив.

– Давай-ка лучше продолжим о моём деле. Ты слышал такое слово – инкарнация?

– Да. Оно мне знакомо. Переселение душ или что-то в этом роде.

– В общем, верно. Вот и скажи мне, с кем бы из людей, когда-то живших, ты хотел бы пообщаться? Даже более того. Кого бы ты из великих умерших хотел бы воскресить? Поэты, художники, композиторы, родные…

– Ты поэт или учёный? – улыбнувшись, спросил Евгений Михайлович.

– Я учёный с душой поэта. И всё же? Ты не ответил мне.

– Ты серьёзно?

– Более чем. Подумай. Не торопись.

– А для чего тебе это нужно?

– Как для чего? – Александр Николаевич ненадолго задумался. – Вот ты рисуешь. Тебе необходим и карандаш и ластик. Стираешь, чтобы поправить свои ошибки, и работать дальше. Вот так и жизнь со смертью. Мне же захотелось внести в этот закон большую гибкость, что ли. Скорректировать его. Что скрыла смерть? Что не успел сказать покойник? А почему нельзя, если появилась возможность. А разве тебе никогда ни хотелось покаяться перед умершим, близким тебе человеком? Извиниться… Порасспросить о чём-либо твоего кумира? Тебе это не интересно?

– Ты так говоришь, словно ты сам когда-то и создал этот закон. Закон жизни и закон смерти. – Александр Николаевич рассмеялся.

– Да. Похоже, – сказал он. – Но ведь мы пользуемся электричеством, которое тоже не нами с тобой придумано. Вмешиваемся в структуру ДНК. Лечим от рождения неизлечимо больных.

– А ты мог бы мне рассказать, как всё это ты собираешься осуществить? Или хотя бы сам принцип. Я не понимаю, как это возможно.

– Да. Конечно. – Александр Николаевич внимательно посмотрел на Евгения Михайловича.

Я не стану тебя мучить рассказами о микролептонных волнах, о лептонных потоках, стоячих волнах, точках бифуркации и тому подобных процессах. Но о квантовых голограммах ты, конечно же, слышал. – Евгений Михайлович утвердительно кивнул. – Так вот: вокруг всех тел существуют квантовые голограммы, пронизывающие друг друга, копирующие геометрию и структуру физических тел. И каждая голограмма содержит всю информацию о теле, являясь его информационным двойником в цифровых кодах. В каждой точке мирового пространства, можешь себе представить, пересекаются голограммы бесконечного множества голографических тел Вселенной. И в каждой пространственно-временной точке имеется информация абсолютно обо всех объектах мироздания. Это говорит нам о всеобщей полевой связи предметов и явлений и подсказывает нам о возможности построения энергетических фантомов. Фантомы строить мы не будем, а вот попытаться обнаружить нужное нам голографическое тело среди всех остальных, как говорится, сам Бог велел. Но это так, для самого общего понимания физического устройства мироздания. Растекаться по древу науки я, пожалуй, больше не буду, попробую объяснить всё на более доступном для простых смертных языке. Видишь ли, идея эта пришла ко мне давно. Даже очень давно. Тогда я занимался биоэнергетикой. Очень много читал о последних исследованиях в этой области. В частности японцев. Ну и конечно также наши исследования по бесконтактному взаимодействию партнёров в сфере боевых искусств. Я просматривал видеозаписи поединков одного человека с несколькими и ничего не мог понять. Что происходит? Это не гипноз. Ничего похожего. Безмолвно, какие-то мазаные движения руками, человека закручивает и он падает, не понимая, что с ним. Никакого физического воздействия. Как и за что они цепляют друг друга? Полная неясность. Затем меня запрягли в дела по оборонке, и я вынужден был прекратить работу в этом направлении. Прошло около десяти лет, пока я вдруг понял, что годы идут, а сокровенные устремления моей жизни так и не реализованы. Мои предложения по данной теме не были поддержаны. Чистая наука плюс мистика для них – две вещи суть несовместны. Вот тогда я решил всё бросить и проводить исследования самостоятельно. И нисколько об этом не жалею.

Александр Николаевич помолчал, опустив голову, и потом продолжил: