VIII
Силуэты гасконцев

Утверждать, что госпожа Фурнишон может хранить тайну так строго, как требовал незнакомец, было бы большой смелостью. К тому же она, по-видимому, считала себя освобожденной от всяких обязательств по отношению к нему – ведь он оказал предпочтение мужу с его «Шпагой гордого рыцаря». Но так как при всем том ей еще о многом приходилось самой догадываться и сказано ей было, собственно, очень мало, то, желая построить свои предположения на прочном основании, она начала с того, что стала доискиваться, кто бы мог быть этот неизвестный офицер, так щедро оплачивавший содержание своих земляков. С этой целью она спросила у первого же проходившего мимо солдата, как зовут офицера, проводившего учение. Но солдат оказался не так нескромен и болтлив, как его собеседница, и, прежде чем ответить, осведомился, зачем ей это нужно знать.

– Он только что с нами беседовал и уехал, а всегда приятно знать, с кем разговариваешь.

Солдат засмеялся.

– Офицер, производивший смотр, не пошел бы в гостиницу «Шпага гордого рыцаря».

– Это почему? Разве уж он такая важная персона?

– Пожалуй, и так!

– Ну а если я вам скажу, что он заходил в гостиницу не для себя?

– Так для кого же?

– Для своих друзей.

– Офицер, производивший сегодняшний смотр, никогда не разместит своих друзей в гостинице «Шпага гордого рыцаря» – за это я вам ручаюсь.

– Ну, с вами не поговоришь, милый человек! Что же, этот офицер – такой высокопоставленный господин, что не захочет устроить своих друзей в лучшей гостинице Парижа?!

– Тот, про кого вы спрашиваете, не кто иной, как герцог Ногаре де Лавалетт д’Эпернон, пэр Франции, командующий пехотными войсками короля и, пожалуй, более король, чем его величество Генрих Третий. Ну, что вы на это скажете?

– Скажу, что если это он был у нас, то оказал мне большую честь.

Из всего этого читатель может судить, с каким нетерпением ожидалось двадцать шестое октября. Вечером двадцать пятого в гостиницу вошел человек и положил на прилавок довольно увесистый мешок с деньгами, сказав при этом:

– Вот плата за заказанный на завтра ужин.

– По скольку на человека? – осведомились в один голос муж и жена.

– По шесть ливров.

– А вам не известно, нашел ли капитан помещение для своих земляков?

– Должно быть, нашел. – И, несмотря на настойчивые расспросы хозяев «Розового куста» и «Шпаги», посланный ушел, соблаговолив ответить только это.

Наконец наступил для кухни «Шпаги гордого рыцаря» долгожданный день. На колокольне монастыря августинцев пробило половину первого, когда несколько верховых остановились у гостиницы, слезли с лошадей и вошли. Они прибыли через ворота Бюсси и, естественно, оказались первыми: и потому, что были верхом, и потому, что гостиница находилась от ворот Бюсси не более чем в ста шагах.

Один из прибывших казался главным над остальными как по своей представительной внешности, так и по той роскоши, которую мог себе позволить в лице двух сопровождавших его слуг. Каждый предъявлял при входе известный нам оттиск и был встречен супругами в высшей степени любезно, особенно молодой человек с двумя слугами. Тем не менее, за исключением последнего, все прибывшие посетители занимали места с какой-то робостью и даже беспокойством: видно, что-то серьезное их заботило, и озабоченность эта усиливалась, когда они машинально протягивали руку к карману. Одни сразу направились отдыхать, другие пожелали до ужина прогуляться по городу, а молодой человек с двумя слугами осведомился, нет ли чего новенького и интересного в Париже.

– Если вы не боитесь давки и вас не страшит мысль, что придется простоять часа четыре на ногах, – ответила госпожа Фурнишон, – то пойдите посмотреть на казнь господина де Сальседа, испанца, осужденного за участие в заговоре.

– Ах да! Я что-то слышал про это дело… Конечно, пойду. – И тотчас же ушел в сопровождении обоих слуг.

К двум часам приехали группами по четыре-пять человек еще двенадцать посетителей. Некоторые пришли поодиночке, а один – словно по-соседски: без шляпы, с тросточкой в руке. Он немилосердно бранил Париж, где, по его словам, воры так дерзки, что среди белого дня около Гревской площади стащили у него с головы шляпу, и так ловко, что он их и не заметил. Впрочем, он сам виноват: нечего приезжать в Париж в шляпе, украшенной таким драгоценным аграфом^[22].

Часам к четырем в гостинице Фурнишонов расположились уже сорок земляков капитана.

– Что за странность? – обратился хозяин к жене. – Они все гасконцы!

– Что же тут удивительного? Ведь капитан и говорил, что приедут его земляки. Раз он сам гасконец – то и они гасконцы.

– Да, это правда.

– Разве ты забыл, что господин д’Эпернон родом из Тулузы?

– Да, да. А ты все стоишь на том, что это был господин д’Эпернон?

– Да ведь у него таки сорвалось его знаменитое «парфандиу»^[23].

– У него сорвалось… знаменитое «парфандиу»?! Это еще что за зверь?

– Глупый! Это его любимая клятва.

– А, вот оно что!

– Удивляться надо одному – что у нас сорок гасконцев, а должно-то быть сорок пять.

Но к пяти часам прибыли и остальные, и, таким образом, все сотрапезники оказались налицо. Никогда еще, казалось, лица гасконцев не расплывались в такой радостной улыбке приятного удивления. Целый час только и слышны были местные гасконские клятвы и раздавались такие шумные, радостные возгласы, что Фурнишонам почудилось – весь Пуату, Ониси, Лангедок дружным натиском вторглись в большой зал «Шпаги гордого рыцаря».

Многие были между собой знакомы: так, например, уже известный нам Эсташ Мираду подошел к гасконцу с двумя слугами, обнялся с ним и представил ему Лардиль, Милитора и Сципиона.

– Какими судьбами ты в Париже? – спросил его тот.

– А ты сам, дорогой Сент-Малин?

– Я получил должность в армии, а ты?

– Я приехал по делам наследства.

– И все еще таскаешь за собой эту старуху Лардиль?

– Что же делать? Она во что бы то ни стало хотела ехать со мной.

– Не мог ты разве уехать тайком, чтоб не сажать себе на шею всю ватагу, что тащится за ней следом?

– Невозможно было: она сама распечатала письмо прокурора.

– Значит, ты был извещен о наследстве письмом?

Мираду подтвердил это и поспешил переменить разговор:

– Не странно ли, что в этой гостинице так много посетителей и все они исключительно наши земляки?

– Вовсе не странно: одна вывеска способна привлечь благородных людей, – вмешался в разговор наш старый знакомый, Пердукас де Пенкорне.

– Ах, это вы, дорожный товарищ? – узнал его Сент-Малин… – А вы мне так и не объяснили до конца то, что начали рассказывать на Гревской площади, когда нас разлучила толпа.

– А что я начал вам рассказывать? – Пенкорне слегка покраснел.

– Каким образом случилось, что я вас встретил дорогой, между Ангулемом и Анжером, в точно таком же виде: пешком, без шляпы и с тросточкой в руках?

– А это вас очень занимает?

– Еще бы! От Пуатье до Парижа далеко, а вы пришли из еще более дальних мест.

– Я пришел из Сент-Андре де Кюбсак.

– Вот видите. И в таком виде, без шляпы?

– Это все очень просто.

– Ну нет, не нахожу.

– Сейчас поймете. У отца моего есть пара лошадей, которой он так дорожит, что способен лишить меня наследства после случившегося со мной несчастья.

– Какое же с вами случилось несчастье?

– Я объезжал одну из них, самую лучшую, как вдруг в десяти шагах от меня раздался выстрел. Лошадь моя испугалась и понесла по направлению к реке.

– И бросилась в нее?

– Да.

– Вместе с вами?

– Нет, к счастью, я успел спрыгнуть на землю, а то утонул бы вместе с ней.

– Ах, бедное животное, значит, утонуло?

– Разумеется! Вы ведь знаете Дордонь – она шириной более полумили.

– И что же было дальше?

– Я решил не возвращаться домой, а уйти как можно дальше от родительского гнева.

– Ну а шляпа-то?

– Погодите же, черт возьми! Моя шляпа свалилась.

– Как и вы?

– Вовсе я не свалился, а спрыгнул на землю. В роду Пенкорне никто еще не падал с лошади: мы все хорошие наездники с пеленок.

– Да, это известно. Так что же шляпа-то?

– Шляпа-то?

– Ну да, шляпа.

– Шляпа моя свалилась, и я пошел ее разыскивать. Денег со мной вовсе не было, и она была моим единственным ресурсом.

– Каким же это образом? Не понимаю! – настаивал Сент-Малин, решив посмотреть, до чего дойдет Пенкорне в своих объяснениях.

– А вот каким. Надо вам сказать, что перо на этой шляпе было прикреплено бриллиантовым аграфом, пожалованным моему деду императором Карлом Пятым^[24], когда он, проездом из Испании во Фландрию, останавливался в нашем замке.

– И вы продали аграф и с ним вместе шляпу? В таком случае, любезный друг, вы богаче всех нас, и вам следовало бы на эти деньги купить себе вторую перчатку, а то у вас одна рука белая, как у женщины, а другая – черная, как у негра.

– Подождите… В ту самую минуту, как я обернулся, разыскивая свою шляпу, на нее вихрем спустился огромный ворон.

– На шляпу?

– Вернее, на бриллиант. Вы знаете, что эта птица любит таскать разные блестящие предметы. Так вот, он схватил бриллиант и унес его!

– Ваш бриллиант?

– Да, милостивый государь, мой бриллиант. Сначала я следил за ним глазами, потом побежал и стал кричать: «Держите! Держите вора!» Как бы не так – через пять минут его и след простыл, только я его и видел.

– Так что, под гнетом этой двойной утраты…

– …Я не дерзнул вернуться в родительский дом и решил идти искать счастья в Париж.

– Вот как! – вступил новый собеседник. – Ветер обратился в ворону? Мне сдается, вы при мне рассказывали господину Луаньяку, как, пока вы читали письмо вашей любовницы, ветер унес и письмо и шляпу и вы, как истый Амадис^[25], бежали за письмом, бросив шляпу на произвол судьбы.

– Сударь, – заключил Сент-Малин, – я имею честь быть хорошо знакомым с господином д’Обинье^[26], храбрым офицером, который довольно сносно владеет и пером. Расскажите ему при встрече историю вашей шляпы, и он напишет преинтересный рассказец на эту тему.

В зале послышался сдержанный смех.

– Что это, господа?! Уж не надо мной ли здесь смеются? – воскликнул обидчивый гасконец.

Все отворачивались, чтобы не дать воли откровенному смеху. Пердукас бросил вокруг испытующий взор: молодой человек у камина закрыл лицо руками. Разумеется, он потешается над ним! Пердукас направился к наглецу.

– Сударь, если уж вы смеетесь – смейтесь открыто, не прячьте лицо! – Он сильно ударил молодого человека по плечу.

Тот поднял голову и сурово взглянул на Пердукаса. То был наш старый знакомый, Эрнотон де Карменж, чувствовавший себя все еще несколько ошеломленным после своего приключения на Гревской площади.

– Прошу вас оставить меня в покое, милостивый государь, – ответил он. – Если вам еще раз вздумается до меня дотронуться, то, по крайней мере, трогайте рукой в перчатке. Вы видите, я вами вовсе не занимаюсь.

– Вот и прекрасно, – проворчал Пенкорне. – Раз не занимаетесь, я ничего не имею сказать.

– Ах, милостивый государь, не очень-то вы любезны с нашим земляком, – попенял Карменжу Эсташ де Мираду, одушевленный самыми примирительными намерениями.

– А вы, черт возьми, вмешиваетесь не в свое дело, милостивый государь! – Эрнотон все более раздражался.

– Совершенно верно, – согласился Мираду с поклоном, – это вовсе меня не касается.

Он уже повернулся, собираясь присоединиться к Лардиль, сидевшей у большого камина, как вдруг кто-то заступил ему дорогу. То был Милитор, с язвительной улыбкой на устах и руками за поясом, по своему обыкновению.

– Послушайте-ка, милый отчим, – обратился к нему этот шалопай.

– Что такое?

– А что вы скажете? Ловко отделал вас этот господин!

– А ты и заметил? – Эсташ попытался обойти его, но Милитор помешал – подвинулся влево и снова очутился перед ним.

– Не только я, все заметили! – не унимался он. – Смотрите – все смеются.

Кое-кто и правда смеялся, но вовсе не по этой причине.

Эсташ покраснел, как рак.

– Ну же, не давайте этому делу заглохнуть! – подначивал Милитор.

Эсташ послушался и налетел, как разъяренный петух, на Карменжа:

– Милостивый государь, меня уверяют, что вы имели намерение сделать мне лично неприятность и оскорбить меня!

– Когда?

– Несколько минут назад.

– Оскорбить вас?

– Меня.

– А кто же вас в этом уверяет?

– Вот этот господин! – Эсташ указал на Милитора.

– В таком случае этот господин, – Карменж сделал ироническое ударение на слове «господин», – просто глупый скворец.

– О! О! – только и воскликнул взбешенный Милитор.

– И я ему советую не долбить меня своим клювом, или мне придется вспомнить совет господина Луаньяка.

– Господин Луаньяк не говорил, что я скворец.

– Да, но он назвал вас ослом. Если это вам больше нравится – мне безразлично. Если вы осел – так я вас подтяну ремнями, а если скворец – ощиплю вам перышки.

– Милостивый государь, – вступился Эсташ, – это мой пасынок. Не обращаться бы вам с ним так, хотя бы из уважения ко мне.

– Так-то вы меня защищаете! – вскипел Милитор. – Хорошо же, я сумею защитить себя и сам!

– Детей в школу, в школу! – успокоил Эрнотон.

– «В школу»! – завопил Милитор, подступая к Карменжу с поднятыми кулаками. – Мне семнадцать лет, слышите ли вы, милостивый государь?

– А мне – двадцать пять, и сейчас я расправлюсь с вами по заслугам. – И, схватив за ворот и за пояс, он приподнял Милитора и выбросил, как какой-нибудь сверток, из окна нижнего этажа на улицу.

Лардиль кричала при этом так, что, казалось, рухнут стены дома.

– И знайте, – бесстрастно предупредил Эрнотон, – что я сотру в порошок отчимов, пасынков и прочих членов семьи, если мне еще будут надоедать.

– Клянусь честью, я нахожу, что этот господин прав, – поддержал его Мираду. – К чему было его раздражать?

– Трус, негодяй! Он позволяет бить своего сына! – Лардиль с криками потрясала распущенными волосами и наступала на Эсташа.

– Тише, тише, успокойся! Это послужит к исправлению его характера.

– Э, послушайте-ка! – произнес, входя в залу, офицер. – У вас тут выбрасывают за окно людей. Когда позволяют себе такие шутки, не мешает, черт возьми, по крайней мере, предварительно крикнуть прохожим: «Берегись!»

– Де Луаньяк! – воскликнули в один голос двадцать человек.

– Господин де Луаньяк! – повторили в один голос сорок пять гасконцев.

Произнося это имя, известное во всей Гаскони, все встали, и в зале воцарилась тишина.