Глава II

Вряд ли найдется такой романист или историк, которому удалось бы избежать метафизических преувеличений, когда речь идет о ничтожных причинах, порождающих грандиозные последствия. Ибо, проникая в глубины истории или сокровеннейшие тайники человеческого сердца, порою с ужасом дивишься тому, до чего же легко и просто самое, казалось бы, неприметное событие в ряду множества других неприметных событий, составляющих нашу жизнь, может потом обернуться катастрофой для отдельного человека, а то и целого государства. Вот почему поэты и философы, как в кратер потухшего вулкана, самозабвенно погружаются в изучение уже свершившейся катастрофы, прослеживая все ее перипетии и доискиваясь до самых ее истоков. При этом надо заметить, что люди, склонные к такого рода занятию, долго и с увлечением ему предающиеся, рискуют мало-помалу совершенно переменить свои воззрения и в зависимости от того, ведет ли их за собой светоч знания или пламенная вера, превратиться из атеистов в истинно верующих либо из верующих в атеистов. Ибо в причудливом сплетении событий одни видят лишь прихотливую игру случая, другие же надеются открыть мудрое вмешательство десницы Божьей; одни, подобно Уго Фосколо, говорят: «Рок»; другие же вслед за Сильвио Пеллико твердят: «Провидение»; но этим двум словам в нашем языке абсолютно равнозначны два других слова: «Отчаяние» и «Смирение».

Пренебрежение наших современных историков этими мелкими подробностями, этими любопытнейшими деталями, разумеется, и привело к тому, что изучение французской истории стало для нас делом скучным и утомительным^[5]; самое интересное в устройстве человеческой машины – не жизненно важные ее органы, а мускулы, которым эти органы сообщают силу, и сложное переплетение мельчайших сосудов, питающих эти органы кровью.

Вместо подобной же критики, которой нам самим хотелось бы избежать, нас, возможно, упрекнут в обратном; это связано с нашим убеждением в том, что как в материальном строении природы, так и в нравственной жизни человека, как в развитии живых существ, так и в чередовании исторических событий есть некий порядок, и ни одну из ступеней лестницы Иакова миновать невозможно, ибо всякая живая тварь связана с другими тварями, всякая вещь – с вещью, ей предшествующей.

Итак, по мере сил мы будем стараться, чтобы нить, соединяющая неприметные события с великими катастрофами, никогда не рвалась в наших руках, так что читателю останется лишь следовать за этой нитью, чтобы пройти вместе с нами по всем закоулкам лабиринта.

Мы сочли необходимым предварить этим замечанием главу, которая на первый взгляд может показаться неуместной после той, что читатель уже прочитал, и никак не связанной с теми, которые последуют далее. Правда, он очень скоро поймет свое заблуждение, но мы уже научены горьким опытом и опасаемся, как бы нас не стали судить поспешно, не успев ознакомиться с целым. После такого объяснения вернемся к нашему рассказу.

Если читатель готов пройтись вместе с нами по безлюдным и темным парижским улицам, описанным в конце предыдущей главы, мы перенесемся с ним на угол улицы Кокийер и улицы Сежур. Едва очутившись здесь, мы тотчас заметим, что из потайной двери дома герцога Туренского, ныне дома Орлеанов, вышел человек; он был закутан в широкий плащ, капюшон которого полностью скрывал от взоров его лицо: человек этот не желал быть узнанным. Остановившись, чтобы сосчитать удары часов на башне Лувра – они пробили десять раз, – незнакомец, должно быть, решил, что время опасное: на всякий случай он вынул шпагу из ножен, согнул ее, дабы проверить, достаточно ли она прочна, и, удовлетворенный, беспечно зашагал вперед, острием шпаги высекая искры из мостовой и напевая вполголоса куплет старинной песенки.

Последуем же за ним улицей Дез-Этюв, однако не будем спешить, ибо у Трагуарского креста он останавливается и произносит краткую молитву, затем вновь пускается в путь, идет вдоль широкой улицы Сент-Оноре, продолжая напевать свою песенку с того места, на котором ее прервал, и постепенно замолкая по мере приближения к улице Феронри; отсюда он уже молча следует вдоль ограды кладбища Невинноубиенных; пройдя три четверти ее длины, он быстро, под прямым углом, пересекает улицу, останавливается перед маленькой дверью и трижды тихонько стучится в нее. Стук его, хоть и очень глухой, по всей вероятности, был услышан, ибо на него последовал вопрос:

– Это вы, мэтр Луи?

На утвердительный ответ незнакомца дверь отворилась и захлопнулась вновь, едва только он переступил порог дома.

Хотя поначалу казалось, что человек, которого назвали мэтр Луи, очень спешит, он тем не менее остановился в сенях и, вложив шпагу в ножны, бросил на руки открывшей ему дверь женщины свой широкий плащ. Одет он был просто, но элегантно, в костюм конюшего из богатого дома. Костюм этот состоял из черной бархатной шапочки, такого же цвета бархатного камзола с разрезанными от кисти до плеча рукавами, сквозь которые виднелась рубашка зеленого шелка, и узких фиолетовых панталон; на них была вышита герцогская корона, а пониже— гербовый щит с тремя золотыми лилиями.

Хотя в сенях не было ни огня, ни зеркала, мэтр Луи, скинув с себя плащ, занялся своим туалетом, и, лишь как следует стянув камзол, чтобы он сидел по фигуре, и убедившись, что белокурые его волосы лежат гладко и ровно, он ласково произнес:

– Добрый вечер, кормилица Жанна. Ты надежный сторож, спасибо тебе. Что поделывает твоя прелестная госпожа?

– Она вас ждет.

– Вот я и явился. Она у себя, не правда ли?

– Да, мэтр Луи.

– А ее отец?

– Уже почивает.

– Превосходно.

В эту минуту носок его башмака коснулся первой ступеньки винтовой лестницы, и, хотя было темно, он уверенно стал подниматься наверх, как человек, хорошо знающий дорогу. На втором этаже он увидел свет, падавший через дверной проем, и, подойдя к двери и слегка толкнув ее рукой, оказался в комнате, обставленной скромно и просто.

Незнакомец вошел на цыпочках, так что его даже не услышали, и потому какое-то время мог наблюдать представшее его взору трогательное зрелище. Около кровати с витыми колоннами, занавешенной зеленым узорчатым штофом, на коленях стояла молодая девушка и молилась; на ней было длинное белое платье с ниспадающими до пола рукавами, скрывавшими по локоть округлые белые, с изящными тонкими пальцами руки, на которых покоилась ее голова. Длинные русые волосы, падая ей на плечи, подобно золотистой вуали, облегали» ее тонкий стан и касались самого пола. Легкое одеяние девушки было так просто, так воздушно, что, если бы не сдержанные рыдания, выдававшие в ней земное существо, рожденное смертной женщиной и созданное для страданий, можно было бы подумать, что она принадлежит иному миру.

Услышав эти рыдания, незнакомец вздрогнул; девушка обернулась. Увидев ее печальное и бледное лицо, он остался недвижим.

Тогда она встала и медленно пошла навстречу юноше, который молча, с глубоким удивлением смотрел на нее; остановившись в нескольких шагах от него, девушка опустилась на одно колено.

– Что это значит, Одетта? – удивился он. – Как вы себя ведете?

– Иначе и не может вести себя бедная девушка в присутствии столь знатного вельможи, как вы, – ответила она, покорно склонив голову.

– Уж не бредите ли вы, Одетта?

– Дай бог, сударь, чтобы это был бред и чтобы, очнувшись, я вновь оказалась такой, какой была до встречи с вами: не ведающей слез, не знающей любви.

– Да вы с ума сошли, право, или кто-нибудь сказал вам неправду. Что случилось?

С этими словами он обвил стан молодой девушки и поднял ее с пола; она отстранила его обеими руками, однако вырваться из его объятий ей не удалось.

– Нет, сударь, я не сошла с ума, – продолжала она, более не пытаясь высвободиться из его рук, – и никто не говорил мне неправды: я сама вас видела.

– Где же?

– Во время торжественного шествия, сударь. Вы говорили с королевой, я вас узнала, хотя одеты вы были роскошно.

– Вы ошиблись, Одетта, вас обмануло сходство.

– Сперва мне тоже так показалось, и я уже готова была этому поверить! Но к вам подошел другой вельможа, и в нем я узнала того, кто позавчера приходил сюда вместе с вами, вы называли его вашим другом и говорили, что он, как и вы, тоже служит у герцога Туренского.

– Пьер де Краон?

– Да, кажется, мне называли это имя…

Немного помолчав, она с грустью продолжала:

– Вы, сударь, меня не видели, потому что смотрели только на королеву; вы не слыхали, как я вскрикнула, когда мне вдруг стало дурно и я подумала, что умираю, ибо вы слышали только голос королевы. И это понятно: ведь она так красива! О… боже мой, боже!..

При этих словах бедняжка горько разрыдалась.

– Послушай, Одетта, – сказал юноша, – не все ли равно, кто я, если я тебя люблю?

– Не все ли равно?! – воскликнула девушка, пытаясь высвободиться из его рук. – Вы спрашиваете, не все ли равно? Я вас, сударь, не понимаю.

Словно обессиленная, она склонила голову ему на грудь, продолжая смотреть ему в глаза.

– Что стало бы со мною, – говорила она, – если бы, посчитав, будто мы с вами ровня, я поверила вашим мольбам, поверила в то, что вы женитесь на мне, и уступила? Сегодня вечером вы наверняка нашли бы меня мертвой. Но вы очень быстро меня забыли: ведь королева так прекрасна!..

– Ты знаешь, Одетта, я и вправду тебя обманывал, выдавая себя за простого оруженосца: на самом же деле я герцог Туренский.

Одетта глубоко вздохнула.

– Но скажи, – продолжал он, – разве богатого и блестящего вельможу, каким ты видела меня вчера, ты любишь не больше, чем простого бедняка, каким видишь сегодня?

– Я, сударь, не люблю вас.

– Как?! Но ты же уверяла меня…

– Я могла бы любить оруженосца Луи, он был бы под стать бедной Одетте из Шан-Дивер, ради него я готова с радостью отдать свою жизнь. Чувство долга может заставить меня отдать ее и ради герцога Туренского, только на что она высокородному супругу герцогини Валентины Миланской, доблестному рыцарю королевы Изабеллы.

Герцог хотел было ответить, но в эту минуту в комнату вбежала перепуганная кормилица.

– О бедное мое дитя! – бросилась она к Одетте. – Что они хотят с вами сделать!

– Да кто же? – спросил герцог.

– Мэтр Луи, за мадемуазель пришли какие-то люди…

– Откуда они?

– Из Туренского дворца.

– Из дворца? – нахмурился герцог и бросил взгляд на Одетту. – Кто же прислал их? – продолжал он, недоверчиво глядя на кормилицу.

– Герцогиня Валентина Миланская.

– Моя жена?! – воскликнул герцог.

– Жена его?.. – в изумлении повторила Жанна.

– Да, его жена, – отвечала Одетта, опершись рукой на плечо кормилицы. – Перед тобой брат короля. У него есть жена, и, смеясь, он, должно быть, сказал ей: «На улице Феронри, неподалеку от кладбища Невинноубиенных младенцев, живет бедная девушка, к которой я прихожу каждый вечер, когда ее старый отец… Боже, как она меня любит!» – Одетта горько рассмеялась. – Вот что он ей сказал. И жена его, разумеется, хочет меня видеть.

– Одетта! – резко оборвал ее герцог. – Пусть я умру, если то, что вы говорите, правда. Я предпочел бы потерять все свое состояние, только бы не это. Клянусь вам, я узнаю, кто проник в нашу тайну, и горе тому, кто хотел так коварно подшутить надо мною!

С этими словами герцог бросился к двери.

– Сударь, куда вы? – остановила его Одетта.

– Никто, кроме меня, не вправе распоряжаться в моем доме, и я прикажу людям, которые посмели сюда прийти, немедленно убираться прочь!

– Вы, сударь, вольны делать что угодно, но ведь эти люди узнают вас. Они скажут герцогине, что вы здесь, о чем она, возможно, и не догадывается. Герцогиня сочтет меня виноватой куда больше, чем это есть на самом деле, и уж тогда мне не ждать пощады!

– Разве вы пойдете в Туренский дворец?

– Непременно пойду. Я встречусь с вашей женой и сама во всем ей признаюсь. Я стану перед нею на колени, и она простит меня. И вас, сударь, она тоже простит, даже еще скорее…

– Поступайте, Одетта, как знаете, – сказал герцог, – вы всегда правы, мой ангел.

С печальной улыбкой Одетта сделала знак Жанне подать ей накидку.

– Как же вы доберетесь до дворца?

– Эти люди явились в карете, – ответила Жанна, набрасывая накидку девушке на плечи.

– Все равно я буду охранять вас! – воскликнул герцог.

– До сих пор, сударь, меня хранил Господь, и я надеюсь, и впредь будет моим хранителем.

При этих словах Одетта почтительно поклонилась герцогу и, уже спускаясь по лестнице, сказала, обращаясь к ожидавшим ее людям:

– Господа, я готова, ведите меня, куда вам угодно.