II. В капкане

Мустафетов, заметив силу произведенного на гостя впечатления, постарался вывести его из состояния столбняка. Он достал из внутреннего бокового кармана сюртука бумажник и стал рыться в нем так, что собеседнику сразу бросились в глаза пачки крупных сторублевых кредиток. От этого зрелища Иван Павлович только завистливо вздохнул. Не обращая внимания на это, Мустафетов разложил на столе хорошо знакомый Смирнину большой лист бумаги с крупно отпечатанными наверху словами «Вкладная квитанция» и спросил:

– Мне хотелось бы знать, Иван Павлович, такие ли квитанции выдаются у вас в банке «Валюта» на любые суммы, даже и на полумильонные?

– Все из одних книг, хотя бы вклад был на целый мильон или на два, – ответил Смирнин.

– Так что вот этот номер наверху, означающий порядок страницы по книге, лицом, вписывающим вклад в книгу, всегда ставится от руки? Не правда ли?

– Да, всегда от руки. У нас квитанционные листы потому не пронумерованы печатно, что при записи легко может произойти ошибка, и тогда пришлось бы выдавать квитанции с помарками, что, конечно, нельзя допустить; зато при отсутствии номера мы просто уничтожаем испорченный лист и выдаем новый.

– Отлично-с! Ну, а книги у вас в банке не подразделяются по суммам вклада? Нет ли у вас, например, одних книг на сотни, других на тысячи, третьих на десятки тысяч, а там уже на сотни, что ли, тысяч?

– Книг у нас, конечно, много, и каждая из них под литерой, – пояснил Смирнин. – Вот и на вашей вкладной квитанции под номером значится литера «К»; это означает: ищи в книге «К», а номер является номером порядковой страницы. Но так как мы записываем иногда одновременно за несколькими столами вклады нескольких лиц, то каждый из служащих нашего отделения берет для записи первую попавшуюся под руку свободную квитанционную книгу. Вследствие этого вы можете найти в каждой отдельной книге записи самых разнообразных сумм: сто рублей рядом с мильоном.

– Отлично-с! – еще раз одобрил Мустафетов. – Ну-с, слушайте меня теперь внимательно и будьте со мною откровенны. Из всего, что я уже знаю от вас, я вижу, что вам надоела жизнь мелкого банковского служащего с лишениями и неудовлетворенными желаниями. Вы хотели бы разбогатеть деньгами, но боитесь ответственности; не то ведь не нравственные же принципы уважения чужой собственности удерживали бы вас на трудовом поприще?

Смирнин конфузливо молчал.

– Напрасно, батенька, стесняетесь со мною! Вы имеете дело с человеком, который осуждать вас не станет. У меня взгляды на нашу современную жизнь более практичные, нежели моральные, и я горжусь тем, что открыто признаю это пред вами. Когда у человека нет ни охоты, ни уменья трудиться, а есть только желание наслаждаться, пользоваться благами мира, – ему остается завоевать себе эти радости смелостью и умом.

– Довольно мудрено.

– Конечно! Оттого-то и мало удальцов вообще, да и среди них мало удачников, потому что действовать только храбростью недостаточно, а требуются огромное соображение и даже осторожность, и знаете – почему? Осторожность необходима для предотвращения опасности, отвага же нужна для исполнения задуманного. Но сейчас дело не в том. Скажите мне лучше: какую сумму желали бы вы иметь, чтобы стать раз навсегда на ноги?

– То есть как? Не понимаю.

– Очень просто! Если бы сегодня, например, я сказал вам: «Я нашел средство спасти вас от прозябания на восьмидесятирублевом жалованье в банке и жду только, чтобы вы сами определили, сколько вам для этого нужно?», – что бы вы ответили мне? Прошу заметить, что спасение я понимаю без малейшего с вашей стороны риска.

– Чтобы иначе направить всю мою жизнь, – с тоскою в голосе сказал Смирнин, – мне кажется, на первое время было бы достаточно тысяч десять, пятнадцать.

– Немного! Ну, а что бы вы затеяли, получив эту сумму?

– Прежде всего я заплатил мои должишки; их у меня наберется около тысячи рублей. Потом я отлично оделся бы. Жил бы я не в комнате, а нанял бы себе и отделал бы свою собственную хорошенькую, уютную квартирку. Дотом я завел бы знакомства получше, приглашал бы к себе иногда на винт и на закуску начальника нашего отделения вкладов; может быть, даже мне удалось бы войти в дом к кому-нибудь из наших директоров. Меня все полюбили бы; я бы всех роскошно принимал у себя. А покушать-то да попить вкусненько, кто не охотник? Вот бы меня и повышали да повышали в должности!

– Скромные же ваши желания! А я на все эти мечты скучающего помощника бухгалтера скажу вот что. При самых экономных условиях вы свои денежки прожили бы через два-три года и, как бы вас ни полюбили ваши начальники, вы в это время могли бы получить повышение должности рублей на двадцать пять в месяц и через три года были бы опять в таком же положении, как сейчас. По-моему, это не дело.

– А как же по-вашему?

– Вот по-моему-то и нужна смелость! – внушительно ответил на это Мустафетов. – Смелость требуется завоевателю, даже в помыслах, даже в мечтах, то есть прежде всего – в пожеланиях. Пожелайте себе сразу полтораста-двести тысяч – это я еще понимаю: на такую сумму действительно можно поправиться.

– Эх, Назар Назарович, да ни двухсот, ни десяти, ни пятнадцати тысяч я нигде не достану; украсть же у нас в банке, во-первых, нет физической возможности, а во-вторых, попадешься – и еще хуже после будет.

– Зачем красть? Что за отсталый, устарелый и некрасивый прием! Да и зачем же попадаться? Все это лишнее. В данную минуту я только настаиваю на том, что уж если решаться брать, то лучше столько, сколько нужно для полного своего обеспечения.

– И двести тысяч прожить можно! – с явным недоверием заметил Смирнин.

– Прожить можно и мильоны! – ответил на это Мустафетов. – Но двести тысяч я, по крайней мере, считаю за сумму, которая действительно поможет человеку подняться. Молодой человек, как вы, может много пыли в глаза пустить с такими деньгами. Тогда нетрудно будет пробраться в круг очень богатых людей и подцепить себе хорошую невесту… с вашей заманчивой наружностью да в ваши молодые годы можно такую партию, а затем такую карьеру себе составить, что все директора «Валюты» и сам председатель банка станут вам завидовать.

Смирнин смотрел на Мустафетова, как полудикий простак смотрит на чарующего его кудесника-факира; его глаза искрились, и от соблазна заманчивого будущего у него начало сосать под ложечкой. Наконец он сказал:

– Все мечты, пустые мечты!

– Нет-с, не мечты, а самая настоящая действительность. Захотите – и все у вас будет! Я вам за это ручаюся. Только сумейте точно и спокойно исполнить одно мое поручение. Больше от вас ничего не потребуется.

– Какое же поручение, Назар Назарович?

– Подождите. Прежде всего я должен разъяснить вам полнейшую для вас безопасность придуманного плана атаки на банк «Валюта». В моем предприятии должно быть три участника: вы, я и еще один молодчинище – главный исполнитель. Если даже он попадется, то это – такой человек, что скорее умрет, нежели выдаст нас.

– Да в чем же суть?

– К вам у меня два поручения. Во-первых: принесете мне сюда подробную выписку из квитанционной книги того вклада на полмильона, о котором вы говорили. Ведь по дубликату в книге вы легко найдете это?

– Положим, найду. А потом?

– А потом вам надо вырезать из квитанционной книги один чистый лист и тоже принести мне сюда.

– Это опасно.

– Стало быть, будьте осторожны, – заметил Мустафетов. – Но имейте в виду, что больше никакого вмешательства в исполнение моего проекта от вас не потребуется, а за такие пустяшные две услуги вы получите около двухсот тысяч рублей в полную свою собственность. И на вас никак подозрение даже упасть не может, вы будете в стороне.

– Что же вы предпринимаете? – спросил, опять трясясь от страха, Смирнин.

– Вы еще не поняли? Странно. Я предпринимаю самое простое и, несомненно, верное дело. Но не хотите ли еще чашечку чая? Чай у меня идеальный: я сам любитель! – предложил Мустафетов своему взволнованному гостю.

– Нет, благодарю.

– Ну, как угодно. Итак, вы все еще не догадались, в чем состоит мой план? Я хочу получить из банка этот заманчивый вклад государственной ренты на пол-мильончика и разделить самым добросовестным образом сумму на три доли: одну – вам за чистый лист квитанционной книги и выписку вклада, другую – мне, а третью – тому смельчаку, руками которого мы с вами чужой жар загребем.

– Но как же это?

– Гораздо проще, нежели вы думаете. Впрочем, осуществление моего замысла не должно вас заботить. Ваше дело и просто, и ясно: я жду от вас точную выписку на простом клочке, хотя бы почтовой, бумаги, даже карандашиком, и чистый квитанционный лист. Остальное устроится само собою. И заметьте еще вот что: не больше как через неделю дело будет окончено, вклад получен и вы положите себе в карман, или, правильнее сказать, в особый портфель, ни более ни менее как третью часть этого почтенного вклада, что составит свыше ста шестидесяти тысяч рублей чистоганчиком. Надеюсь, эта перспектива достаточно заманчива?

– А если мы попадемся?

– До получения денег ни в каком случае! Скажу вам даже больше: ни вы, ни я никогда в подозрении быть не можем. Мною все вперед обдумано, и рискует один человек. Но это такая голова, такое сокровище, что он откуда хотите выйдет сухим из воды: неустрашим и находчив, как сатана. Впрочем, я познакомлю вас с ним. Приезжайте ко мне завтра прямо со службы, привезите то, что я вам сказал, и тогда я еще кое-что открою. Кстати, мы здесь и пообедаем.

– Все это хорошо и соблазнительно, но меня все же беспокоит опасность дела, – неуверенным тоном заметил Смирнин.

– А если я говорю вам, что опасности никакой нет? Разве вы не сумеете вырезать из книги лист так, чтобы никто не увидал? Разве потом кто-либо во всем мире сможет доказать, что именно вы вырвали и передали на сторону эту страницу? Я же дам вам самую полную гарантию вашей личной безопасности. Ту выписку, которую вы завтра принесете сюда, наш третий компаньон при вас же спишет, а вы свой клочок бумаги можете по выходе из этой квартиры уничтожить, сжечь. Во всяком случае, могу уверить вас еще раз, что ни вам, ни мне решительно никакой опасности не предстоит даже при неудаче замысла.

– Это все легко говорить!

– И очень легко понять! Ну, допустим самое скверное, а именно, что наш компаньон попадется. Ведь вы-то тут при чем? Какие данные, что именно вы, а не кто другой, вырвал из книги и отдал ему этот квитанционный лист? Знать вы ничего не знаете и ведать ничего не ведаете! Вы будете продолжать ходить на службу да посиживать за своим столом от десяти до пяти часов и спокойно ожидать, пока я не скажу вам: «Готово!» Тогда милости просим за получением вашей доли! Сумма-то, батенька мой, какая! Я вам опять-таки повторяю: вот поправка на всю вашу жизнь! Положитесь смело на меня и действуйте, только спокойно, хладнокровно, безбоязненно. Ну, подумайте хорошенько: разве весело постоянно нуждаться?

– Хорошего мало! – вздохнул Иван Павлович.

– Ну, вот то-то же и есть! Вот вам небось и портной кредита не оказывает, и часов при вас нет, и портсигарчик у вас сомнительного качества, а не настоящий, украшенный драгоценными вензелями друзей, искренне почитающих вас. Чувствуете вы себя, наверное, всегда стесненным, точно пристыженный или приниженный. За какой-нибудь пустяк, за грошовый долг, уплатить который вы и в самом деле не можете, вам говорят дерзости, с вами обращаются грубо, как с преступником. Квартирные хозяйки смотрят на вас, как на вора; прислуга дерзит вам! Ну, а имейте вы деньги, да еще большие, – всюду вам почет, уважение; наперебой все стараются угодить вам: с ваших уст жадно ловят всякое ваше слово; женщины начинают замечать только ваши достоинства, не видя недостатков: вас они находят и красивым, и умным, и щедрым, и великодушным. Эх, батенька мой! Берите-ка с меня пример! Я вот всю жизнь живу такими разными делами. Всю Россию я изъездил, во всех наших курортах перебывал, каждый порядочный город изучил, денег на своем веку уйму прожил, но никогда ни от кого наследств не получал. И что же? Как сами изволите видеть, я ни в чем никогда не попадался, а живу самому себе в удовольствие и добрым знакомым в поучение. Неужели же вы полагаете, что я избрал вас для вашей и своей собственной погибели? Да если вы попадетесь, так меня, конечно, беречь не станете, а с головой выдадите. Эх вы!

Последние слова более всего убедили Смирнина, и он сказал уже уступчивее:

– Понятно, какой же вам расчет меня в петлю втравливать да самому со мною в уголовное дело впутываться?

– То-то и есть! Вы, стало быть, соглашаетесь? Давно бы так!

– Рискну, попробую! – Смирнин встал из-за чайного стола, прошелся по столовой и потом, остановившись в другом конце комнаты, сказал: – Уж очень тяжело мне живется! Никакого просвета нет! Запутался я в мелких долгах и выхода не вижу. Помилуйте! Сегодня вот при выдаче жалованья вместо восьмидесяти четырех рублей, причитающихся мне по штату, получил всего двадцать шесть, из которых около четырех в ресторане сейчас проел. Хоть домой не показывайся! Пойдут опять скандалы, истории с хозяйкой, придется на другую квартиру бежать, задаток сунуть да снова обманом тянуть со дня на день все ту же отвратительную лямку. До чего мне все это опротивело, вы себе и представить не можете!

– Не скажите! Отлично могу, – и, точно в доказательство последних слов, Мустафетов достал из внутреннего кармана сюртука бумажник и, вынув в него сторублевый кредитный билет, с улыбкою на устах сказал: – Очень даже ясно могу представить себе особую неприятность вашего положения и в доказательство своего сочувствия к вам прошу принять от меня сей портретец императрицы Екатерины Великой.

– Помилуйте, Назар Назарович…

– Нет, уж со мною не стесняйтесь; я если даю, так берите. Имейте в виду, что я тогда только даю такие суммы, когда вполне уверен в успехе дела. В этом я ручаюсь, а в вас отныне верю, как в себя.

– В таком случае принимаю и сердечно благодарю! – ответил Иван Павлович, просияв от радости, и, немного помолчав и подумав, спросил: – Так вы советуете мне завтра же без дальнейших размышлений доставить вам выписку из книги и чистый квитанционный бланк?

Он так произнес теперь этот вопрос, что Мустафетов сразу распознал в тоне его голоса как бы повторение обещания, только что данного пред тем, и, тоже встав, протянул руку:

– Считаю дело между нами решенным. А теперь поезжайте, развлекайтесь; если хотите, кутите даже, но пока слегка, и помните, что вы на рубеже новой жизни. Через неделю подобные сотенные бумажки будут вам уже нипочем. А мне теперь надо еще кое-чем подзаняться. Жду вас завтра, вскоре после пяти, прямо из банка, ко мне обедать.

Они расстались, по-видимому весьма довольные друг другом.

Мустафетов, входя в свой роскошный кабинет, думал: «Давно слежу за тобой, голубчик! И ведь как верно разгадал тебя: ленив, глуп, прожорлив, бесхарактерен; стало быть, на все способен, кроме упорного труда, а такого именно в данном случае и нужно».

Но вдруг его взоры перестали скользить с предмета на предмет и остановились на портрете молодой женщины или девушки, висевшем над письменным столом.

Это был портрет Ольги Николаевны, относительно которой он дал исключительные приказания своему швейцару, когда вернулся к себе со Смирниным из ресторана. Он подумал немного, взглянул на часы и позвонил. Немедленно явился слуга и остановился на пороге кабинета.

– Сбегай к Роману Егоровичу, – приказал ему Мустафетов, – и попроси его немедленно ко мне по важному делу. Да еще раз подтверди внизу и скажи кухарке Домне, чтобы решительно никого, кроме Ольги Николаевны, ни в каком случае ко мне не допускали.

– А если Романа Егоровича дома не будет, как позволите там у них сказать? – осведомился слуга на всякий случай.

– Я знаю, что он дома. Ступай!