Патриотизм с закрытыми глазами, т. е. наш нынешний патриотизм, имеет много сходства с тем «казенным патриотизмом», который разоблачал Лев Николаевич Толстой. Как он, Толстой, говорил, этот патриотизм выгоден власти, ибо избавляет ее от необходимости объяснятся с народом по поводу своих просчетов и ошибок, позволяет ей превратить свой народ в средство достижения своих откровенных авантюр. И что не менее важно, говорил тот же Лев Толстой, победный «казенный патриотизм» открывает дорогу во власть откровенным циникам и негодяям, которые, как мы видим сегодня, готовы с пеной на губах отстаивать и защищать самые безумные идеи, к примеру, идею реставрации в России мобилизационной, военной экономики.

Видит бог. И в СССР во внешней политике делали ошибки. Чего стоит авантюра с Афганистаном, которая во многом тоже способствовала распаду страны. Но поразительно, что в советское время на партсобрании в моем ИЭМСС АН СССР наши ветераны войны Владимир Шеститко, Вячеслав Дашичев находили в себе мужество вслух говорить о неизбежных, крайне негативных последствиях ввода войск в Афганистан. А сейчас, когда на самом деле интеллигентные люди мало чем рискуют, когда за критику «линии Путина» все-таки не сажают, не выгоняют с работы с «волчьим билетом», только несколько человек решилось поставить под сомнение целесообразность запоздалого «исправления ошибок Хрущева».

Как сотрудник бывшего ИЭМСС АН СССР, писавший записки в ЦК КПСС, а потом, на протяжении почти четырех лет – сотрудник группы консультантов ЦК КПСС, исполнявший с сентября 1988 года обязанности помощника Александра Яковлева, могу сказать, что в погибшем СССР мысль, здравый смысл, мозги ценились куда больше, чем сейчас. На «любви» к Генеральному секретарю в СССР нельзя было сделать карьеру. Охранник Брежнева до конца жизни так и оставался охранником. А сейчас на вершину общественной жизни выходят прежде всего те, кто призывает русский народ отказаться от сытости нулевых, от чая с медом, и во имя «побед Путина» снова с честью пройти через те испытания, через которые прошли жители блокадного Ленинграда. Для того, чтобы сделать сегодня карьеру, надо не только умело играть роль дурака, который ничего не видит, ничего не знает, но и быть откровенным циником.

И откуда у меня может появиться оптимизм и вера в счастливое будущее России? Ни один из представителей экономического блока в правительстве, состоящего целиком из выходцев из команды Гайдара, не рискнет сказать, что пора нашу внешнюю политику привязать к реалиям углубляющегося экономического кризиса. Об этом говорит только Алексей Кудрин. Но, наверное, потому, что является лишь нештатным «советником» Путина. Самое поразительное, что и у меня появилась ностальгия по СССР. Ностальгия о той жажде к правде, в том числе и правде о страшной человеческой цене сталинских побед, которая была характерна для нас, советской интеллигенции. Глубоко убежден в способности к состраданию жертвам сталинских репрессий, в глубинном интересе к творчеству запрещенных в СССР русских философов, в неиссякаемом интересе к запрещенной правде о гражданской войне, вообще по накалу мысли советская Россия и 1960-х, и 1970-х, и первой половины 1980-х стояла выше, чем нынешняя, якобы свободная Россия, где обещают тюрьму за слова об очевидном, о родстве политической системы Гитлера с политической системой Сталина. Именно инициатива ЛДПР наказывать тюрьмой за разговоры о родстве большевизма и национал-социализма заставила меня сесть за тексты Муссолини и Гитлера и показать в своих статьях, представленных в этом сборнике, что революционизм Карла Маркса породил не только революционизм Ленина и Сталина, но и революционизм Гитлера. Поразительно, но в России до сих пор инстинктивно сторонятся этой очевидной правды о родстве национал-социализма с большевизмом. Вчера на ночь читал статьи из «Русской идеи» Николая Бердяева и снова наткнулся на то, что он повторяет как мантру: «Возникновение на Западе фашизма… стало возможно только благодаря русскому коммунизму, которого не было без Ленина»^[2]. А у нас даже сегодня власть в лице господина Нарышкина, руководителя нашего Исторического общества, настаивает на том, что ленинский Октябрь был все-таки «великим». Чем великим, господа? Тем, что убил Россию, породил социал-национализм Гитлера?

В СССР, я уже повторяюсь, все-таки если ты даже с утра до вечера говоришь о гениальности Леонида Ильича, так просто нельзя было сделать карьеру. Мы, критики советской системы, писали, что «партийный подход» ведет в кадровой политике к антиотбору. Но, как выясняется, в новой посткрымской России антиотбор, связанный с проверкой на лояльность Путину куда мощнее, чем наш старый советский антиотбор в силу приоритета партийного билета.

В начале нулевых я даже защищал путинских силовиков от нападок его тогдашнего советника Глеба Павловского, обвиняющих их, силовиков, в недооценке демократических ценностей. Защищал, ибо в тех условиях, на мой взгляд, только они могли преодолеть хаос, рожденный «лихими девяностыми». Но ведь очевидно, и это показал опыт последнего десятилетия, что генералы, способные навести порядок, речь шла о создании единого правового поля в стране, не годятся для прорывов в экономике. Чужаки, что чужаки в генеральских погонах, что чужаки-либералы типа Белых, остаются временщиками, как выясняется не в состоянии как правило совершить то чудо, которое оказалось по силам детям своей земли, привязанным к своей малой родине, тому же Артамонову в Калуге, Савченко в Белгороде, Ткачеву в Краснодаре.

Так почему снова, как это показал «чистый четверг» Путина от 28 июля 2016 года, на губернаторские должности назначаются прежде всего работники ФСО и ФСБ? Неужели задача сохранения стабильности, а на самом деле власти Путина, выше задач экономического развития?

Но для меня лично – это еще один аргумент, питающий мой пессимизм, еще одно свидетельство того, что идея развития, процесса совершенствования нашей все еще «отсталой» русской жизни уходит в посткрымской России на задний план. К сожалению, оправдываются прогнозы наших либералов, что за созданную Путиным «вертикаль власти» мы платим полной и окончательной утратой политики как конкуренции людей и идей, как того, на чем основана современная европейская цивилизация. Даже весьма лояльный к власти, просто думающий обозреватель «МК» Михаил Ростовский, чьи комментарии я всегда читаю с удовольствием, пишет, что от чего ушли, к тому пришли. Снова в России всем, абсолютно всем заведует один и только один человек, а именно «Путин и только Путин. Только ему в нашей стране принадлежит право: кого карать, а кого миловать, кого повышать, а кого понижать, кого двигать по горизонтали, а кого отправлять на выход. А все остальные политические игроки – это всего лишь карты в умелых президентских руках»^[3].

Но ведь на самом деле в условиях глобального, взаимосвязанного мира, в условиях современной цивилизации подобная система управления страной, когда никто и ничто не в состоянии сдержать, оспорить решение «умелых рук» Путина, опасна. А что будет со всеми нами, если его «умелые руки» устанут или начнут делать то, что противоречит здравому смыслу, интересам страны? Вообще, на что я обращал внимание в своих статьях в «НГ», это страшно, несправедливо, античеловечно, что жизнь, будущее миллионов людей стали целиком зависеть от склада ума, души всего одного, к тому же, как он сам недавно говорил, случайно оказавшегося у власти человека. Буду справедлив. Презумпция невиновности применима к Путину как к любому человеку. Я верю, что он патриот и любит Россию. Но всегда ли у него хватает воли, души, чтобы отделить свои собственные, несомненно честолюбивые интересы от долговременных, стратегических интересов России?

При подобной политической системе даже задачи сохранения политической стабильности, что несомненно важно до сих пор, нельзя будет долго решать. Ума много не надо, чтобы понимать, что в обществе, в стране, где чаще всего успех, карьерный успех и собственное благосостояние связаны прежде всего с близостью к преемнику Ельцина или родство с его ближайшим окружением, или с бывшей работой в ФСО, ФСБ, а не с личными профессиональными достижениями, с особыми, выдающимися качествами и навыками, на самом деле невозможен экономический рост. При подобной кадровой политике наша и без того низкая во всех отношениях конкурентоспособность будет только понижаться. При такой кадровой политике будут умирать зачатки гражданского общества.

И здесь глубинное противоречие нынешней посткрымской ситуации, противоречие, которое я ощущаю как многие, уходящие, как я в последнее время, во внутреннюю эмиграцию в России. Легче тем, кто предпочел внешнюю эмиграцию внутренней, кто, как выясняется, не сильно привязан к России. В СССР имел возможность предпочесть внешнюю эмиграцию внутренней только обладатель дефекта по «пятому пункту» анкеты. Да и потом, как выяснилось после 1991 года, внешняя эмиграция не избавила их от переживаний и мыслей, характерных для внутренней эмиграции. Еще в начале нулевых социолог Володя Шляпентох, который покинул СССР в 1970-е, приезжал в Москву, на квартире родственников своей жены на Зоологической улице устраивал встречу своих бывших коллег, друзей, где обсуждались до глубокой ночи судьбы уже новой, путинской России.

Душа шестидесятников навсегда, до смерти была связана с их Родиной, с СССР, с Россией. И я не знаю исключений из этого правила. Но как выяснилось сейчас, внутренняя эмиграция в СССР обладала большим оптимизмом, чем внутренняя эмиграция в нынешней России, свободной все-таки во многих отношениях. После возвращения из Польши в 1981 году меня, как свидетеля и в каком-то смысле участника событий, связанных с «Солидарностью», приглашали на «чаепития» на кухне в разные собрания думающей интеллигенции Москвы. Но, как я помню, больше всего меня мучили вопросами наши именитые социологи – Левада, Грушин, Шубкин, – собравшиеся для встречи на квартире Лени Гордона весной 1981 года. И сколько было надежды в их умных глазах, активного интереса к будущему, надежды, что советской системе приходит конец. А сейчас на что надеяться? Революции, самые демократические, как выясняется, не прибавляют нам ни разума, ни уважения к свободе, ни сознания самоценности человеческой жизни.

Глубинное противоречие, которое сидит в моей душе и которое на самом деле мучает меня, о чем свидетельствует моя публицистика последних лет, представленная в этой книге, состоит в том, что в СССР на самом деле было куда больше оснований для глубинного пессимизма, чем сейчас, но, тем не менее, одновременно и веры в будущее России, в то, что она станет более разумной, заботливой к русскому народу, избавит нас наконец от вечной нищеты, вечной неустроенности быта, традиционной русской дури, было куда больше, чем сейчас. Лично меня как мальчика, проведшего все свое детство и юность на огороде маминого отца, деда Еремея Ципко, на огороде, которым моя семья добывала средства на пропитание, как это не покажется странным, угнетал не столько дефицит свободы, сколько безумие нашей колхозной системы. 30 %, иногда и больше урожая погибало на всем протяжении советской власти, для которой самой большой бедой был урожайный год: не хватало рук, чтобы убрать урожай, складских помещений, чтобы его хранить и т. д. В техникуме, во второй половине 1950-х, когда нас, пацанов, вывозили в колхозы Одесской области собирать початки кукурузы, я начал осознавать изначальную противоестественность советского колхозного строя. Мы уезжали из деревни на учебу в Одессу уже в середине октября, начинаются дожди, но значительная часть урожая остается в поле и мокнет так до первых морозов, пока не погибнет. Сами селяне для себя, для своих хозяйств убрали бы урожай за несколько дней, работали бы даже по ночам. Но, как известно, даже при Хрущеве председателя колхоза, который разрешил бы селянам разносить по домам погибающее колхозное добро, посадили бы как минимум на пять лет. Кстати, я с 8 лет на коленях пропалывал дедушкины помидоры от сорняков, и поэтому убирал за смену в колхозе в три раза больше кукурузы, чем мои совсем городские однокурсники. Но делал это не для того, чтобы стать «передовиком производства», а потому что всегда душа болела при виде погибающего урожая, погибающего труда человека. Мне до сих пор больно, когда я вижу погибающий урожай. Наверное моя крестьянская наследственность сильнее военной и чиновничьей. За что, конечно, мои однокурсники меня, «очень сознательного», недолюбливали, к тому же всегда, где бы я ни учился, я был или старостой или секретарем партийной организации. Особенно досталось моим однокурсникам, когда нас, студентов первого курса философского факультета, вывезли убирать погибающую картошку в село Курапово Нарофоминского района Московской области.

Таких кричащих абсурдов, как колхозная система, в советской системе было заложено множество. И я, как человек, сформировавшийся не просто в городе, а в Одессе, где главной идеологией всегда был здравый смысл, где бабушки нам говорили, что самое позорное в жизни – быть дураком или «идиотом», всегда видел, с юности остро реагировал на абсурды и советской системы и советской истории. Инженер в конструкторском бюро одесского завода «Красная гвардия», куда меня распределили после техникума, получал всего 120 рублей, а в моем литейном цеху формовщик зарабатывали по 200, а иногда и по 300 рублей. Уже позже, будучи студентом философского факультета МГУ, я осознал, что этот абсурд идет от наследства классового подхода гражданской войны, когда во время военного коммунизма преподаватели и профессора Московского или Петербургского университетов, как «социально неполноценные люди», получали пайку хлеба в два раза меньше, чем рабочий-грузчик.

Бесконечные разговоры о преимуществах социализма над капитализмом, но при этом извечный, мучающий людей дефицит, «колбасные электрички» в Москву. На самом деле в СССР люди существовали только для того, чтобы произвести вооружение необходимое для сохранения «завоеваний Октября». Я уже не говорю о политических маразмах советской системы, об аморализме марксизма, обо всем том, что открылось мне после погружения (опять всей душой) в русскую религиозную философию начала ХХ века, в «Вехи», в доступные для нас, студентов философского факультета МГУ дореволюционные труды Николая Бердяева, Петра Струве, Михаила Туган-Барановского и т. д.

Но этот пессимизм, идущий от кричащих абсурдов советской системы и советской идеологии, пессимизм, который был рожден моим наверное не по возрасту развитым здравым смыслом, легко заглушался верой в то, что стоит избавиться от оков советской системы, и все будет у нас «как у людей», как на Западе. Крестьяне, ставшие фермерами, начнут также усердно работать, как они в советское время работали на своих так называемых «приусадебных участках». Свободные от советской системы граждане начнут избирать во власть самых умных, профессиональных, успешных людей. И т. д. и т. п.

Даже если произойдет чудо и Путин снова, на этот раз серьезно отдаст власть преемнику, который начнет серьезно думать именно о развитии страны, что невозможно без преодоления нашей снова углубляющейся бедности, я не уверен, что он, этот лишенный болезненных геополитических амбиций президент, простой, умелый хозяйственник, как Артамонов или Собянин, сможет преодолеть нынешнюю русскую духовную пассивность, русскую апатию, крепнущее в последние годы неверие в то, что в России что-то можно изменить к лучшему.

Сегодня, спустя ровно четверть века после перестройки, после демократических преобразований начала 1990-х, лично у меня нет веры в то, что демократические перемены в политической системе, о которых пишут уважаемые мной авторы уважаемой «Новой газеты», в то, что «новая перестройка» приведет к оздоровлению настроений новой России. Но на самом деле, по крайней мере сейчас нет ни одного факта, ни одного свидетельства того, что люди просыпаются от сна, начинают думать, всерьез защищать свои интересы, что есть сила, способная противостоять происходящему на наших глазах укреплению традиционного русского самодержавия. Напротив, я все больше и больше нахожу свидетельств тому, что наши евразийцы правы, что политическая культура нынешних русских мало чем отличается от политической культуры наших подлинных братьев от политических нравов современного Казахстана, Азербайджана и т. д. Даже у киргизов больше политической активности, больше запроса на демократическую смену власти, чем у нынешних русских, боготворящих нового русского самодержца. Навальные и им подобные для меня не в счет. Они хотят перемен только для себя, для своего собственного либерального единовластия и сверхвластия. Кровь октября 1993 года на совести людей, называющих себя либералами.

Пессимизма в отношении будущего, не просто будущего, а успешного, полноценного будущего, у меня сегодня даже больше, чем в самые маразматические советские времена. Но мой пессимизм идет не от того, что я перестал любить Россию, но от того, как я все больше и больше убеждаюсь, что наш русский абсурд нескончаем, что мы так и не хотим знать правду и о нашей советской истории, и о том, чем на самом деле был СССР, не хотим руководствоваться простым здравым смыслом, учиться на трагедиях и катастрофах прошлого. Конечно, авторитет власти в России очень важен для сохранения политической стабильности. Но нашей власти пора понять, что без стабильной, успешной экономики, при нашей традиционной, так и не преодоленной русской бедности никакие успешные пиар-кампании, никакие мнимые или реальные победы во внешней политике не в состоянии гарантировать сохранение стабильности и целостности страны. На мой взгляд, Россия без Крыма, которой доверяли, которая была равноправным членом «восьмерки», которая получала извне инвестиции, необходимые для модернизации в том числе и оборонного сектора, имела куда больше шансов на сохранение, на достойную жизнь, чем нынешняя посткрымская Россия, которая стала пугать Запад своей «непредсказуемостью», своим садомазохизмом.