Глава 1. Не кровавое воскресенье

Санкт-Петербург. 25 декабря 1904 года

– Итак, господа, я вижу, что здесь присутствуют все выбранные народом делегаты для вручения его императорскому величеству государю императору Николаю Александровичу верноподданнического адреса от рабочих города Санкт-Петербурга? – громко прозвучал под сводами хорошо поставленный командный голос дворцового коменданта.

По рядам собравшихся у подъезда Зимнего дворца выборных пробежал согласный гул. Действительно, здесь собрались все…

Когда многотысячная нестройная колонна празднично одетого разночинного работного люда, ведомая председателем Союза фабрично-заводских рабочих столицы (а по основной профессии – служителем культа) Георгием Аполлоновичем Гапоном, с портретами батюшки-царя, триколорами, иконами, церковными хоругвями и песнопениями с Адмиралтейского проспекта вступила на Дворцовую площадь, идущие увидели впереди, у дворца, монолитный строй из нескольких каре гвардейских гренадер и пехотинцев. На их трехлинейках тускло посверкивали длинные четырехгранные иглы примкнутых штыков.

Прямо позади них, вдоль самых стен Зимнего, на высоту половины окна первого этажа возвышались восемь длинных палаток или шатров из окрашенной черно-желтыми полосами плотной материи, судя по всему, для того, чтобы служивым было где погреться.

В глубине площади, по обе стороны от Александрийского столпа были видны две развернутые восьмиорудийные батареи трехдюймовок с построенной возле них прислугой. Сами пушки были зачехлены. Позади артиллеристов, замерев в седлах с палашами наголо, как золото-стальные изваяния, возвышались кирасиры и конногвардейцы. Только облачка пара из ноздрей их изредка фыркающих могучих коней издали отличали закованных в кирасы всадников от искусно отлитых и раскрашенных оловянных кавалеристов-солдатиков – голубой мечты детства любого мальчишки. Справа, из-под арки Генштаба, звонким эхом отдавался и разносился по площади цокот копыт неспокойных коней драгунских сотен, расположившихся там и на Морской.

Ранее кордоны солдат и кавалерии встречали и сопровождали колонны демонстрантов по пути, но проходу не препятствовали, скорее выполняли роль регулировщиков движения. Главной целью кавалерийских разъездов было направлять различные колонны так, чтобы они не сталкивались и не создавали давки. Об этом было объявлено заранее, в распространенном еще пять дней назад обращении губернатора столицы генерала Фуллона и начальника департамента полиции, поэтому к присутствию казаков и драгун рабочие относились со сдержанным пониманием.

Поскольку о готовящемся народном шествии к царю было известно за полторы недели, это обращение, составленное Дурново, недвусмысленно давало понять, что непосредственно к Зимнему шествие допущено не будет, а его участникам будет отведено определенное место на Дворцовой площади, ограниченное цепями полицейских и жандармов, где господа рабочие смогут спокойно дождаться выхода из дворца их депутации. Пятьдесят ее членов им самим надлежит выбрать. И они, от общего имени, не только лично вручат государю народный верноподданнический адрес, но и будут удостоены личной беседы с ним, дабы самодержец мог прояснить себе во всей полноте вопросы, будоражащие умы и сердца рабочих столицы настолько, что для их разрешения требуется срочное вмешательство монарха в военное время.

Для того же, чтобы пришедшие к государю люди не замерзли на зимнем ветру и морозе, ожидая возвращения своих представителей, на площади будет организована лотошная торговля с ценами вдвое ниже базарного дня, разложены костры и выставлены полевые кухни для подогрева чая. Кружки участникам шествия было рекомендовано принести с собой…

* * *

Как и в нашей с вами истории, поводом для массового возмущения и демонстрации оказалось увольнение нескольких нерадивых рабочих с Путиловского. Завод забастовал 15 декабря. Его поддержали еще на ряде предприятий – спасибо чайным Гапона и глашатаям радикальных партий, – а там дело дошло и до выдвижения политических требований к власти. Но по сравнению с нашей историей, в забастовке участвовало раза в два меньше пролетариата, поскольку шокирующих новостей, подобных известиям о Ляоянской катастрофе или сдаче «неприступного» Порт-Артура, имевших место у нас, с Дальнего Востока не приходило.

Однако развившие бешеную активность Гапон с его активом и агитаторы от РСДРП и партии эсеров, беззастенчиво передергивая факты, пытались представить рабочим русскую стойкость при Ляояне как поражение армий Гриппенберга, как прелюдию к неизбежному и скорому разгрому России на суше. Как и в нашей истории, в ход пошла и явная ложь о том, что царь-батюшка сам-де понимает, что во всех бедах страны виноваты его плохие министры, генералы, дворцовая камарилья, но самочинно он от них избавиться не может. И ждет для этого помощи от русского народа. И от рабочих столицы (!) прежде всего.

Правда, к этой лжи тут была и существенная добавка в виде пассажей о том, что нынешние плохие министры, генералы и придворные сферы виноваты в уходе из правительства самых честных, умных и преданных императору людей, которых нужно срочно вернуть и дать им власть, дабы навести порядок. «Свободная» пресса тоже подбросила ряд заводных статеек к сроку. Понятно, что уши лично господина Витте, поддерживающих его деятелей из банкирско-буржуазно-помещичьего круга с масонско-семитским душком, также как и их тактических, ситуативных союзников из либерально-интеллигентствующего «Союза освобождения» хронически обиженных на царя земцев (Львова, Долгорукова, Родичева, Петрункевича, Струве и иже с ними), позади Гапона и эсеро-эсдековских боевиков из-за сцены торчали явственно.

Что вполне понятно, кстати. В этот раз у Сергея Юльевича не было номинального поста в правительстве, позволявшего ему деятельно влиять на ситуацию. Не было во власти и главных проводников его воли в нашей исторической драме – Святополка-Мирского и Лопухина. Так что пришлось кукловоду-сценаристу нашего Кровавого воскресенья рисковать, идти ва-банк. Но при этом ослепленный самолюбованием Гапон, как и в нашей истории, не уразумел, что его гордыню и тщеславие втемную использует человек, чьи гордыня, тщеславие и жажда власти возвышаются над его, гапоновскими, по-малоросски наивными и мелкими хотелками-глупостями типа «была династия Романовых – придет династия Гапонов», как факел ростральной колонны над брусчаткой Васильевского острова…

Внесенный в адрес список требований, составленный эсерами и социал-демократами «от имени бастующих», от нашего мало чем отличался. Простодушным рабочим, как в нашей истории, зачитывалась на собраниях лишь их экономическая часть. Того, что добавленные к ней политические требования превращали юридически законный верноподданнический адрес в антигосударственную, уголовно наказуемую петицию в форме жесткого ультиматума, подавляющее большинство замороченных лукавой агитацией питерских пролетариев не могло осознать.

И пусть манифестантов, в сравнении с нашей историей, полицейские насчитали втрое меньше, около пятидесяти тысяч вместо ста сорока пяти, но взбудораженный гапоновцами и подогретый лозунгами их союзников-радикалов народ к царю все-таки пошел. Невзирая на мороз за двадцать и ледяной ветер с залива. Поскольку проблемы у рабочих реально были, и, несмотря на отчаянные потуги Вадика и Ко их смягчить, ситуация в обществе кардинально поменяться за столь короткий срок просто не могла.

Зато изменилась реакция властей. Если в нашем мире Николай, по совету дядюшек Владимира, Алексея и Николаши, просто сбежал с семьей из столицы, приказав навести порядок, и даже не рассматривал возможность встречи с подателями петиции^[3], то сейчас… Еще до того, как «Собрание русских фабрично-заводских рабочих» Гапона и Петербургский комитет РСДРП начали широко распространять в прокламациях известие о готовящейся манифестации, в «Ведомостях» от 17 декабря вышли сразу два царских указа.

В первом, посвященном долгожданному приходу в Порт-Артур эскадр Чухнина и Руднева и отбитию японской армии от крепости к Цзиньчжоускому перешейку Гвардейским экспедиционным корпусом и войсками гарнизона, было подробно перечислено, кто и чем награждается в связи с этими выдающимися успехами.

Во втором указе декларировалось желание царя лично принять верноподданнический адрес у депутации рабочих столицы в порядке, определенном городскими и полицейскими властями. Вышедшее позже обращение Фуллона и Дурново этот порядок конкретизировало. Были пунктуально и доходчиво расписаны задачи полиции, жандармов и гвардии на случай нарушения этого порядка, чтобы ни у кого из участников будущей манифестации не оставалось сомнений в том, что ситуация властью контролируется. Причем жестко.

И хотя в обращении градоначальника и главного полицейского страны черным по белому было написано, что царь примет депутацию во дворце, а не выйдет лично к народу, чего яростно требовал в своих речах и выступлениях Гапон, несколько групп заговорщиков, готовившихся воспользоваться благоприятным моментом и устроить главное политическое убийство России наступившего двадцатого века, а до кучи и грандиозную кровопролитную политическую провокацию, до поры до времени были довольны ходом событий. Сорок семь тысяч потенциальных жертв «кровавой тирании самодержавия» послушно шли на убой.

Если вдруг «осчастлививший» всех «сильных, думающих и ответственных державников» недееспособным наследником-гемофиликом безвольный царек не пойдет на конституцию с парламентом и ответственным перед ним правительством с гениальным Витте во главе, естественно, за это его необходимо грохнуть. А неизбежный после цареубийства массовый расстрел перед дворцом статистов-пролетариев «от имени деспотов Романовых» замутит в стране революцию. С тем же итоговым результатом, хотя путь к нему и будет более долгим и кровавым.

Эсеровские и эсдековские боевики и провокаторы, распределенные по колоннам демонстрантов небольшими группами, имели при себе все необходимое: от припрятанных красных флагов и транспарантов с приличествующими моменту лозунгами до ручных бомб, пистолетов и револьверов. На чьи деньги многое из этого оружия было приобретено, их не интересовало от слова совсем. Идейный радикализм в массе своей чужд глубоких размышлений и поиска причинно-следственных связей. Поэтому заграничные заказчики русской смуты, оставаясь в тени, могли делать ставки, не опасаясь возмездия. Пока…

* * *

Небольшая толпа нервно перетаптывающихся и настороженно зыркающих по сторонам выборных кучковалась в гардеробе Зимнего, где им, к глубочайшему изумлению, предложили сдать верхнюю одежду. На робко заданный кем-то вполголоса вопрос «А это еще зачем?» встречающим депутацию морским офицером был дан ошеломляющий ответ:

– Господа, вы что, прямо в тулупах и рукавицах с государем чаи собираетесь распивать?

– Ка… как… какой такой чай? – отчего-то заикаясь, спросил координатор ЦК партии социалистов-революционеров Петр Рутенберг^[4], с дальним прицелом обхаживавший Гапона почти полтора года и потому, естественно, оказавшийся среди выборных.

В отличие от большинства делегатов, Рутенберг в ходе подготовки к покушению на царя постарался разузнать как можно больше о его привычках. Он знал, что чаепитие для Николая – почти что священнодействие, на которое кроме членов семьи обычно допускались пять-шесть избранных, особо близких к нему людей. Но потенциальный цареубийца не был в курсе того, какого красноречия и скольких испорченных нервов стоило Вадиму и Ольге убедить самодержца принять именно такой формат предстоящего мероприятия.

– Ну, не за водкой же с селедкой обсуждать судьбы России. Мы с вами не в трактире на Нарвской стороне^[5], – пристально взглянув в глаза Рутенбергу, произнес давешний морской доктор, в котором тот узнал широко известного с недавних пор царского военно-морского секретаря Банщикова. – Прошу, господа, всех сдавших верхнюю одежду в гардероб по одному пройти вон под той аркой… Да-да! Под той, с иконой наверху.

– А что это за образ замечательный такой, что-то я его не припоминаю? Канон не старинный… – заинтересовался иконой, установленной над увитой цветными лентами и зеленью аркой Гапон, который был не только политическим авантюристом и нештатным полицейским осведомителем, но еще и штатным батюшкой.

– Образ этот, господа, новообретенный. Пресвятая Дева Порт-Артурская. Перед вами список с иконы, что привез с собой в крепость великий князь Михаил Александрович. В Синоде говорят, это особая икона-охранительница. Порт-Артур наш под Покровом сохранила, а сегодня, может статься, поможет от всей России-матушки отвести беду, – пришла на помощь Вадику, не владеющему вопросами иконографии, его ненаглядная, неожиданное появление которой в белом воздушном платье сразу отвлекло внимание гостей от странной арки: не каждый день простой рабочий видит рядом с собой сестру императора. – А времена нынче настали суровые, никакими предосторожностями пренебрегать нельзя.

В отличие от безбожника в прошлом (или в будущем, что вообще-то логичнее), да и в настоящем не вполне пришедшего к вере Вадика, Ольга Александровна в Бога верила. Хоть и без лишней истовости, но глубоко и всерьез. И в ее устах слова об иконе прозвучали вполне естественно.

Когда она предложила установить на арке металлодетектора чудотворный образ, Вадик поначалу было взбеленился. Но аргументация умной женщины, умеющей находить нужные слова и тон в общении со своим мужчиной, естественно, возобладала.

– Кстати, о временах… Господа, попрошу внимания! Небольшое объявление. Всякий, кто попытается пронести любое оружие на встречу с его величеством, будет убит на месте, – вернул себе контроль над ситуацией и внимание отвлеченных явлением «ангела господня» депутатов Вадик. – Уж не обессудьте, но у нас в разгаре война-с, и японские агенты-шпионы могут воспользоваться моментом для обезглавливания державы.

Так что если кто по глупости что из оружия притащил, сдайте в гардероб. Потом вам все вернут в лучшем виде. Заодно и все металлическое тяжелее нательного креста тоже туда же, а то у нас на «Варяге» был случай: два матроса повздорили, и один в другого кружкой запустил железной. Ну, казалось бы, делов-то? Так не удалось мне откачать потом беднягу, в висок попало… В итоге одному – морские похороны, другому – трибунал и штрафные роты. Поэтому крупные металлические предметы в присутствии его величества тоже не допускаются, прошу извинить, господа. Сдайте это добро, после аудиенции все заберете…

Ну, с Богом, перекрестясь, кто православный, по одному через арку скоренько марш-марш, господа. У нашего государя императора Николая Александровича довольно дел, давайте не будем его задерживать сверх необходимого. Пока вы раздеваетесь и формальности проходите, государь как раз текст вашего адреса дочитает, чтобы потом времени на это уже не терять…

Медленно, по одному проходя под аркой, депутаты направлялись в соседнюю залу. При проходе пятого выборного вдруг раздался резкий и противный зуммер, а оклад и старой иконы полыхнули отраженным от сусального золота светом. Только теперь Вадим обратил внимание, что его суженая сподобилась установить икону прямо за лампой, которая загоралась, если металлоискатель что-то чуял…

* * *

– Это что? – с испугом пробормотал здоровенный парень, испуганно крестясь в сторону «ожившего» образа.

– Так, братец, старец один сказывал, что икона предупреждает о ком-то, замыслившем недоброе по отношению к государю всея Руси, – задумчиво проговорил Вадик. – Но ты не переживай, икона новообретенная, может, и ошибается еще, кто ее знает? Отойди пока в сторонку, вон в тот уголок.

Пока неизвестно откуда материализовавшийся казак конвоя его величества вел оторопевшего мужика в дальний угол залы, некоторые из выборных провожали его тяжелыми, недобрыми взглядами. Но вскоре такая же участь постигла еще пятерых участников встречи, причем в их числе, к ужасу Рутенберга, оказался и второй из готовивших покушение эсеров, у которого за голенищем сапога был припрятан маленький дамский браунинг. Неужели эта раскрашеная доска работает, черт бы ее побрал?! Не может быть! Сам Пинхас пока был в числе последних троих, ожидающих своей очереди к арке. Решив не рисковать, он тихонько подошел к руководившему процедурой Банщикову.