– Всегда везучий Лёха был! На фронте разведчиком по минам ползал, а ни царапины. На медведя ходил до последнего, от бешеного лося за осиной прятался – всё как с гуся вода. И тут сразу к Боженьке! – рассказывала она всем, кто приходил в дом. – На Масленицу ещё на своих ногах ходил, в Прощёное из последних сил до Коськи-соседа дошёл, помирился. А мне на Страстную пятницу говорит, местечко тебе займу, но ты, Евдокия, не торопись. Ты ещё молодая, живи спокойно. Похорони меня только по-людски. Отца Петра позови. Деньги сама знаешь где. За радио лежат, в платочке замотаны. Там и отпеть, и на поминки, и на свечки останется. По воскресеньям ставь на помин моей души и за Гаврюхино здоровье.

Гаврик слушал бабушку и вспоминал, как в Масленицу дед с палкой, больше похожей на посох чабана, вышел из избы и сел на завалине. Он был в ушанке и фуфайке, худой и жёлтый, рот запал, а морщины рассекали лоб и скулы чуть не до самого черепа. Глаза же щурились на свет и смеялись. Стоял лёгкий морозец, ветра вовсе не было, и солнце лилось с неба, как музыка из репродуктора на столбе возле сельского клуба.

Народ шёл мимо на праздник, здоровались. Кое-кто из парней-зубоскалов подбегал поручкаться:

– Пошли с нами, дядь Лёша, покажешь молодёжи, как надо валенок метать!

Девушки, все нарядные и краснощёкие, сияли глазами и смущали Гаврика вопросами:

– Алексей Андреич, это ваш внук уже такой жених? Отпустите его с нами, мы ему невесту найдём!

Дед улыбался, махал рукой, мол, забирайте. Чуть лукаво и ласково щурясь, глядел им вслед.

А теперь дед умер и лежал в красном гробу спокойный, будто спал. Голова на подушечке. Только бумажная лента на лбу, в сложенных на груди руках иконка и стальная медаль «За отвагу» на лацкане пиджака. Гаврика подпустили к самому гробу, и он внимательно разглядывал деда. Ничего ужасного. Глаза закрыты. Такое же бледно-жёлтое лицо в морщинах, просто неподвижное. Руки и вовсе как живые. Большие, тёмные и в мозолях.

Хотя немного страшновато всё же было. Все вокруг молчат, разве что на кухне шепчутся, и дед спит так глубоко, что уж точно не проснётся. И ещё грустно, потому что отец вытирает рукавом покрасневшие глаза. Но тут за окном затарахтел мотор, и Гаврик разглядел меж тюлевыми занавесками, как во двор въезжает зелёный запорожец, а из него выбирается худой бородатый мужчина в чёрной шапочке, с саквояжем, как у врача, и в сером длинном пальто с жёлтыми военными пуговицами, из-под которого (мерещится, что ли?) метёт землю подол чёрного платья!

«Отец Пётр прибыл!» – зашептали вокруг. Первый раз в жизни увидев священника, Гаврик разглядывал его испуганно и жадно, но постепенно успокоился и даже почувствовал тайную радость, которой поначалу застыдился. Приглядевшись к окружающим, он заметил, что у всех, и у стариков, и у молодых, лица изменились так, как меняются лица его одноклассников, когда в кабинет входит учитель труда Юрий Леонидович, вместо указки берёт в руку штангенциркуль и говорит, сурово сдвинув брови: «С помощью этой штуки, друзья мои, можно творить чудеса!» С появлением отца Петра всё вокруг словно бы стало подчиняться пока непонятному, но вполне определённому смыслу.

Поздоровавшись коротко, отец Пётр поставил на лавку саквояж и снял пальто. Достал связку тоненьких, медового цвета свечей и пустил её по рукам, а потом, подойдя к гробу, опустил на сложенные ладони деда небольшой деревянный крест. Взгляд Гаврика приковал узкий золотой фартук до колен и золотые же манжеты на рукавах священника, которые засверкали под свечными огоньками. Мама осторожно захлопнула Гаврику рот, приподняв пальцем подбородок, и сунула в руки горящую свечу.

– Ну что, мои дорогие, – спокойно проговорил отец Пётр в тишине, – Христос воскресе! Кто знает – молитесь, кто может – креститесь, а кто не хочет – так послушайте, хуже не станет.

Он разжёг от свечи уголёк, раздул его и положил в железную чашку, висящую на цепочках и похожую на бабушкину ступку для перца. Потом стал раскачивать эту дымящуюся ступку и нараспев произносить малопонятные слова, иногда сверяясь с текстом по старой потёртой книге. Старики крестились и шевелили губами. Те, кто помоложе, внимательно слушали. Дым пах совершенно не как печной и не как от костра, слегка пьянил терпкой сладостью, и в колеблющемся огне свечей лицо деда вдруг показалось изумлённому Гаврику живым. Будто бы он тоже шевелит губами, повторяет эти непонятные слова и соглашается с ними морщинами, бровями и веками.

Потом понесли хоронить. Когда мужики подняли гроб на плечи, три древние старухи, с виду намного старше бабушки Дуси, стройно запели чистыми и сильными голосами: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!» Гаврик был совершенно поражён и едва не заплакал, но не от горя, а от какого-то скорбного, щемящего восторга.

На улице Гаврика схватил за руку дедушкин сосед Серёга, самый весёлый и отчаянный мужик в деревне, отцовский друг:

– Поехали со мной, Гаврюха, дорогу деду подготовим.

Гаврик оглянулся на отца и, когда тот кивнул, лёг в сани за Серегиной спиной на ворох елового лапника. Серёга тронул вожжами рыжего Огонька, и сани, выскочив со двора и едва касаясь полозьями льда, полетели на другой берег узкого и длинного озера, к деревенскому кладбищу. От скорости у Гаврика перехватило дух, но он успел разглядеть, как гроб вынесли на улицу и поставили в телегу, а потом все медленно направились вслед за ней через деревню по оттаявшей дороге.

Лёд под санями был прозрачный, как бутылочное стекло. Он гудел под копытами Огонька, а подковы оставляли на нём глубокие зарубки. Гаврику казалось, что сквозь зелень льда он видит в глубине водоросли и тусклое мерцание рыбьих боков – словно райские птички перепархивают с ветки на ветку в сумраке джунглей. Свежие конские яблоки, падая, густо пахли и перешибали даже запах хвои в санях. Полозья свистели, ветерок обжигал лицо.

Серёга неподвижно сидел вполоборота к Гаврику, держал в левой руке вожжи, а в пальцах правой тлела сигарета. Пепел падал на хвою.

– Не грусти, пацан! – вдруг громко сказал он, голосом перекрывая гул копыт и скрип полозь-ев. – Дед твой вот такой был мужик!

Он отстрелил окурок и поднял вверх большой палец. Гаврик кивнул, хотя вроде бы и не особо грустил: его увлекла езда. Но в то же время Гаврику почудилось, что Серёга сказал это больше самому себе, поскольку на последних словах его голос дрогнул. Домчали молча. Еловыми ветками нужно было выстелить тропу от дороги к могиле. Как только остановились, Гаврик стал охапками таскать их из саней к тропинке, а Серёга раскладывать одну за другой до самой могилы, прямоугольной ямы с кучами песка по краям.

– Зачем это, дядя Серёга?

Тот пожал плечами:

– Положено так. Сам не знаю, почему. Всю жизнь так хоронят.

Когда закончили, на скамейке возле ограды уселись ждать гроб. Кругом влажно пахло весной. Вершины осин и сосен казались нарисованными акварелью на серой бумаге небес.

– Вот что, Гаврила, – нахмурясь, заговорил Серёга и вытащил из кармана куртки маленькую книжечку с таким истёртым переплётом, что названия просто не было видно. – Дело такое. Дед наказал эту книжку тебе отдать. Чтоб ты читал. Что-то он ни тёть Дусе, бабке твоей, ни отцу твоему её не доверил, велел мне.

– А что это? – Гаврику было крайне любопытно, и он опасливо взял её в руки.

– Начнёшь читать – узнаешь. Никому только не показывай. Ни друзьям-приятелям, ни мамке, ни отцу. Мамка твоя, как учительница, сразу отберёт, а батька против мамки не сдюжит. Всё подряд пока не читай, там закладки есть. Вот эту утром, эту вечером. Тихонечко, но в голос. А эту, тут пять слов всего, наизусть выучи и всё время в голове повторяй, понял?

– Понял. А для чего?

– Точно сказать не могу, но думаю, что от страха. – Серёга тяжко вздохнул. – Дед говорил, ты и сам знаешь.

Гаврик вздрогнул. Он помнил, как однажды после дедовых рассказов ночью ему приснилась бездна. Он тонул в бескрайнем океане, из тяжёлой и липкой воды в низкое небо глядели только его круглые, выпученные от страха глаза, руки были словно приклеены к бокам, ноги будто связаны, а рот нельзя было открыть: он тут же наполнялся солью и холодом. Жгло нос и глотку. Давило в уши. Воздух кончался. Гаврику мучительно представлялось, что сейчас, через бесконечное мгновение, его ноги, живот и даже писюн обхватят мощные скользкие щупальца и потащат в глубину, а за лицо схватит кривозубая мурена и высосет глаза.

– Всегда носи с собой и каждый день читай, – продолжал между тем Серёга. – Не ленись. Иначе быть беде. Дед так и сказал. Ты же веришь ему?

– Верю.

– Будешь читать, будет всё нормально, а нет – горя хапнешь, и мы с тобой заодно. Так он и сказал, этими самыми словами.

– Тут почти ничего не понятно, – засомневался Гаврик, разглядывая незнакомые слова.

– Ничего, привыкнешь, – возразил Серёга и пробормотал в сторону: – Зато враг понимает… Там же русскими буквами и ударение даже есть! – добавил он.

– Какой враг? – спросил Гаврик, вспомнив сон и вздрогнув.

– Потом, не всё сразу. – Серёга махнул рукой.

– А ты, дядь Серёга, почему не читаешь?

Серёга помялся немного:

– Я, вишь, детдомовский, грамоте плохо учился. Да и дед велел тебе, больше на тебя надеялся.

– Почему?

– Не знаю, ему виднее было. Ты, главное, в школе никому не рассказывай, книжку не показывай. Тут у нас в деревне ещё можно отбрехаться, на Андреича старость свалить, а в городе папку с мамкой на работе пропесочат.

– За что?

– В школе вас разве не учат, что это опиум для народа? Ленин говорил. Что все попы – бездельники и кровопийцы.

– Учат…

– Ну вот. А читать надо! Дед неспроста поручение дал. Он много чего наперёд видел. И мне сильно помог… За неделю знал, когда умрёт. Хотел сам тебе всё объяснить. Да мамка твоя упёрлась, прям на дыбы, не стала тебя из школы забирать и сюда к нему больному везти. Пугать, видишь ли, не хотела!

Когда гроб с процессией добрался до кладбища, Серёга той же дорогой, через озеро, увёз замёрзшего Гаврика домой.

– Не хочу глядеть, как Андреича закапывают, – объяснил он. – Лучше дома выпью с хозяйками для сугреву, помяну его да пойду к себе, пока народ с кладбища не вернулся.

Дома женщины во главе с мамой Гаврика накрывали поминальный стол. Гаврика посадили хлебать суп, а Серёге налили рюмку.

– Царствия Небесного Алексей Андреичу! – Серёга со стуком поставил пустую рюмку на стол и занюхал коркой хлеба. – Хоть и коммунизм на носу, а так говорится. Слыхала, Нина, историю, как тестя твоего в партию хотели принять?

Нина, мама Гаврика, недовольно нахмурилась, раскладывая на столе вилки:

– Нет.

– Хотели. Старики не дадут соврать, да они сейчас на кладбище. Расскажу вам с Гаврюхой быстренько и пойду домой. Не стану тут застить. В общем, давненько было.

Мама Гаврика продолжала носить из кухни посуду и делала вид, что не слушает, но Гаврик слушал внимательно.

– Никита Сергеич тогда только на пенсию ушли. Партейная линия поменялась, и деду, как вечному передовику и лучшему слесарю, из парткома и говорят, поступай, говорят, Алексей Андреич, в партию! Зачислим для начала кандидатом. Он отказывается, мол, не достоин. Отчего же, спрашивают. Ты и ветеран, и план систематически перевыполняешь, ни одна машина у тебя не сломалась ещё после ремонта. Он им: ремонт ремонтом, а моральный облик мой не соответствует строителю будущего. Взглядов я, мол, не тех. Отсталых. Парторг Витька, Коськин племянник, по-доброму так начинает давить: ничего, товарищ Пятаков, взгляды поправим. Политику разъясним, информацию доведём. Дед: невозможно поправить, друзья-товарищи, они у меня с детства закостенелые. Тут в ячейке злиться начали, им, видать, тоже план спускают. Давай деда совестить, потом пугать. Тот спокойненько так: да вы, говорит, хоть запрос на меня, что ли, сделайте наверх. Вам там всё объяснят, какой из меня кандидат. А не отстанете, я Леониду Ильичу напишу, он вам точно отсоветует меня в партию принимать. Тут они все как вскочат на лапы! Ах так, мол? Священные имена тревожить? Ну что ж, кричат, мы на вас, гражданин Пятаков Алексей Андреевич, и без партийной линии управу найдём! Свободен пока! Проверили в милиции – всё чисто у деда. Рискнули в кагэбэ нажаловаться, ещё бы, какими именами хлещет! Но там, небось, хоть всё и засекречено, однако напряглись и сделали запросик чуть не в приёмную Политбюро. Сигнал ведь без проверки не оставишь. А из приёмной всем по шапке прилетело крепко, и нашим партейцам, и даже контрразведчикам! У тех ведь тоже партячейка имеется. Оказывается, дед с самим Леонидом Ильичом на Малой земле воевал, и было велено от него отстать и не трогать, а для начала извиниться. Уж потом, когда Леонид Ильич в полную силу вошёл, деда и вовсе стали опасаться и глаза закрывали даже, что он с попами дружит…

– Ну хватит, Сергей! – раздражённо перебила его мама Гаврика. – Ты мне ребёнка испортишь!

– Какой же он, Нина, ребёнок? Уже тринадцать лет, поди. И разве правдой испортишь?

– Такой вот ещё ребёнок! И правда правде рознь. Мало ли чего тебе дед Костя рассказал.

– И Косте земля пухом! Налей-ка, Нина, ещё рюмочку. Помянем обоих дедов. Константин Фёдорович хоть и записной был коммунист, а не врал.

Нина налила Серёге ещё. Он снова выпил и занюхал хлебом.

«Как это дед с Леонидом Ильичом на Малой земле воевал? Сражался с ним? – удивлялся Гаврик. – Как Пересвет с Челубеем, что ли? Как же он живой остался?»

– Поешь селёдки хоть, – буркнула Нина, и Серёга придвинул к себе тарелку.

– Гаврюха, помнишь деда Костю? – спросил он, наколов вилкой кусок рыбы.

Гаврик помнил. Коська, как звал его дед, был сухонький и сутулый старичок, вечно ворчал и спорил с дедом, но, несмотря на это, с детства приходился ему лучшим другом. Последнее время оба болели и всё же сходились на завалине то дедовской, то Коськиной избы, продолжали говорить и спорить. Сидели рядом, упирая в землю палки, глядели перед собой, не шевелясь, и обрушивали друг на друга доводы и аргументы, как снаряды, не целясь и не глядя на противника. Доходило до Коськиных криков и ответного тяжёлого молчания. Не так давно, к примеру, разругались в пух и прах. А всё из-за чего?

Гаврик ждал, пока Серёга закусит, и вспоминал, как поссорились старики. «Чую, не дожить с тобой нам, Лёха, до коммунизма, – то ли в шутку, то ли всерьёз сетовал дед Костя, – а хотелось бы». – «Не будет коммунизма, Коська, скоро отменят, – кряхтел в ответ дед. – Да вот жаль, недолго этому радоваться. Начальники наши ещё что-нибудь придумают, чтоб народ не расслаблялся». – «Кто его отменит, а? – начинал закипать Коська. – Думаешь, американцы? Куда им! Гитлер, и тот не смог, а уж на что силён был, мерин бесноватый! Или китайцы? Так у них свой коммунизм, ещё похлеще нашего!» – «Вот то-то и оно, что похлеще, – отвечал дед, – а наш свои же руководители и отменят! Придётся людям ещё крепче ремешки затянуть. Ничего, русскому люду привычно. А что магазины опустеют, так то нашему брату даже полезно. Хоть пост соблюдём». – «Опять ты за своё? – вскидывался Коська. – Пост, молитва! Не слушай его, Гаврик, нет бога! Потому если б был, не дал бы одному гаду усатому пол-России сжечь и разграбить, а другому полстраны в лагерях сгноить! Чё молчишь, Лёха? Парируй!» Дед устало отмахивался. «Ага, нету аргументов мне предъявить? – продолжал спорить Коська. – Где же он был, когда фриц до Москвы дошёл, едва Волгу не перешёл? Когда людей, как поленья, в печах жёг и, как скот, вместе с чернозёмом в товарных вагонах к себе в рабство увозил? Сам знаешь, хотели нас, советских, пять процентов оставить для обслуги, а остальных прахом по ветру развеять над нашей же землёй!» – «Но ведь не развеяли же! – тихо и мрачно отвечал дед. – А когда наш гад усатый понял, что край приближается, велел всех попов из тюрем выпустить. И над линией фронта иконы возили, вот мороз и вдарил…» – «Так он не только попов, а всех уголовников в штрафбаты упаковал, тебе ли, ли́шенцу, не знать? – едва ли не кричал уже Коська. – Вспомни приказ “Ни шагу назад!”. Страхом только и держались! Думаешь, это Богородица твоя фельдмаршала Паулюса под Сталинградом заморозила?» – «Я не думаю, я знаю! – вдруг улыбнулся дед. – Мне ещё в сорок первом один учёный историк на пересылке рассказывал, как сначала Чингисхана, потом Наполеона, а теперь и Гитлера русский мороз к земле придавит. В вагоне минус двадцать было, а в полях вокруг до сорока доходило. Даже нам туго стало, а уж германцу вовсе невтерпёж! А насчёт страха это ты верно, страх хорошо помогает. Но одного страху мало, надо чего-то ещё». – «Чего же ещё тебе надо?» – «…Веры хоть чуток». – «Брось ты, Лёха, какой веры? Во что? В то, чего нет?» – «Всё, Константин, замолкни! А то наговоришь глупостей, жалеть потом будешь. Ступай!» Коська плюнул на снег и, согнувшись, поковылял домой, а дед хмуро и печально глядел ему вслед.