Читать книгу «Изобличитель. Кровь, золото, собака» онлайн полностью📖 — Александра Бушкова — MyBook.
 



И обе барышни направились прочь. Ахиллес озадаченно смотрел им вслед. Крайне походило на то, что он, сам того не ведая и не желая, ухитрился задеть Ванду, и всерьез. Что у них могло произойти в троице неразлучных? Шерлок Холмс пустил бы в дело свой дедуктивный метод… Поссорились, конечно. Женщины, неважно, в каком они возрасте, если уж ссорятся, то бывают гораздо более непримиримы, чем мужчины. Но из-за чего могли смертельно рассориться девицы, неразлучные с первого класса? Вот вопрос…

Объяснение вроде бы подворачивается. Они уже в том возрасте, когда могут поссориться из-за кавалера, не поделивши такового. Варя – тоже расцветающая красоточка, и за всеми тремя давно уже пробуют ухаживать, в том числе отнюдь не только ровесники…

Нет, это отпадает. Будь здесь одна Ванда или одна Катенька, такое предположение годилось бы. Но он видел совершенно одинаковое выражение на личиках обеих. Значит, здесь что-то другое. Хотя… Кто их поймет, современных девиц. Кто вообще умеет понимать женщин? Быть может, существует некий роковой красавец, в которого влюбились все трое, но завладела им Варя? И Ванда с Катенькой остались подругами, сплоченными общим горем? Или…

– Ну, наконец-то ты в одиночестве! Я уж измаялся, ждавши…

Еще один знакомый голос, моментально оборвавший дедуктивный ход мыслей. Ахиллес повернулся к сослуживцу с некоторым неудовольствием, словно человек, оторванный от серьезного дела, но тут же постарался раздражение отогнать: не столь уж серьезное дело – пытаться дедуктивным методом доискаться, отчего вдруг поссорились три неразлучные прежде подруги-гимназистки.

Поручик Тимошин, с первого взгляда ясно, был вполне доволен жизнью. И, конечно, изрядно пьян, но догадаться об этом можно было лишь по запаху, стоя вплотную. Люди обладают самыми разнообразными талантами. Талант Тимошина заключался в том, что ему, чтобы шататься и молвить заплетающимся языком, требовалось, пожалуй что, не менее ведра, а до такой кондиции поручик никогда не доходил. И этот его талант не столь бесполезен, как может показаться, – наоборот, порой приносит нешуточную выгоду при общении с вышестоящими командирами, полагающими поручика трезвехоньким. Главное, чтобы начальство ничего компрометирующего не унюхало. Если этого не происходит, Тимошин вне подозрений: стоит строго вертикально, речь связная и толковая. А ведь не один младший офицер имел неприятности, будучи застигнут пьяным в неподходящее время…

Оперевшись спиной о высокие перила, Тимошин сунул в рот папиросу, чиркнул спичкой. Все его движения были прямо-таки отточенными, совершенно трезвыми. Многие в полку его таланту завидовали, особенно штабс-капитан Блинов, коего уж угораздило, так угораздило, когда он, перебравши, проводил занятия со своей ротой и был застигнут командиром полка, которого в тот день на занятиях никак не ожидали…

– Любопытно мне знать, Жорж, – сказал Ахиллес с неподдельным интересом, – каково количество нынче принятого? Ведь не спросишь – ни за что сам не догадаешься…

– Пустяки, Ахилл, – махнул рукой Тимошин. – Две бутылочки хлебного вина[4], всего-то. И есть намерение на достигнутом не останавливаться, тем более что обстоятельства благоприятствуют… А ты, я вижу, трезвехонек?

– Ну, мы, в конце концов, пехота армейская, а не уланы, – сказал Ахиллес. – Это у них полагается с утра начинать, а кто у нас с утра не пьян, тот, извините, не улан…

– И книжка под мышкой, ага… Удручаешь ты меня, Ахилл, пока что не пораженный в пятку. Разрушаешь образ бравого русского офицера – пьешь мало, с книжками ходишь. Деды наши тебя бы не поняли решительно. А впрочем… Ты знаешь, оно даже и на пользу. Был я давеча в городском собрании, и сидел там в своей всегдашней компании интеллигент этот, инженер Глумов… ведь подобрал Боженька фамилию по его поганой сути! И разглагольствовал среди своих, как всегда: мол, офицеры наши – бестолочь неотесанная, книгу в руки не возьмут… Ну вот что тут сделаешь? На дуэль вызвать – так ведь не примет вызова, хотя и дворянин, в отличие от меня, сиволапого. Примется ныть: он, изволите видеть, против столь варварских пережитков Средневековья. Попросту брякнуть в личность – так ведь к мировому судье потащит. Да и хил, ледащ больно, как следует ему не брякнешь, а легонечко как-то и смысла нет. Подумал я, подошел к нему и говорю: простите великодушно, господин Глумов, а знаком ли вам подпоручик Сабуров? Заочно, отвечает, наслышан. Вот то-то, я ему говорю. Подпоручик сей из книжных лавок не вылезает, да еще почтою книги выписывает. Не опровергает ли это теории ваши? Можно подумать, у вас, господ инженеров, комнаты Шекспирами и Львами Толстыми завалены. Он и примолк – крыть нечем… А я развиваю успешно начатое наступление. Много ли, спрашиваю, в вашем ведомстве инженеров, чтобы книги по почте выписывали? Сидит он как оплеванный, знатно я его поддел… Ну ладно. Ну их, книги эти. Я видел, ты с очаровательной Вандой ворковал, вот и торчал в сторонке, чтобы не мешать…

– Скажешь тоже, – усмехнулся Ахиллес без всякого раздражения. – Ворковали… Перекинулись парой слов.

– Я ж видел, сколь пламенные взгляды она тебе бросала.

– Это она так проказничает, – сказал Ахиллес. – Гимназистка же, пусть и последнего класса.

– Вот то-то и оно, – сказал Тимошин. – Именно что последнего. Это мы в таком возрасте мальчишки мальчишками, а они… Я бы на твоем месте не терялся.

– Какие пошлости, Жорж…

– Не пошлости, а знание жизни, – энергично возразил Тимошин. – И гимназисток давно уж захлестнула вольность нравов… Ты ведь газеты читаешь поболее моего. То там, то сям гимназистка не то что роман закрутила, но и родила. И не последнего класса гимназистки, Ахиллушка, – иная шестого или даже пятого. А уж что касаемо последнего класса… В Пензенской губернии гусарский корнет застрелил гимназистку последнего класса и сам застрелился тут же, дурень кавалерийский. У них, понимаешь ли, был вполне взрослый амур, но потом красавица ему отставку дала, нашла другого, вот у корнета чувства и взыграли. Да что там далеко ходить… Шагарина и Ниночку Савватееву вспомни, двух месяцев не прошло…

Действительно, забудешь тут… Шагарин, самбарский почт-директор[5], играл в Самбарске роль главного рокового красавца-соблазнителя, а Ниночка, одноклассница Ванды и Катеньки, была дочерью одного из здешних столпов общества, зерноторговца того же полета, что и Зеленов. Эта парочка закрутила отнюдь не платонический роман, неизвестно с каких пор продолжавшийся. Ревнивая супруга Шагарина при любой возможности устраивала ему сцены, а в выслеживании муженька и его очередной симпатии мало чем уступала индейскому следопыту Кожаному Чулку из романов Фенимора Купера. И застала-таки врасплох мужа с соперницей при самых что ни на есть недвусмысленных обстоятельствах, проще говоря, в постели. Не сообразил как-то Шагарин запереть на щеколду дверь черного хода…

Огласки, конечно, не было, но сплетня пронеслась по городу из конца в конец очень быстро. Известно было, что Шагарина сделала скандал Ниночкиным родителям, особенно матери, по ее глубокому убеждению, не сумевшей должным образом воспитать дочку в скромности и благонравии. Разъяренный батюшка долго топал на дочку ногами и даже возопил сгоряча «в монастырь закатаю!», только потом сообразив, что времена нынче все же не те и подобная практика давным-давно отжила свое. Ниночку срочно отправили к родственникам в Казань, где она до сих пор и пребывала, Шагарин на следующий день появился на службе с тщательно запудренным синяком под глазом – что случалось не впервые. На том, собственно говоря, дело и кончилось.

– И вот чтоб ты знал, – безмятежно продолжал Тимошин. – Не далее как две недели назад мусью Зеленов, «король ячменный», предлагал Ванде пойти к нему в любовницы – ну, понятно, в самых что ни на есть культурных выражениях. Бриллиантами обещал осыпать. И будь уверен, осыпал бы – скотина, конечно, но скупердяйством, сам знаешь, никогда не страдал. С любовницами, даже мимолетными, вроде тех, что плывут с ним сейчас к Жегулям, щедр…

– И что? – насторожился Ахиллес.

– Ну что… Отказала очаровательная Ванда крайне решительно, обещала даже пощечин надавать, если еще раз такое услышит. Гордая барышня, горячих польских кровей… А вот с тобой, Ахилл, душа моя, обстоит совершенно иначе…

– Ты что имеешь в виду?

Тимошин загадочно прищурился:

– Есть у меня шпионские сведения… Не буду говорить, как раздобыты, но клянусь моими долгами буфетчику в офицерском собрании – достовернейшие. Несколько уж раз Ванда признавалась закадычным подругам, что ты ей нравишься, и зело. Сетовала даже, что у тебя то ли храбрости, то ли соображения недостает какие-то шаги предпринять – а она гордячка, первой, как Татьяна Онегину, письма писать не будет… Как тебе сведения? Самое время предпринимать наступление, коли уж на театре военных действий самая благоприятная к тому обстановка…

Ахиллес поморщился:

– Пошлости, Жорж…

– Вот уж никоим образом, – серьезно сказал Тимошин. – Разве я говорил, что тебе следует с ней поступать как Шагарин с Ниночкой? И ничего подобного. Я имею в виду самый безобидный флирт, и только. Ты себе сам представь романтические поцелуи в глухом уголке городского парка и всякое такое… Где уж тут пошлости? А что, если это жена твоя будущая? Нам здесь еще стоять и стоять, успеет и гимназию закончить…

– Подожду, когда ты женишься, – сказал Ахиллес шутливо. – А уж тогда и сам под венец…

– Долгонько ждать придется, – серьезно сказал Тимошин. – Натура моя для семейной жизни решительно не приспособлена. Где ты найдешь такую, чтобы согласилась меня терпеть? Я уж и далее мимолетными романчиками буду обходиться, старый усталый от жизни циник (он был всего-то тремя годами старше Ахиллеса)… Ты – другое дело, и натура у тебя другая, романтическая. Решайтесь на атаку, подпоручик. А то знаешь, что я сделаю? Напишу Ванде письмецо, свидание назначу от твоего имени, благо почерка твоего она не знает. И скажу тебе в последний момент, куда явиться надлежит. И никуда ты не денешься, пойдешь. Не станешь же офицерскую честь ронять? Что за офицер, который барышне свидание назначил, но не явился без веских к тому причин?

– А такие фокусы не против офицерской чести?

– Нисколечко, – сказал Тимошин уверенно. – Это ведь будет ради блага вас обоих…

– Видишь ли, Жорж… Ведь ровным счетом никаких чувств я к ней не испытываю при всем ее очаровании…

Столь же уверенно Тимошин ответил:

– Это все оттого, что ты никогда на нее не смотрел как на женщину. Которой ты к тому же очень нравишься. А вот ежели попробуешь с этой точки зрения на Ванду взглянуть, неизвестно еще, что за чувства в тебе и проснутся… Я серьезно говорю. Попробуй представить Ванду в своих объятиях – и всякое может случиться…

– Жорж, только не вздумай…

– Не вздумаю, я ж пошутил. Но ты и в самом деле взгляни на Ванду с точки зрения, что я тебе обрисовал. Я о тебе забочусь. Сколько времени прошло с тех пор, как уехала с труппой та заезжая актрисулечка, с которой ты отнюдь не платонический амур крутил? Месяца три?

– Три с половиной.

– Ну вот. Нельзя же так… монашески. Да знай я, пусть и не романтик, что Ванде очень нравлюсь… Ну ладно, хватит об этом, я ж вижу, что тебе неприятно… Знаешь что, Ахилл? Книжка не волк, в лес не убежит. Пойдем закатимся в собрание, а? Малопросоленная семужка сегодня утром завезена, и говорят уже, весьма недурная. Штабс-капитан Бирюлин там сразу же обосновался. Ты его знаешь, обжору и гурмана – больше ест, чем пьет. Пока не умнет пару фунтов, не уймется… А? Хлебного винца, да под малопросоленную семужку – до чего благостно… Отпразднуем начало месяца блаженного безделья…

– Какого еще безделья?

Тимошин вытаращился на него прямо-таки оторопело, потом без малейшей театральщины хлопнул себя по лбу:

– Да ты ж и не знаешь ничего… Часа три, поди, как из роты?

– Почти даже четыре.

– Тогда все понятно, откуда тебе знать. А я роту покинул час назад… Тут такая история приключилась… Хоть смейся, хоть плачь. В четвертой роте у Свенцицкого вчера еще увезли в лазарет солдатика – свалился, бедолага, с какой-то серьезной хворью. А потом взвились наши эскулапы, как наскипидаренные. У солдата оказалась какая-то заразная и опасная хворь наподобие холеры или чумы. Я и название слышал, но не запомнил, нет у меня памяти на болезни – это ж не названия водок и вин, уж в тех-то я не собьюсь. Из всех болезней помню чуму да холеру, ну и «гусарский насморк»[6], конечно. Одно уяснил: хворь заразная и опасная. Среди горожан тоже есть несколько случаев. После недавней холерной эпидемии и власти и врачи как та пуганая ворона из присказки. Всех, кто обитал в одном помещении с хворым, уже закатали на месяц в карантин, в городскую больницу. Пришел приказ командира дивизии: полк вывести из казарм и на тот же месяц разместить в палатках под городом, рассредоточив поротно. При ротах остаются только ротный командир и фельдфебель. Остальные офицеры за совершеннейшей в них в этом случае ненадобности пребывают в городе, обреченные на полное безделье, что вряд ли кого огорчит. Каково?

– Да уж, сюрприз…

– А главное, все законно: месяц безделья с сохранением полного жалованья. Это нам эскулапов следует благодарить. Они сказали: избегать всякой скученности. Чем меньше народу теснится в одном месте, тем лучше. Они сейчас, говоря нашим языком, боевую тревогу сыграли, подкрепление получили, бдят и в городе, и в ротах наших будут бдить. Ну а мы совершенно не у дел. Хоть неделю напролет в офицерском собрании сиди за бутылочкой…

Ахиллес присмотрелся к нему:

– Однако ты вроде бы и невесел, Жорж? Хотя радоваться должен такой оказии…

– Да понимаешь ли, Ахиллушка… Безделье – это ведь не только беззаботное бытие, это еще и раздумья. А они, признаюсь тебе по совести, с некоторых пор тягостные. Теперь уже не сомневаюсь, что не моя это дорога – военная стезя. Войн, где можно выдвинуться, никак не предвидится. На японскую кампанию мы с тобой опоздали по молодости лет. И ясно теперь, что всю оставшуюся жизнь придется мыкаться по захолустным гарнизонам. Много лет – а ты останешься вечным поручиком, пожилым и лысым, вроде поручика Агатова. Вот только податься-то, снявши погоны, некуда, куда ж подаваться-то, никакого другого ремесла более не зная? – Он мечтательно протянул: – Устроиться бы частным приставом[7]