– Давай, Надийка, подумаем рассудительно, – говорю я ей. – Ну куда тебе против нас трех, неслабых? Все равно не отобьешься, положат тебя, держать будут. Только это выйдет грубо, некрасиво, и синяк под глаз заработаешь, и порвем на тебе все… Давай обставим все культурно: сама разденешься, сама ляжешь, и обхождение с тобой будет без малейшей грубости.

Ах, как она меня послала нежными губками! Кто бы мог подумать, что слова такие знает. Даже парочку польских отпустила – уж им-то могла только здесь научиться.

– Ах, Надия, какая ты прелесть… – сказал я искренне. – Вот такая вот, красная от злости, лающаяся, как драгун.

И кивнул Тарасу. Тот понял, достал свой ножик, не раз побывавший в деле, приложил лезвие ей к нежной щечке и заговорил – упаси боже, не повышая голоса, без единого грубого слова, спокойно так, рассудительно, будто читал вслух неграмотным холопам инструкцию по обращению с механической жаткой и хотел, чтобы разобрались и запомнили с первого раза…

Ох, убедительный был человечина… Постарше меня лет на пятнадцать, в Движении с двадцать пятого года. Досье на него в дефензиве в кирпич толщиной, и в жандармерии был пытан, и из-под конвоя бежал, и смертный приговор на нем заочный висел до самого конца польской государственности. И пострелял он всякой сволочи столько, что устанешь считать. По совести, быть бы ему командиром вместо меня, хотя и я за пять лет кое-чем отметился. Но такова уж его натура, что в командиры он не стремился никогда. Бывают такие люди: исправный солдат, отличный исполнитель, вполне довольный своим положением и не стремящийся выйти хотя бы в ефрейторы. Крестьянская натура. Хотя он, строго говоря, и не крестьянин вовсе – просто из закарпатской глуши, чабаном был, лес сплавлял. Серьезные ремесла, кстати, не для слабых…

Ну и вот он, человек поживший, прекрасно знал, на какой слабинке играть. Как поступить с мужчиной в подобной ситуации, вы, пан капитан, наверняка знаете досконально. А с женщинами не приходилось? Нет… Сделайте зарубочку на память, мало ли как обернется. Иные женщины больше боятся потерять красоту, чем жизнь и честь. Инстинкт такой, что ли…

Вот Тарас ей, прикладывая к личику холодный ножичек, обстоятельно и растолковал, что он с ней этим ножичком проделает, если будет барахтаться. Жива останется, проживет, смотришь, еще сто лет – но от нее не только мужчины, лошади будут шарахаться.

И Надийку нашу проняло. Согласилась быть паинькой. Выставила одно условие: чтобы к ней заходили по одному. Что меня вполне устраивало, да и остальных, думаю, тоже: мы же не какие-нибудь варшавские криминальные гембы^[6], чтобы из этого публичное зрелище устраивать…

В общем, наступил покой и согласие. Выставил я коньяк – ваш, кстати, отличный, армянский, мы в магазине реквизировали пару ящиков ввиду прекращения советской торговли и грядущей смены власти. Выпили мы по доброму стаканчику, налили Надийке – и она не отказалась, правда, по второму не стала.

Отвел я ее в спальню – бывшую докторскую, потом красного чина, а теперь мою, пригласил располагаться и вернулся к своим. Сбежать она оттуда не могла, на всех окнах первого этажа решетки прочные (очень опасался воров пан доктор, небедно жил). А если вздумает все же проявить гонор до конца, скрутить из разодранных простыней веревку да повеситься – не будет у нее столько времени, такие дела вмиг не делаются…

Мне вообще-то, как командиру, полагалось бы первому попробовать нашу красоточку – но Тарас, глядя в сторону, пробурчал:

– Друже командир, надо бы по справедливости… Жребием…

Будь это Дмитро, я бы его заткнул моментально. Но это ж Тарас. Фигура. Вот с ним портить отношения мне решительно не с руки. А обиду бы он затаил, точно. Потому-то по части прекрасного пола был не промах.

Разыграли быстренько и не мудрствуя – на спичках. И вышло так, что первым идти Дмитро, вторым мне, ну а Тарасу, соответственно, третьим. Я ничего не сказал, но про себя посмеялся: вот такое твое невезение, любитель справедливости. Не вылез бы со своим жребием, я бы тебя после себя пустил, вторым, а так настоишься в хвосте… Сопляк наш, предположим, наверняка отвалится быстро, много ли ему нужно, но я-то настроен с красавицей побаловать долго и обстоятельно… Тарас, видно, приуныл, но что тут скажешь – и жребий тянули честно, и предложил сам…

Выдал я Дмитро известный резиновый аптечный предмет и настрого приказал без него не работать. Мол, мало ли что от этой советки подцепить можно… Дурень даже растрогался от такой заботы командира о его юном здоровье – но я-то, признаться, о своем удобстве заботился, не хотелось мне, чтобы сопляк напаскудил ей там. Я-то сам намеревался без всяких аптечных штучек, чтоб лучше ее чувствовать, красоточку…

Пошел он в спальню. Смотреть – смех и грех: держится орлом, а у самого поджилки дрожат. Может, вообще еще женщину не пробовал, орел наш боевой.

Налили мы с Тарасом еще по стаканчику, опрокинули. Тарас усмехается:

– Не ерзай, друже командир, хлопчик, чую, там не загостится. От одного вида, глядишь, фонтан пустит.

– Да я и не ерзаю, – отвечаю я. – Я и сам так думаю…

И точно. Не загостился…

Грохнула вдруг дверь – и вылетает наш доблестный юнец из спальни как бомба. Едва не полетел кубарем, но удержался на ногах. Вид у него – умора: штаны с трусами до пола спущены, ножонки тонкие, незагорелые… Потом присмотрелся я – что-то не то: глаза у него навыкат, белый, как полотно, трясется весь и даже точно зубами постукивает:

– Дядьку Андрий… Дядьку Андрий…

«Что за черт, – думаю. – Неужели успела повеситься? Да нет, он бы тогда сразу выскочил, а он там пробыл столько, что мы с Тарасом успели не спеша и по стаканчику опрокинуть, и по сигаретке выкурить…»

Подошел я, сделал соответствующее лицо и тихонько рявкнул:

– Я тебе не дядька Андрий, а друже командир. Уяснил? Штаны подбери и докладывай внятно!

Он кое-как, не глядя, натянул портки и как-то так скуляще говорит:

– Друже командир, це ж нечистая сила…

Причем заикается так, что я едва его понял – а прежде за ним такого не водилось. Переглянулись мы с Тарасом, плечами пожали. Спрашиваю я его холодным командирским тоном:

– У тебя что, со стаканчика коньяку разум помутился? Какая такая нечистая сила?

У него губы трясутся, зуб на зуб не попадает:

– Она… там… нечистая сила… зверь, а не баба…

Тарас хмыкнул:

– «Зверь, а не баба» – это ж даже хорошо… Ты, я так понимаю, возвращаться не намерен?

Дмитро головой трясет, кинулся к столу, льет коньяк так, что из стакана уже на скатерть потекло. Махнул я мысленно на него рукой и пошел в спальню.

Там все в полном порядке. Живехонька наша Надийка, лежит голая – статуэточка – и в потолок смотрит. Ох, дивчина! Долгонько Тарасу ждать придется, пожалуй что…

Подошел, присел рядом, помял ее грудки кругленькие, обстоятельно, без лишней поспешности, погладил там и сям, поласкал. Она не шевелится, не противится, только покосилась на меня с такой ненавистью, что дураку ясно: могла бы – убила бы. Ну, меня это нисколечко не трогает, я ж не отвергнутый влюбленный, совсем другая у нас ситуация. «Ничего, – думаю, – жги взглядом, не сгорю. А ножки все равно раздвинешь, гордая. И попробую я с тобой все, что в немецких журнальчиках видел – каких вы с муженьком отроду не видели. Такую шлюху из тебя сделаю – пальчики оближешь…»

– Ну что, – говорю, – Надийка, пора ножки раздвигать…

Она раздвинула, все так же в потолок глядя. Лег я на нее… И сердце чуть не оборвалось.

Там, где только что было смазливое личико с кудрями по плечам, вдруг объявилась звериная голова, и тычется мне в рожу оскаленная волчья морда, шерсть чувствую щекой, мокрый звериный нос, клычищи в слюне, блестят, и все это так натурально и так доподлинно, что сердце в пятки ушло. А ноздри звериным запахом залепило.

Уж и не помню, как меня с постели снесло. Стою, как дурень, со спущенными штанами. Ошарашило меня нешуточно, но я ж не сопляк Дмитро, чтобы с визгом убегать. Белый день вокруг, большущий город, двадцатый век…

Посмотрел на нее – ни капельки звериного, личико прежнее, человеческое, очаровательное. Лежит и в потолок смотрит, даже ножки не свела. В голове у меня путается, но я с этим борюсь, как могу.

– Эй, – говорю я тихо. – Ты что?

Она медленно повернула голову, смотрит на меня враждебно, без малейшего страха. И отвечает:

– А что такое? Велел ноги раздвинуть – я и раздвинула. Что не так?

И снова в потолок уставилась. И такая она сейчас красивая, что какая бы завируха в голове ни творилась, а отступать я не намерен. Взял себя в руки, подошел, склонился над ней, опять грудки потискал, поцеловал. Не отвечает, но губы женские, теплые, приятные. Стал я на нее ложиться…

И снова тычется мне в лицо волчья морда, из пасти тянет вонючим звериным духом, клыки лязгают…

Вскочил я. Застегнул штаны и вышел, не оборачиваясь. Очень уж все натурально, и не могу я себя заставить пробовать в третий раз, хоть ты меня озолоти…

Грохнул я дверью, прошел к столу и налил себе от души. Тарас на меня смотрит исподлобья, очень внимательно.

– Что-то быстро ты, друже командир, – говорит он без улыбки.

Выпил я, стукнул по столу пустым стаканчиком и говорю:

– Тарас, с ней и в самом деле чертовщина какая-то творится…

Он и бровью не повел. Встал, сказал спокойно:

– Посмотрим…

И ушел в спальню. Дмитро в уголке примостился, зубами уже не стучит, но вид у него такой, что ясно, сопляк себя потерял надолго. А у меня в голове одно крутится: «так не бывает…»

Тарас вернулся очень быстро. Сел к столу, вылил в стакан, что в бутылке оставалось, и выцедил, как воду. И сидит мрачный, как туча.

– Что, Тарас, – говорю я тихо. – Волчья голова?

Он кивнул, не поднимая на меня глаз. Расстегнул рубаху на груди и рукой там шарит. Я помню: у него там, на гайтане, кроме нательного креста еще и мешочек какой-то повешен черт знает с чем, и кривулька железная, и еще что-то. Гуцул чертов. И крест у него на шее, и всякие языческие талисманы. Вроде бы и христиане, а какому черту они там у себя молятся, и не поймешь…

– Что же это такое, Тарас? – спросил я растерянно.

– А ничего такого необычного, – говорит он буднично. – Ведьмачка. Всего и дел. Советка она там или кто – тут без разницы… Они везде одинаковые.

– Подожди, – говорю. – Это же Советы. У них безбожие, им такого не полагается…

Он усмехнулся одними губами:

– Интересно бы посмотреть, как ведьмачке объяснят, что ее не полагается… – и смотрит на меня как на малого несмышленыша. – Эх вы, городские хлопчики… Пожили бы где поглуше, быстро разобрались бы что к чему… Такие вещи, Андрий, ни царским, ни сталинским указом не запретишь… Дернул же черт связаться…

– Подожди, – сказал я. – Можно ж что-нибудь придумать… Пойдем к ней все вместе, голову простыней накроем…

Он поднял на меня тяжелый взгляд:

– Иди один и что угодно пробуй. Меня к ней больше не заманишь…

– Так она ж нам глаза отводит! Наваждение, морок…

– А я спорю? – пожал он плечами. – Кто ж ее знает, отводит или нет. И что она еще может, опять-таки никто не знает.

– Ни черта не пойму, – сказал я в полной растерянности. – Что же она нам там, на улице, чего-то такого не устроила?

– А я откуда знаю? Может, оторопела поначалу, может, еще что… С ними никогда толком не известно. Говорят, есть такие люди, что знают про них все, но я с ними не встречался… и горевать оттого не стану. Ну, ведьмачка. Они есть. Что, не убедился еще? Андрий… Что это ты?

– Да ничего особенного, – говорю я, теребя застежку у кобуры. – Вывести за забор, хлопнуть в затылок… Командирша, советка, при попытке к бегству… Да и кто спрашивать будет?

Посмотрел он мне в глаза насквозь незнакомым взглядом:

– А вот этого, друже командир, не вздумай… На нее мне наплевать. А вот на себя – нет. Люди говорят разное… Может, ты ее и стукнешь, если она пули отводить не умеет. Вот только потом с тобой очень даже свободно может приключиться такое, что и врагу не пожелаешь. И добро бы с тобой одним… А если со всеми? Нет уж, тут рисковать не стоит…

Меряясь взглядами, мы друг друга поняли без слов: если я все же и попытаюсь, он мне непременно помешает. А как именно и как далеко зайдет, препятствуя, лучше не думать. Для него через труп переступить – что через бревно. А авторитет у него среди командиров, признавая честно, гораздо весомее моего. В конце концов, единственный свидетель – Дмитро, а для Тараса и это не помеха…

Как ни прикидывай, а лучше всего будет побыстрее избавиться от этого, что так непрошено вторглось в мою жизнь. Ладно, это, оказывается, существует. Только обходило бы оно меня десятой дорогой…

Встал я, взял ее сумку, свалил туда без складу и ладу все, что из нее вынимал. Вошел в спальню – слыша, как следом топает Тарас. «Ага, он для надежности хочет меня до самого конца держать под присмотром…»

Лежит она на постели, голая, обворожительная, но там, где следовало бы, у меня уже ничего не колыхнулось. Одного хочется – побыстрее со всем этим покончить. Бросил я сумку на постель и говорю:

– Одевайся и ступай к чертовой матери. Не поняла, что ли? Марш отсюда!

Она посмотрела на меня и не зло, и не сердито – скорее уж равнодушно, устало. Поднялась и стала без малейшего стеснения одеваться при нас, не особенно и торопясь. Меня так и подмывало выхватить парабеллум, но чувствовал я на затылке тяжелый, нехороший взгляд Тараса – и руки к кобуре не потянул…

Она надела туфельки, взяла сумку и говорит мне свысока, словно хозяйка командует кучеру:

– Водителя освободите.

– Друже командир, сходили бы за ним… – говорит Тарас тоном совершенно не приказным – но я прекрасно понимаю, что это приказ и роли на данный момент переменились.

Ну, привел я сопляка из подвала. Я бы и остальных выпустил к чертовой матери, но о них она не знала. И ладненько.

И вышла она из особнячка, голову держа высоко, как принцесса. Сопляк тащится следом, не веря своему счастью, с самой что ни на есть идиотской физиономией. Так и ушли.

– Не переживай, друже командир, – говорит Тарас уже прежним голосом, стоя рядом со мной в воротах и глядя им вслед. – Прибытка от них никакого, а вот польза от того, что пустили ее на все четыре стороны, вполне может случиться. Мало ли… Если хочешь, я тебе при случае порасскажу о том, что бывало, и будет это чистая правда…

А сам по-прежнему мнет под рубашкой свои висюльки на гайтане – вместо того, чтобы перекреститься, холера ясна. Не скажу, что я особо ревностный христианин, но человеком всегда был верующим и все эти языческие забавы не люблю. Но тут уж лучше промолчать…

– Нет, – говорю, – Тарасе. Не желаю я ничего об этом слушать, пусть там самая доподлинная правда. Не мое это…

Куда девалась эта клятая Надийка, не знаю. К нашим она второй раз не попадала, вот это мне точно известно, я интересовался. А что до нас троих… Положительно, не скажу, чтобы с кем-то из нас троих потом приключалось нечто, напоминающее… ладно уж, пользуясь словами Тараса, ведьмачье проклятье. Дмитро загинул в сорок третьем при самых обычных обстоятельствах – попал в засаду со своей боевкой. А Тарас, точно знаю, сейчас за кордоном, живехонек. Да и у меня вроде бы складывается не самым худшим образом.

А все же редкостная была красавица…»

Вот такую историю он мне выложил – причем ни раньше, ни потом ничего даже отдаленно похожего не рассказывал. Если судить с профессиональной точки зрения, его попросту прорвало. Случаются такие ситуации: однажды вдруг прорвет человека, и выложит он такое, о чем молчал прежде и собрался молчать дальше. Причиной тут может послужить что угодно: да хотя бы эта клятая морось за окном…

Давать оценку рассказанному, то есть его подлинности, я категорически не намерен. Как говорится, не моя епархия. О всякой чертовщине мне приходилось слышать и там, и сям, в том числе от людей серьезных, но сам я никогда ни с чем таким не сталкивался. О чем нисколечко не жалею.

Вот разве что… Пришлось мне уже в начале пятидесятых три года прослужить на Урале. И, что любопытно, в тех местах давно и упорно держались россказни о женщинах со звериными мордами. Описывалось это всегда одинаково: едет машина по глухой лесной дороге, и видит шоферюга впереди идущую по обочине женщину – и всегда она идет в том же направлении, ни разу навстречу. Он, конечно, нацеливается тормознуть и подвезти – ну, не из доброты душевной, а в расчете известно на что. И всякий раз, когда он притормозит и женщина к нему обернется, оказывается: то ли медвежья у нее морда, то ли просто непонятная звериная харя. Причем ни разу не упоминалось, чтобы водителю эта страхолюдина причинила какой-то вред: просто даст он по газам и мчится прочь, себя от страха не помня. Что, между прочим, соответствовало реальному положению дел: не случалось в тех местах гибели водителей, имевшей бы какие-то странные причины. Причины всегда были самые естественные: поломался вдалеке от жилья и замерз, угробился по собственной неосторожности, попал в недобрый час на беглого зэка… Ни разу, я точно знаю, не утверждалось, что встреча с этакой вот женщиной приносит потом несчастье. Я и здесь ничего не берусь утверждать. Просто россказни эти держались долго – и до меня, и при мне, и, я слышал краем уха, после. Вроде бы даже и до сегодняшнего времени ходят. Не знаю, не бывал я больше в тех местах.

Вот и вся история. Как слышал. Давать оценку, повторяю, не буду. Как говорил Андрий, это не мое…