Развели приличный костер, поварские обязанности Комод взял на себя и старательно поворачивал жарево над невысоким прозрачным пламенем. Большая дорога, оказалось, пролегала не так уж далеко – мы из своего расположения ее не видели, но отчетливо расслышали шум машин, громыхание танков, шум конского обоза. С некоторых пор звуки эти раздавались едва ли не непрерывно – легко можно было догадаться, что идут немаленькие колонны. Один раз донесся треск мотоциклов – опять-таки, судя по затянувшемуся надолго тарахтенью, проходило немалое количество.

– Немцы, – уверенно сказал Комод, медленно поворачивая уже зашкворчавшую гусятину.

– А может, наши, – возразил я без особой убежденности.

– Наши танки лязгают иначе, – сказал Комод. – И машины фырчат иначе. За неделю наслушались… Точно немцы. Дорога идет аккурат на восход, вот они и катят…

Сам я думал в точности так же – не наши танки едут и не наши машины, – но промолчал. И так было тошно. От гуся уже тянуло аппетитными запахами, но нужно было выдержать еще немного, чтобы не лопать полусырое, – уж настолько-то мы пока что не одичали…

Когда гусю оставалось совсем немного, я почувствовал позывы в животе – вполне возможно, после голодовки сало с луком дали о себе знать. Я отошел метров на пятнадцать в лес и устроился в зарослях изрядно вымахавших диких лопухов, крайне подходящих с практической точки зрения.

Пронести, слава богу, не пронесло, но тянулось долго. Еще издали, возвращаясь к костру, я увидел, что спутники мои оживленно беседуют. Именно что увидел, а не услышал, – они прямо-таки шептались, сблизив непокрытые головы. И когда у меня хрустнула под сапогом сухая ветка – я и не крался, шел нормально, – оба друг от друга отшатнулись, замолчали.

Что-то это мне не понравилось, но я не показал виду, сел на прежнее место – но ухо держал востро. Такие вот шепотки, учитывая окружающую обстановку, могли обернуться чем угодно. Перед полуднем, когда я часа два прошагал с «командой» майора, вдруг четверо солдат опрометью кинулись в лес, в том месте особенно густой. Вмиг исчезли с глаз. Майор сделал единственное, что мог, – запустил им вдогонку матерную тираду, а потом сказал:

– То-то ночью на привале долго шушукались… Хохлы западные, мать их так…

Вот и гусь, пожалуй что, готов. Соли нет, ну да в нашем положении не до капризов. Комод снял прут с аппетитно пахнущей жарехой с изрядно прогоревшего костра, положил его на заранее приготовленную кучу лопухов. А потом вдруг подобрал с травы карабин и целеустремленно, с видом человека, знающего, что он делает, направился прочь от костра. Я ничего не успел сказать – он остановился метрах в пяти, повернулся к нам и сказал спокойно:

– Поговорим, лейтенант…

Молодой проворно вскочил, подхватил свой винтарь и, клацнув затвором, встал в сторонке, метрах в пяти от меня, целя не в лоб, но все же в мою сторону, так что я оказался под прицелом с двух направлений.

Ситуацию я оценил моментально и понял, что шансов нет ни малейших. Патрон у меня все эти дни, как только выехали из Минска, был в стволе, но это ничем не помогло бы: кобуру я, может, и успею расстегнуть, но не дадут мне выхватить пистолет и снять курок с предохранительного взвода, достанут не из одного ствола, так из другого, Комод затвор не передергивал, но патрон у него явно в стволе…

В голове пронеслось: вот это влип! О немецких диверсантах к тому времени широко ходили слухи. Иногда это были дурацкие побасенки (вроде такой, что у диверсантов есть рации размером с пачку папирос, по которым они вызывают немецкие самолеты). Однако я в силу службы немало знал о реальных диверсантах, ничуть не похожих на киношного идиота Дедину, притворявшихся безукоризненно. Даже если они не диверсанты, а просто сволочь, решившая переметнуться к немцам наподобие тех западных украинцев, мое печальное положение от этого не меняется – сдадут немцам в знак своей полной лояльности. Может, для того и пригласили с ними идти – в качестве этакой контрамарки. Безусловно, они решение не сейчас приняли, чуток пошептались – должны были заранее обдумать и обговорить… Глупо как попался…

Впечатление такое, что Комод понял, о чем я думаю.

– Ты не думай, мы не изменники какие, – сказал он. – Будь мы предатели, давно бы вышли к дороге и сдались немчукам. Да и тебя бы прихватили как пропуск для новой власти. Просто решили мы, братовья сродные^[1], что отвоевались напрочь. Ясно уже: что-то крепенько идет не так. И техника по дорогам пылит исключительно немецкая, и над головой исключительно немецкие самолеты носятся. И нет той оравы советских танков, про которую до войны завлекательные кина крутили. Может, ее и вовсе не было, той оравы, пропаганда все… Похоже на то, что немчук пришел обстоятельно и надолго, очень может быть, и насовсем. Еще немножко прошагать – и начнется Россия, а наша с Тарасом деревня не далее чем верстах в семидесяти, если забирать к юго-востоку. Вот и решили выйти из войны, устраивать жизнь при новом обороте дел…

Что хуже всего, он говорил без злости и даже без злорадства – веско, рассудительно, с этакой крестьянской сметкой, словно будущий урожай прикидывал. Честное слово, было бы легче, начни он орать, что ненавидит красных и всю советскую власть…

– Ах вот оно что, – сказал я со всей язвительностью, на какую был способен. – Полагаешь, немцы вас будут салом с салом кормить?

– Не полагаю, – сказал он все так же рассудительно. – С чего бы вдруг? Однако жизнь, полагаю, наступит совершенно другая. Немцы колхозов не одобряют, значит, будут раздавать землю крестьянам. Понятно, что-то себе возьмут, как же без этого, но и люду немало останется, сколько тех немцев…

– Ах вот оно что, – сказал я. – Если прикинуть… В коллективизации ты явно был не хлопцем, а здоровым парнем… У папаши, наверно, землицы было преизрядно? Столько, что до сих пор жалко?

– Мимо мишени, лейтенант, – спокойно сказал Комод. – Земли у него было не много, не мало. Столько, что и под раскулачивание не попал, но в колгосп^[2] нас, ясное дело, загнали. А теперь есть нешуточная надежда и старую вернуть, и новой прирезать. Раньше как-то случая поговорить не было, кто откуда… Ты, по тебе видно, городской?

– Городской, – сказал я сквозь зубы.

– Вот… Значит, деревни не знаешь. А у крестьянина испокон веков одна мечта: как бы не только нынешнюю землицу не потерять, но и новой добавить. Даже Сталин как-то сказал на людях: мужик, мол, на все на свете смотрит с точки зрения землицы – добавят или убавят? Ну головастый же человек, хоть и перехитрили его, судя по всему, немцы. Думаю я, во всех странах, где крестьяне есть, мужик так именно и думает. Вот и решили жизнь обустраивать. Доберемся домой околицами, зброю^[3] припрячем, форму либо спалим в печке, либо в навозе закопаем и заживем спокойно. У меня жена и двое по лавкам, у Тараса нареченная, ждать обещала, и девка такая, что непременно дождется. Крепко я сомневаюсь, что от немца будут обиды. Немцы – культурная нация. У меня отец в ту войну два года был в плену в Германии, так до сих пор добром вспоминает. Работал у справного хозяина, за одним столом с хозяевами ел, на перине спал, как помещик. Я, когда стал постарше, понял по некоторым намекам за самогоном с его друзьями, что он еще и хозяйскую дочку в сарае валял с полного ее согласия. Вот и я надеюсь, что от культурной немецкой нации ущерба не понесем, наоборот, жить будем, как люди, не за палочки в журнале работать, а для себя и деток…

– Ну-ну, надейся, – хмыкнул я. – Понадеялась свинья, когда ее на свадьбу звали, что ее плясать зовут…

– Глупости говоришь, – сказал Комод словно бы даже с превосходством. – Нечего человека со свиньей равнять, свинья для сала и существует, а человек, если честно работает, достаток приобретает… Лейтенант, давай с нами? Честью предлагаю, без задней мысли. Что тебе теперь эта армия? Старая граница рухнула, а новая неизвестно когда образуется. Деревня у нас большая, не захолустная, даже электричество есть, и райцентр в паре всего верст, там железная дорога и кино… Девки у нас одна другой краше, а вот парней страшная нехватка из-за мобилизации. Подберем тебе красивую, работящую, покладистую на характер… Ты ведь, говорил, неженатый? Даже если походил по девкам, все равно не знаешь, как это приятственно – с молодой женой постельку мять. Пахать-сеять ты, конечно, не умеешь, да мало ли в деревне других ремесел? Вот у тебя значок кавалерийский, значит, с конями обращаться умеешь. Только ты теперь не красный кавалерист, про которых былинники речистые ведут рассказ, – а непонятно даже и кто. А в деревне со знанием коней не пропадешь. А, лейтенант? Ты подумай, я не тороплю…

– А нечего тут думать, – угрюмо отозвался я. – Я присягу принимал. И вы ведь тоже…

– Принимали, – сказал Комод. – Только кто ж виноват, что нас запихнули в ситуевину, когда присягу, хоть ты лоб себе разбей, не выполнишь? Честное слово, мы б с Тарасом и в мыслях не держали до дому подаваться… Если б были окопы, где все б сидели, да с пушками и пулеметами, да с танками, да с «ястребками» в небе. Только не получилось никаких окопов. Танков на обочинах видели с дюжину – и все они не немцами спаленные, а танкистами брошенные, целехонькие. «Ястребок» видали только один, и тут же на него немцев штук несколько навалилось, враз запалили… Слаб оказался Иосиф Виссарионович, все пшиком обернулось… Значит, не идешь? Ну, сам себе дорогу выбрал, нечего тут речи разводить… Тарас, прихвати жаренину, только лейтенанту кусок оставь, чтобы ноги не волочил…

Молодой, придерживая одной рукой направленную на меня винтовку, присел на корточки, снял прут с рогулек и переправил гусятину в противогазную сумку. Комод сказал спокойно:

– Ну, не поминай лихом, лейтенант…

Оба отступили в чащу, вполоборота, держа меня на мушке, – и, когда пропали с глаз, судя по треску веток и кустарника, припустили бегом, чтобы оказаться от меня подальше. Я не шелохнулся. Бесполезно было. Даже вспыхни у меня желание догнать их и всадить по пуле за нарушение присяги и дезертирство, к тому же с боевым оружием, – где их искать, и пытаться нечего. Говорится же, что у беглеца сто дорог, а у погони – одна…

(В сорок четвертом я попал в Белоруссию, служить на границе с Польской Народной Республикой. И поинтересовался судьбой той деревни – Комод сказал ее название. Судьба ей, как и сотням других деревень, выпала незавидная – немцы ее в сорок втором спалили дочиста, угнали в Германию тех, кто помоложе, а остальных, кто не успел убежать в лес, расстреляли. Культурная нация, ага. Вполне могло оказаться, что и те двое попали под раздачу. Никакого злорадства я по этому поводу не испытал – сами себе дорогу выбрали, что тут скажешь…)

Благородно мне оставили четвертушку гуся, причем с ногой. Не раздумывая долго, я отломил бо`льшую часть и съел без хлеба и соли, обглодав и обсосав косточки. Остаток завернул в лопух и упрятал в карман галифе – просалится карман моих шикарных синих бриджей, да что теперь их беречь…

Вытерев лопухами жирные руки, напился впрок из ручейка и зашагал на восток, уже бодрее, чем до того, – неплохо подзаправился. Понемногу шум на большой дороге становился все тише, а там и вовсе пропал – определенно я забрал влево, как бывает с человеком без компаса в лесу без тропинок. Шагал, и в голову поневоле лезли разные мысли…

Прежде всего я гадал о судьбе друзей-товарищей в зеленых пограничных фуражках. Уж они-то ни за что не стали бы драпать на восток. После войны стало известно, что так оно и произошло, достойно встретили немца войска товарища Берии, занявшие оборону еще в ночь перед немецким нападением. Вот только об участи многих застав, отрядов и комендатур мы ничего не знаем до сих пор и никогда уже не узнаем – живым оттуда никто так и не вышел…

Подумав тревожно о людях, я подумал и о своем Абреке – с ним-то что приключилось? Комод не на пустом месте назвал меня «красным кавалеристом» – я им и был. В городе у нас был ипподром, и давно, еще до того, как я вошел в пионерский возраст, там сколотилась группа мальчишек (было и немного девчонок), которые там пропадали, за что иногда получали дома втык – когда это шло в ущерб выполнению домашних заданий и чтению книг. Убирали в стойлах, а потом нам доверяли и поить коней, и чистить скребницами. Все, кто работал на ипподроме, относились к нам хорошо, если видели, что это не минутный каприз, а серьезное увлечение. Иногда доверяли даже немного проехаться верхом – в виде особого поощрения. И многие из «юных кавалеристов», как нас кто-то прозвал, достигнув призывного возраста, стремились как раз в кавалерию – и многие попадали. Вот и я, прикипев душой к коням, когда подошел мой год, попросился в «синие петлицы». В военкомате я был такой даже не десятый, но капитан рассудил иначе – и петлицы мне достались не синие, а зеленые, направили в Харьковское кавалерийское пограничное училище. Там я и заслужил значок «Ворошиловский конник» – гораздо более редкий, чем «Ворошиловский стрелок». Он и теперь красовался у меня на гимнастерке рядом с «Ворошиловским стрелком». До войны их разрешалось носить на гимнастерках, но после начала войны они как-то быстро с военной формы исчезли. Нет, не было запрещающего циркуляра – просто-напросто как-то и неуместно показалось носить посреди грохотавшей войны мирные значки довоенного, во многом беспечного времени…

Потом лес стал редеть, и я вышел к довольно широкой, наезженной дороге. Почва здесь была песчаная, дожди давно не шли, и следы легко читались – пограничник должен уметь разбираться во всевозможных следах. Больше всего их было от копыт и тележных колес, но среди них виднелись и оставленные безусловно автомобильными шинами – одним-единственным автомобилем, явно тут проходила не колонна, а одинокий самоход, очень похоже, что не грузовик или легковушка, а тяжелый бронеавтомобиль, типа БА-10.

После недолгого раздумья я и двинулся по дороге – она вела на восток, пусть и не прямехонько, а с некоторым отклонением к северу, но не особенно большим. Разумеется, непонятно было, иду я к деревне или от деревни (такая дорога свидетельствует, что неподалеку есть деревня, очень возможно, и немаленькая), – откуда на такой дороге указатели и таблички? Но, в конце концов, передо мной стояла самим собой поставленная задача – не людей искать, а продвинуться как можно дальше на восток. Впрочем, если места достаточно оживленные, может, и удастся разузнать обстановку. Лишь бы там не было немцев, казавшихся уже вездесущими…

А там меж деревьями показалась и околица, первые деревенские дома. Вот тут следовало держать ухо востро, чтобы не попасть как кур в ощип… Присмотрев местечко, где подступавший к околице лес был погуще, я укрылся за толстой елью и стал наблюдать в четыре глаза, слушать в четыре уха.

Определил я правильно: через пару домов от крайних стоял бронеавтомобиль БА-10, серьезная машина на трех осях, с танковой пушкой в башенке. Калибр я с ходу определить не смог (он мог быть и тридцать семь миллиметров, и сорок пять), но такие подробности были мне совершенно ни к чему. Гораздо интереснее другое: башенный и бортовой люки распахнуты настежь, и по броневику, азартно перекликаясь, лазают с обезьяньим проворством с полдюжины босоногих мальчишек. Двое гордо восседают на башенке, один подтягивается на стволе пушки, как на турнике (башня повернута так, что пушка смотрит в сторону), а еще двое – мать же твою! – вертят в руках снаряд от пушки. Хорошо еще, просто разглядывают, но если один из огольцов трахнет камнем по капсюлю…

В том доме, возле которого стоял бронеавтомобиль, возилась в огороде женщина, не обращая никакого внимания на забавлявшихся со смертоносной штуковиной ребятишек. Она была ко мне спиной, но, судя по оплывшей фигуре, уже в годах. В доме слева мужик лет пятидесяти лениво что-то делал с тележным колесом. Доносился, так сказать, повседневный собачий брех. Поблизости слышался стук топора – судя по интервалам между ударами, рубили дрова. Наконец, слева щипал травку табунок гусей. Судя по всему – особенно последнему обстоятельству, – немцев в деревне не было, может быть, еще не появлялись вообще. Иначе бы точно не обошли вниманием гусей, наверняка и бронеавтомобиль. Капитан рассказывал: два дня назад они встретили на дороге тройку БА-10 и обрадовались было, но вовремя заметили на бортах свеженамалеванные немецкие кресты, черные с белой каймой. Укрылись в лесу, но броневики их обстреляли и покатили дальше, – а за ними тянулись грузовики с немецкой пехотой.

Положительно, деревня жила мирной жизнью, как до войны… И я решился: вышел из-за дерева и направился в деревню, предварительно все же расстегнув кобуру и продумав пути отхода – если не так возвышенно, прикинув, как в случае чего со всех ног припустить в лес.

Пацанята меня заметили – и дружно припустили вдоль по улице, только босые пятки мелькали. Снаряд те двое бросили – ну, он от сотрясения не взрывается, не то что иные артиллерийские калибры с ввинченными взрывателями… Я подобрал его и осмотрел – капсюль целый. Заглянул в броневик: там на своем месте лежали пулеметные диски, а в решетчатом ящике торчали острые головки снарядов – все на месте, только одно гнездо пустое, вот он, снаряд оттуда, лежит в пыли у моих ног. Помянул недобрым словом экипаж – машину они, предположим, бросили, потому что кончилось горючее, причина самая что ни на есть уважительная, но вот бросить снаряды там, где детвора запросто могла подорваться… Боекомплект целехонек – значит, за все эти дни с немцами ни разу в бой не вступили. Драпали, обогнав пехоту, или попросту не выпало случая повоевать? Да ну их к черту, незачем ломать голову…

Неплохо было бы прихватить с собой пулемет с парочкой дисков – но замучаешься тащить, и, что важнее, в одиночку против колонны не много и навоюешь, даже с двумя пулеметами… Так, приборная доска вдребезги разбита, сразу видно, не спеша и обстоятельно: ни одного целого циферблата, только осколочки стекла на полу, стрелки либо погнуты-вмяты, либо выломаны. Хоть об этом позаботились, моторные. Да и пулемет без замка…

Сзади раздался звонкий тенорок:

– Интересуетесь, военный товарищ в синих штанах?

Я вздрогнул от неожиданности, но тут же взял себя в руки и не спеша вылез. Спрашивал старичок в поношенном пиджаке со значком давным-давно отмененного общества «Друг детей», с редкой сивой бородкой на манер всесоюзного старосты товарища Калинина. Судя по лукавой хитрованской физиономии, здешний дед Щукарь, изволите ли видеть.

Оказалось, за то недолгое время, что я осматривал нутро бронеавтомобиля, возле него собралась немалая кучка деревенских: злоязычный «друг детей», две старухи, мужик крепко за сорок, три женщины того же примерно возраста и два юнца старшеклассных годков – оба, кроме комсомольских значков (они тогда были не с профилем Ленина, а с буквами КИМ в кружочке – Коммунистический интернационал молодежи), щеголяли и неплохим набором значков других: тут и «Ворошиловский стрелок», и БГТО, и ПВХО^[4]. И та женщина, что возилась в огороде, смотрела на нас, подойдя вплотную к невысокому хлипкому заборчику.

Подходили еще два мужчины и две женщины – ну форменное тебе «по улицам слона водили»… Их взгляды оптимизма не внушали: двое мальчишек, правда, таращились чуть ли не восторженно, а взрослые смотрели хмуро, недружелюбно. Навидался я уже таких взглядов за последние дни. У таких язык не повернется еды в дорогу просить. Ладно, перебедую, кусманчик гусятины есть, разве что попросить какую-нибудь баклажку или пустую бутылку под воду… Уж напиться, я думаю, дадут…

– Отступаете, значит, военный товарищ? – спросил язвительный дедок, светясь улыбочкой и поглядывая искоса на односельчан с видом успешного клоуна.

– Так сложилось, – ответил я.

– Поди, на заранее подготовленные позиции?

Тут уж я промолчал.

– В точности как в ту германскую, – сказал мужик в годах с тем напускным бесстрастием, что хуже явной насмешки. – Тоже орали все поначалу, с батюшки-царя начиная: шапками закидаем, на вилы взденем, как сноп соломы… А потом насмотрелись… Сидишь в окопе с винтовкой, а он «чемоданами»^[5] забрасывает…

– Да что вы такое говорите, дядя Рыгор! – воскликнул негодующе тот из комсомольцев, что был повыше ростом. – Сравнили тоже царские времена с советскими! Красная армия, я так полагаю, разворачивается для решающего удара…