Толковая идея пришла довольно быстро. Я прошел к изголовью кровати, достал из висевшего там планшета блокнот и карандаш, самым галантным жестом, на какой был способен – как-никак графиня, – показал ей на одно из кресел у обильно накрытого столика. Кресел там стояло именно что два – похоже, господин граф любил во всем политес: сначала честным пирком, потом, так сказать, за свадебку… Она села. Я повертел блокнот в руках – идея-то хорошая, вот только что писать или рисовать?

Эржи оказалась сообразительнее, вежливо вынула у меня из руки блокнот с карандашом, написала буквально две буквы, показала мне страничку.

А. D. —?

Ну, такие-то вещи обязан знать даже недоучившийся искусствовед. А. D., «Анно Домини» по-латыни, соответствует нашему «От Рождества Христова». Она хотела знать, какой сейчас год. Ну, я и написал чистую правду: «A. D. – 1945».

Глаза у нее округлились, рот приоткрылся. Лицо стало… даже выражение определить трудно. Наверное, у меня было бы такое же лицо, узнай я, что меня зашвырнуло на двести лет вперед. И недоверие, и испуг, и еще что-то… Но если и был испуг, с ним она справилась быстро. Принялась энергично черкать что-то в блокноте, на сей раз гораздо дольше.

Оказывается, рисовала она не так уж плохо, там были две пушки, палящие друг в друга, два солдата в мундирах ее времени, старательно целившиеся друг в друга из длинных мушкетов. Вопросительный знак, тире и снова 1945 А. D.

Я понял. И развел руками: ну что поделать, войны всегда были и будут… Она забрала у меня блокнот, поставила там буквально пару закорючек и тут же вернула. Ага, это она поставила над обоими солдатами вопросительные знаки. Не требовалось великого ума, чтобы понять, что она спрашивает: «Кто с кем?»

Чтобы с маху не посвящать ее в сложности жизни, я поступил просто: напротив одного из солдат написал латиницей Germania, а против второго Russia, надеясь, что это слово было в ходу и двести лет назад. Показал ей страничку и ткнул указательным пальцем сначала в слово Russia, потом себе в грудь. Если подумать, я нисколечко ей не врал, просто не сказал – тьфу, не написал! – всей правды. К чему посвящать ее в кучу здешних политических сложностей? В конце концов, мы не с Венгрией воюем, а с венгерскими фашистами, и в Дебрецене есть другое, можно смело сказать, наше правительство, а вместе с Красной армией готовится выступать венгерский Будайский полк…

Эржи откинулась на спинку кресла, облегченно вздохнув. Кажется, я ее понимал: офицер в незнакомом, да что там, диковинном для нее мундире мог оказаться и вражеским, а в восемнадцатом веке вражеские офицеры обходились с красивыми девушками очень даже непринужденно, нимало не интересуясь их согласием…

Она посмотрела куда-то через мое плечо – ага, наконец обратила внимание на пейзаж, может быть, узнала свой охотничий домик, хотя лес оставался темным, луна не взошла еще ни на нашей стороне, ни, соответственно, на той. Но особенного внимания ему не уделила – хотя и пыталась это благовоспитанно скрыть, поглядывала больше на роскошно накрытый трудами Иштвана стол, посреди которого красовалась уже тщательно очищенная моими трудами от пыли и паутины высокая темная бутылка токайского.

Ну что же, милости прошу к нашему шалашу… Самым галантным жестом, какой я только почерпнул из трофейных кинофильмов о великосветской жизни, я показал ей на кресло. Эржи уселась, не чинясь. Иштван сервировал стол, как, должно быть, привык это делать для графа – там было множество совершенно ненужных, на мой плебейский взгляд, пустых тарелочек и блюдечек, вилок и вилочек. А вот поди ж ты, пригодилось – впервые мне довелось принимать в гостях настоящую графиню, да еще из прошлого.

Графиня первым делом взяла высокий хрустальный бокал и вопросительно глянула на меня. Токай, как я уже успел убедиться на примере прошлой бутылки, был изрядной крепости, и наполнил ее бокал до половины, но, побуждаемый ее взглядом, налил почти до краев. И кстати вспомнил исторические романы: в этом веселом столетии дамы не уступали мужчинам в умении лихо опустошать бокалы.

Исторические романы не врали: Эржи опустошила свой бокал, лишь самую чуточку отстав от меня. Подцепила серебряной графской вилкой ломтик великолепной графской ветчины, разделалась с ним с истинно дворянским шармом. Щеки у нее раскраснелись, она стала еще красивее, произнесла какую-то длинную фразу и тут же звонко засмеялась, вспомнив, что мы не понимаем друг друга. Показала взглядом на свой пустой бокал, и я его тут же наполнил, как галантный кавалер.

Странная это была вечеринка – объяснялись мы с ней исключительно улыбками. Первое время я пытался заговорить с ней на современном немецком, но она, судя по всему, понимала лишь отдельные слова и с милой гримаской пожимала плечами.

И все же после второго бокала мы нашли выход. Стали говорить каждый на своем языке, это давало какую-то иллюзию общения. Обычная застольная болтовня – и с моей стороны, и с ее, думаю, тоже, судя по ее лукавой улыбке и озорным взглядам. Взгляды и игра глазами были такие, что я подумал: эта красавица, несмотря на молодость, должна была разбить кучу сердец. Интересно, как получилось, что ее выдали замуж за пожилого ревнивого хрыча? А впрочем, из тех же исторических романов известно, какие хитросплетения были связаны с браками в этом их восемнадцатом столетии…

Она больше налегала на вино, чем на графские деликатесы. Возможно, праздновала, если можно так выразиться, освобождение из плена (я, конечно, и не пытался догадаться, как получилось, что она в него угодила, и как все это время себя чувствовала). И как так получилось, что она, вроде бы отравленная ревнивым мужем, двести лет провела в плену картины? И что это за художник такой, оказавшийся способным рисовать такие картины?

А ведь она была самым настоящим живым человеком: теплые руки, ласковые мягкие губы, она ела и пила (что привидениям вроде бы не свойственно), и на шее у нее, повыше роскошного ожерелья из зеленых самоцветов, висел золотой крестик тонкой работы – даже если вопреки моим жизненным убеждениям и взглядам удариться в дурную мистику, когда это нечистая сила носила крест?

Занятно, но чем больше пустела бутылка, тем лучше мы стали понимать жесты друг друга – впрочем, это частенько случается с людьми и в гораздо более прозаических обстоятельствах. Да и блокнот помогал. Я довольно легко объяснил ей, что мои ордена – это и есть ордена (она уважительно округлила глаза, но из ее рисунка в блокноте следовало, что в ее времена ордена были гораздо больше).

Как это часто случается, бутылка опустела в самый неподходящий момент, а другой у меня не было. Узнав, в чем дело, Эржи нарисовала в блокноте колокольчик и довольно сносно – слугу с бутылками на подносе. Я постарался ей объяснить, что это никак невозможно проделать. Ничуть не огорчившись, она повернулась к своему опустевшему портрету и показала мне на тот самый графин с чем-то пурпурным, глянула выжидательно. Я отлично ее понял – не графине же ходить за новой бутылкой? – но шел к картине довольно медленно: мистика там или неизвестное природное явление, все равно было чуточку не по себе лезть туда.

Но когда это русский офицер отступал перед неизвестными опасностями, особенно под ободряющим взглядом юной прекрасной дамы? Зачем-то (скорее всего, чисто машинально) я расстегнул кобуру пистолета и шагнул в картину.

И ничего страшного или необычного не произошло. Всё та же небольшая комнатка (или как это называется – альков?), задрапированная темно-вишневыми портьерами (я оценил: хорошо контрастировавшими с изумрудно-зеленым платьем Эржи и с ней самой). Взялся за горлышко красивущего графина из резного хрусталя и поднял без всякого труда – примерно столько и должен весить графин, в который налито литра три вина (ну не уксус же там?).

Эржи, взяв блокнот, довольно легко мне растолковала, что эту бочку, откуда налито в графин вино, заложили вскоре после ее рождения (вообще-то она неплохо рисовала, в те времена благородных девиц, я знал, хорошо учили). Пурпурное вино оказалось нектаром гораздо лучше токайского.

После бокала пурпурного общение приняло несколько игривый характер. Эржи, расположив блокнот горизонтально, что-то довольно долго рисовала. Оказалось, чуть ли не целая картинка: в овале с надписью «Russia» стояли, взявшись за руки, мужчина и женщина – и женщина держала за руку маленькую девочку. Мужчина узнавался сразу – Эржи добросовестно скопировала мой мундир, ремни с портупеей, даже награды изобразила совсем крохотными пятнышками (однако их количество и расположение на гимнастерке в точности соответствовало моим); женщина, правда, была в платье фасона восемнадцатого века (ну конечно, откуда Эржи знать моду двадцатого?). Надо мной вопросительного знака не было – а вот над женщиной и девочкой имелись. Ага, извечный женский вопрос: женат ли я и есть ли у меня дети?

Ну, ответить было легко: я взял у нее карандаш и со спокойной совестью зачеркнул женщину с девочкой – женат я не был, детей у меня не имелось. Так же поступил и со следующим ее рисунком, скорее, эскизом – от башни замка скачет прочь всадник, а с башни ему машет вслед платком девушка. И здесь я ничуточки не кривил душой – никакая девушка меня дома не ждала, так уж сложилось.

Эржи лукаво улыбнулась и певуче произнесла фразу, которую я, вот чудо, понял без перевода, что-то вроде: «Офицер в походе всегда холост и одинок». Я изобразил лицом самое искреннее негодование, поднял правую руку так, словно присягал в суде (я это видел в тех же трофейных фильмах).

На ее лице появилась загадочная улыбка, она встала (я тоже поднялся, как подобает воспитанному офицеру), подошла вплотную, так, что я чувствовал ее грудь под низким вырезом платья, отороченным кружевами тонкой работы, левой ладонью легонько надавила мне на затылок, пригибая голову к вырезу (никак не могу сказать, что я сопротивлялся), а двумя пальцами правой взяла свой крестик к поднесла его к моим губам. Я понял и преспокойно поцеловал крест – будь я даже верующим, все равно никакого клятвопреступления не совершил бы – не было у меня ни жены, ни детей, и девушки, которая обещала бы ждать и писала письма, не было.

Эржи чуть отодвинулась, глядя мне в глаза неотрывно и загадочно, потом прижалась, положила мне руки на плечи и прильнула к губам так, что никаких пояснений не требовалось. Обнимая ее, я окончательно убедился, что это – живой, настоящий человек. Ну, а потом как-то само собой получилось, что мы оказались на широченной графской постели…

Если бы я еще мог понимать то, что она жарко шептала мне на ухо… Но я и так был на седьмом небе.

Потом уже, ближе к утру, когда она лежала у меня на плече, улыбчиво глядя в глаза, вдруг легонько нахмурилась и, водя указательным пальчиком у меня по шее, стала что-то очень долго и серьезно говорить, и такое впечатление – легонько рассердилась оттого, что я не понимаю. Я пошел по избитому пути: взял со столика блокнот и карандаш. Клинкет горел чуть ли не в полную силу – тогда, когда все началось, я хотел его притушить или загасить совсем, но Эржи, правильно истолковав мое движение в его сторону, удержала за рукав, махнула рукой с самым беззаботным видом: дескать, кому он мешает? (Чему я в глубине души был только рад.)

Она нарисовала на чистой страничке крест и вопросительный знак, потом ткнула пальцем в свой крестик, в мою грудь и снова – в рисунок. Я уже научился неплохо ее понимать и сразу понял, что к чему: она спрашивала, где мой крест.

Ну что тут можно было ответить? Рисунками тут не объяснишь – этак и до обеда не управишься, да и неизвестно еще, как бы она приняла то, что я – атеист. И я пошел по пути наименьшего сопротивления: уж как умел, нарисовал несущегося во весь опор всадника с саблей в руке, а рядом – преувеличенно большой крест, летящий наземь, сразу видно, оттого, что порвалась цепочка. Карьером несся в атаку, от резкого движения порвалась цепочка… Бывает.

Неловко чуточку было ее обманывать, но, в конце концов, речь шла о сущей мелочи – разное мировоззрение у разных столетий, что поделаешь. У них здесь, в Венгрии, до сих пор несметное число церквей и монастырей. У нас в последнее время в этом плане тоже наметились известные послабления, но мимо меня, закоренелого атеиста, они как-то проходили…

Все так же нахмурясь, Эржи еще что-то говорила с серьезным видом. Потом закинула руки за шею, расстегнула застежку и повесила свой крестик мне на шею. Легонько перекрестила и что-то прошептала. Я не противился – смешно было бы и глупо. Даже если кто-нибудь и увидит, насмешек не будет – многие сейчас в армии носят крестики, даже офицеры. Да и память о ней будет…

…Когда я открыл глаза, показалось сначала, что приснился длинный, чертовски схожий с реальностью сон – мало ли таких? Но тут же убедился, что все происшедшее было доподлинной явью. Портрет Эржи выглядел совершенно иначе, собственно, никакого портрета. Ни Эржи не было у стола, ни графина на столе, только два высоких бокала. Графин, наполовину пустой, стоял на столике у постели.

А вот Эржи в комнате не было, хотя постель пахла ее духами и запахами молодого здорового тела. Да и ее крестик висел у меня на шее. Значит, все было реальностью.

Я взял со столика часы (больше всего изумившие вчера Эржи – наручных восемнадцатый век еще не знал). До общего подъема оставался еще час с лишним. Сегодня я почти и не спал, но усталым себя не чувствовал. А потому в хорошем темпе оделся, затянул ремни, влез в сапоги. Куда она могла подеваться? Дверь по-прежнему оставалась запертой на массивную задвижку. Ванная? Граф в свое время провел водопровод от ближайшего озера для пущего удобства, а заодно из феодальной роскоши устроил персональную канализацию. Я вчера ночью показал Эржи, как пользоваться ванной и туалетом – но ни там, ни там ее не оказалось.

Оставалось одно – и я пошел к пейзажу. Еще издали видел, что он по-прежнему живой: листья колышутся под легким ветерком, оттуда наплывают запахи леса и травы. Под рамой белело что-то квадратное – ну да, на полу лежал мой блокнот. Я нагнулся и поднял. На странице была нарисована – моим лежавшим тут же карандашом – стрелка, указывавшая на пейзаж. Сделать это могла только Эржи. Значит, она ушла туда. В свой охотничий домик? Надолго? Кто бы сказал…

Какое-то время я стоял в нерешительности. Еще раз посмотрел на стрелку, как будто надеялся что-то из нее вычитать, сунул блокнот в карман, сел и закурил, думая, что делать дальше.

Если бы она хотела уйти тайком, ни за что не оставила бы стрелку, указывавшую, где ее искать. Значит, хотела, чтобы я знал, где она. Ну, а делать-то что? Через час сыграют подъем, и на меня навалится куча служебных забот. Но с другой стороны, у меня в распоряжении целый час…

Мелькнула догадка, и я тут же решил ее проверить. Почти пробежал к бывшему портрету, вытянул из осторожности руку, но она преспокойно прошла на ту сторону. Машинально расстегнув кобуру пистолета, откинул ближайшую портьеру. За ней не было ничего – ни деревянных панелей, ни шпалер (как назывались тогда обои), вообще ничего – словно бы стена серого, густого, неподвижного тумана, словно бы даже и не материального – такой уж у него был вид. Ничего похожего на цемент или бетон. Рукой я к нему прикасаться поостерегся – достал финку и осторожно ткнул кончиком лезвия. Оно вошло не дальше чем на полсантиметра, а потом замерло, словно что-то его не пускало. Я обошел всю невеликую комнату, отдергивал портьеры одну за другой и везде видел то же самое: от пола до потолка – стена серого, густого, неподвижного тумана. Вот стол был настоящим, деревянным, в чем я убедился, ковырнув его финкой, – и бокалы настоящие, хрустальные. Да и портьеры выглядят настоящими, по-моему, бархатные. Но за ними повсюду – непроницаемый туман. Значит, вот так выглядит здешний задний план. Дальше не пройдешь, и пытаться нечего…

И совершенно иначе выглядел пейзаж – ничего общего с этим тупичком из странного тумана, укрытого за бархатными портьерами. Стоя у самой рамы, я давно прикинул, что до охотничьего домика метров триста, а вся окружающая местность благодаря редколесью просматривается не менее чем на полкилометра. Если где-то этот чертов непроницаемый туман и присутствовал, мне не удалось разглядеть его и в восьмикратный цейсовский бинокль: куда ни глянь – то же редколесье, у самого горизонта, похоже, сгущавшееся в чащобу. Это больше походило на дверь в какой-то другой мир. Именно другой – Иштван как-то мимоходом упоминал, что охотничий домик графини сгорел дочиста еще в революцию девятнадцатого года, когда там шли бои, и никто его не восстанавливал.

Самая пора подумать, что мне предпринять. Времени в распоряжении почти час. Эржи никак не случайно оставила стрелку, указывавшую на домик, – значит, она и сейчас там. Что, если нагрянуть в гости?

Мысль дерзкая, но не такая уж безрассудная. Уж если неразумная белка свободно шастает туда-сюда, почему это не под силу и человеку? Как-то не верилось – инстинкт подсказывал, что ли, – что дверь захлопнется внезапно сама по себе, оставив меня на неведомых дорожках (где к тому же нет следов невиданных зверей – только следы прозаических колес и копыт). Убедительнейшая версия, почему обе картины вдруг «открылись», у меня уже была, я догадывался, кто их открыл, – и, пока спальня закрыта изнутри на задвижку, войти сюда никто не сможет.

Опасности? Они меня не то что не пугали – я их просто не видел. Не верил, что этот домик – заколдованный замок, населенный какими-то чудищами (я уже говорил, что никогда не верил в эти мистические сказки). Вряд ли Эржи замыслила причинить мне какой-нибудь вред: в конце концов, за ту пару-тройку часов, что нам удалось все же поспать, она могла меня двадцать раз зарезать или в соответствии с милыми традициями восемнадцатого века подсыпать яду в вино, которое мы пили ночью.

Ну а если там окажется орава неприветливых индивидуумов мужского пола – не так уж и сложно для человека, прошедшего всю войну, грамотно отступить метров триста до двери – особенно если он не с пустыми руками в гости пришел…

Поймите меня правильно. Я по натуре не авантюрист и уж никак не любитель приключений. Просто мне чертовски хотелось увидеть ее еще раз – и задача, мне думалось, предстояла несложная. Вряд ли там гнездо каких-то не мистических, а вполне материальных супостатов, откуда им там взяться, если обе картины «открылись» только вчера и пути к обоим вели исключительно через набитый нашими солдатами дом?

Я повесил на плечо автомат, сунул за пояс запасной рожок, а для пущей надежности вставил запалы в две «лимонки». С таким арсеналом можно было чувствовать себя уверенно и в этих незнакомых и непонятных краях.