Карпов всякий день велит тебе писать поклон; вчера пили мы твой чай за твое здоровье. Не знаю, чем наполнить письма; прочти мое к батюшке, может быть, что найдешь, что тебе забыл сказать. Гришака-волокиту целую, а писать некогда, нечего. У нас на сих днях новый балет. Чемпилле, первая танцовщица, так мне мила, как Тургеневу Черути; она не хочет танцевать, и дельно: импресарио хотел, чтобы она в балете упала с моста сажен 8 вышины и повесилась волосами за дерево, покуда любовник придет ее освободить. Какой скот! Я его разругал.

Александр. Неаполь, 11 августа 1803 года

С Карповым я уже живу, и ты это должен знать по письмам моим. Выгоды, впрочем, нет для меня большой, то есть для кармана: платим все пополам, я не хочу быть в тягость доброму Петру Ивановичу, который человек сам небогатый. Григорию, верно, не любо будет съехать с княжеской квартиры и перейти в 3-й этаж, особливо ради прекрасной горничной. Экое счастие поповичам! Кто бы думал в запачканном архиве найти прекрасную Анну с алмазами? Вот каково быть проворным. Уж не поднес ли он наши переводы, то есть твой «Слава Негоциатору», а мои «Негоциации» и проч. Мальцевым?

Ты заставил меня смеяться. Ты учишься фехтовать, – это дело; а я взял уже уроков десяток рисования и пристращиваюсь к оному; хотел было утаить это от тебя, но к чему? Опять глупые сюрпризы. Однако ж батюшке не писал о том, и ты, пожалуй, не говори ему о сем ничего; ежели научусь, спишу сам с моего окна виды для него и тебя. Я сам очень нетерпелив знать, что значат слова батюшкины: «О мне помнят, слава Богу, в Петербурге». Жду от тебя описания путешествия в Пешт. Гришак вместе с тобою? Да что он не пишет, шутит, что ль?

У вас жара, а у нас третий день буря. Третьего дня была страшная гроза; молния упала на «Архимед», здешний военный первый корабль, и зажгла оный. Бог хотел, чтобы не было ни крошки пороху на корабле, а то, ежели бы загорелось, взорвало бы все 2000 судов, стоящих в порту. Стоило бы извержения господина Везувия; молнией убило одного матроса на английском военном судне 74-пушечном, у коего сгорела средняя мачта. В тот же день, кажется, сижу я, пишу спокойно; вдруг маленький удар землетрясения так меня испугал, что перо из рук выпало; оное было чувствительно только в малой части Неаполя, около Санта-Лючии.

Ежели ты такой охотник до политических новостей, как я, то узнаешь оные от Анстета. В Калабрии революция, взбунтовался народ и не хочет платить новые наложенные на них подати; сунулись было 50 солдат их усмирить, но народ ударил в набат, многих солдат убил, других взял в плен, а прочих разогнал. Вчера послано туда три гренадерские роты, 2 пушки, 50 человек конницы, с нужною артиллерией. Калабрийцы народ прехрабрый, и ежели захотят сделать сопротивление, то выйдет дело весьма серьезное. Французы, которые там, верно, их поощряют; их войско, говорят, будет умножено до тридцати тысяч и займет даже Неаполь.

Александр. Неаполь, 18 августа 1803 года

Ты правду говорил о человеке Козловского. Он пишет Карпову: «Пожалуйста, пошлите моего человека в Одессу, посадите его хоть в бочку с сельдями». Карпов ему отвечал: «Когда случай представится, я вам о сем сообщу, и тогда присылайте мне вашего орангутанга, я велю его упаковать и отправлю». Козловский болен, и его старик ему совершенно бесполезен; надобно и можно было это предвидеть.

Прилагаю печатный лист о бомбардировании Алжира англичанами; прочтя, отдай Анстету. Испанский посол сказывал мне, что его правительство дало повеление всем своим портам принять и учинить все нужные пособия русскому флоту, идущему из Черного моря и состоящему из одиннадцати линейных кораблей и шести фрегатов.

Александр. Неаполь, 6 сентября 1803 года

Не знаю, за что, но очень люблю венгерцев, а теперь еще более, узнав, как они оплакивают ангела усопшего, Александру Павловну. Смерть нашего дорогого Андрея нас ужасно тронула. Кто бы это подумал? Вот третий день, что образ его беспрестанно в моих глазах; куда ни пойду – в театр, гулять, – везде он со мною, и я ничем не могу прогнать печальных мыслей. Ты ничуть не как педант говоришь: конечно, нельзя собою располагать, Бог один знает, сколько всякому жить. Но кто бы подумал, что милый наш Тургенев в Вене навеки с нами простился? Жаль, брат, очень, очень. Бедный его брат Александр, который так его любит! Каково ему? Каково Андрею умереть не в руках родителей, не обнять их хоть в последний раз? Это мучительно; мой Антоний даже как шальной целый день ходил и плакал. Как и от чего умер он? Дай Бог ему царства небесного и лучшего жребия на том свете.

Полно говорить о сем несчастий, и Боже нас избави от того самих. Ежели, как ты говоришь, состоится перемена, то не Разумовского ли посадят? Тогда держи ухо востро, не мирись с ним менее как на 5000; в самом деле, он тогда тебе будет полезен, и я ранжирую себя умильно под твою высокую протекцию.

Пришедший сюда корабль из Туниса привез известие, что Барбарески с двенадцатью большими судами от двадцати четырех до тридцати шести пушек и нужным войском сбираются в сем месяце сделать высадку и нападение на Сицилию и Калабрию. Бомбардирование англичанами Алжира не подтверждается и, видно, вздор. Я хожу теперь во многие неаполитанские дома, даже позволяю себе иной раз строить куры, к двум вдруг адресовался, и они чуть меня по одиночке не прибили за плутовство.

Александр. Неаполь, 13 сентября 1803 года

На сих днях приехала сюда княгиня Голицына, то есть красавица сестра Воронцовой, которая здесь с месяц или более пробудет. Голицына прекрасна: черные власы, черные брови и черные глаза, зубы диковинные, рот, осанка прекрасны, хотя и дурно держится, только нос нехорош; одевается, говорит, смотрит – все странно и не так, как другие. Весь Неаполь о ней говорит: она похожа на принцессу моей души; все здешние красавицы от нее упали и приуныли; за всеми ними волочится Лихтенштейн, и жалко смотреть, как над ним смеются, а он не чувствует. Он добрый малый, впрочем, не много думает об себе; ты знаешь, как он говорит носом и смешно; намедни в театре из одного этажа в другой начал не знаю что-то кричать; все обернулись, чтоб видеть это чудо. Он едет с Долгоруковым (редкий малый) и одним французом, очень любезным, месье Декуром, известным в революции под именем Мезонфора, в Сицилию; хотят только видеть чудо св. Януария, а потом отправятся.

Александр. Неаполь, 19 сентября 1803 года

Сегодня праздник св. Януария и делается чудо, разжижение крови св. Януария. Но беда, когда в какую-нибудь партию входят женщины. Уговорились все ехать смотреть это чудо. Я в Гран Бретанья явился в 8 часов: Воронцова спит, Голицына спит. Покуда встали, покуда славно позавтракали у последней, время прошло, и мы в церковь приехали, чудо сделано, кусок отверделой крови святого сам собою растаял и наполнил склянку, в которой сия кровь сохраняется, и лазаронцы, бабы и проч. гладили святого, называя его красавчиком, умницею и проч. Полагают, что св. Януарий объявил, что будет делать чудо восемь дней сряду, дабы восстановить свой кредит, который св. Антоний поколебал. Ежели правда, то завтра пойду смотреть эту церемонию, о которой так много везде говорят.

Александр. Неаполь, 3 октября 1803 года

Козловский проказит в Риме; не имея, что писать, расскажу анекдот один, с ним приключившийся. Собрание у папы. Все туда съезжаются; Козловский в шелковых чулках идет также по улицам с двумя лакеями^[9], – инако он из ворот своих не выходит, говоря: один – чтоб обо мне объявлять, другой – чтобы чистить мне туфли, – приходит во дворец, входит в комнату, множество людей, видит одного кардинала, думает, что папа, подходит к нему, целует его руку, говоря: «vostra sanita» вместо «santita». Все «ха-ха-ха!» Один француз говорит ему: «Сударь, это не папа». – «А кто же?» – «Это кардинал». – «Где же папа?» – «Дальше, сударь, но его не видно». – «Выдающиеся иностранцы всегда всюду имеют доступ», – отвечает Козловский и идет далее, входит в комнату папы, сам себя рекомендует. Папа его обласкал и много с ним говорил. Козловский, говорят, ночи не спал от радости. Теперь объявил всем, что начал писать римскую историю. «Я показал план ее, – говорит он, – моему другу Шатобриану, который от него в восхищении». Шатобриан – сочинитель книги «Гений христианства» и при французской миссии в Риме.

Александр. Неаполь, 11 октября 1803 года

Бонапарт хочет мир творить, а между тем везде разбойничает: приказал, чтобы первого португальского министра не только сменили, а выгнали в 24 часа из Лиссабона, что и учинено; то же требует, чтобы учинили и с принцем де ла Паче в Испании, и, верно, исполнят. Много раз уж требовано отдаление Актона (Карпов его называет думным дьяком), и, может быть, возобновятся требования. Его величество очень печален с некоторого времени; намедни на балу не смеялся и рано изволил ретироваться. В субботу именины вашей императрицы [Марии Терезии Сицилийской], и здесь опять бал в Фаворите. Наши, русские, будут: надеюсь, что будет веселее прошедшего.

Александр. Неаполь, 1 ноября 1803 года

Княгиня Голицына потащила меня с собою в малое ее путешествие вокруг Неаполя, которое продолжалось 8 дней. Мы начали городком Кастелламаре, потом были в Сорренто, где ели славных телят, Ввело, где гробница Филангьери, писателя новых времен; в Сорренто видели дом Тассо; в Капри прожили мы три дня. Сей остров наполнен древностями, и недавно вырыли множество комнат Тибериева дворца, в землю зарытого; 23 грота, один другого чудеснее, заслуживают также внимания любопытных. Княгиня покупает паркет, найденный в одном древнем здании, он сделан из мраморов разного цвета, мозаикою. Из Капри пустились в Искию (остров), где дурное время и буря продержали нас три дня; потом видели Прочиду, Кар-де-Мизене и порт, Неронову тюрьму, Писсина амирабиле и проч., одним словом, все, что заключается примечательного в Байском заливе и городе Пуццоли.

С женщиною, как Голицына, такой вояж не мог не быть приятен. Нас было только трое: она, Рихтер и я, и мы время провели преславно, ели плотно, лазили по горам, спали крепко, по вечерам обыкновенно читали дон Метастазия. В Капри чуть я над своею головушкою не напроказил. Вообрази, что в темноте, не видя, что за мною нет ни перил, ни забора, а вместо того пропасть, начал я пятить осла моего назад; он осадил, я – еще, и до того, что задние ноги его поскользнулись. Он потерял равновесие, и я с моим ослом совсем упал вниз, по крайней мере сажени четыре, по счастью – в сад не на дерево, не на камень, но на мягкую нововспаханную землю, так что ни малейшего вреда себе не причинил. Княгиня видела кувырколлегию и упала в обморок. Я, упав, только очень испугался, но, собрав тотчас силы, дабы успокоить всех, которые по темноте не могли знать, что со мною делается, побежал наверх; никто поверить не мог, как я цел остался; подлинно, Бог хотел меня спасти от неминуемого несчастья. Дома нашел я, что рука оцараплена и левая нога несколько ушиблена, но на другой день почти и следов не было. Надобно было видеть суету всех: кто кричит, что надобно мне кровь пустить, кто пластырь советует, кто спирт, но, слава Богу, без всего обошелся, зато набрался ума для переду и осторожности. Приезжаю в Пуццоли, мой Антоний на берегу почти плачет: ему сказали в Неаполе, и все почти говорили, что я плечо себе изломал; его привязанность ко мне меня, право, тронула.

История Маркова в Париже с господином Наполеоном вам, верно, известна, и вам, я чаю, прислали дерзкий бюллетень, в котором все сие описано фальшивыми и мерзкими красками. Какие-то будут сего следствия? Мы бы сим господам отвечали как должно, ежели бы знали, откуда подлинно прислано. Я думаю, что Марков, будучи умен, женирует тамошнее министерство, и что хотят избавиться от него; один он нос подымает, все его товарищи не иное что, как твари первого консула.

Третьего дня приехал сюда майор Энгельгардт; он говорит, что был в Вене, когда был великий князь Константин Павлович, и что тебя видел много раз; он путешествовал с князем Борисом Степановичем Куракиным. Их разбили воры между Болоньей и Флоренцией в горах, 14 человек на них напали; человек Энгельгардта выстрелил из двух пистолетов и за то был убит пулею, которая пролетела чрез все туловище, самого же барина прикатали до полусмерти. У Куракина отняли на 40 000, у Энгельгардта – 9000, – вот что он мне сам сказал; ежели солгал, то и я. Куракин теперь во Флоренции, шьет себе рубахи и платье, ибо все было отнято. Какова земелька? Какова наша Италия?

Всему, сказанному Энгельгардтом, я не верю, и он час от часу делается подозрительнее. Рассуди: только что приехал, сегодня уже едет опять в Рим. Зачем же сюда приезжал? Просил денег у Карпова, сей отказал натурально; говорит, что он кавалер Св. Георгия 2-го класса (каково?), что адъютант государя, что путешествует по его приказанию и на его счет. Сегодня вызывал меня почти на поединок, жаловался Карпову на меня, что я сомневаюсь в том, что он говорит. Я ему повторил, еще раз повторил ясно при Карпове, что он не может иметь Георгия 2-го класса и, верно, не имеет. Он говорит Карпову: «Господин Булгаков вчера со мною грубо разговаривал». Карпов: «Сударь, я вчера был все время со всеми вами, как же я сего не слышал?» Энгельгардт: «Вы тогда выходили». Я перебил речь, говоря: «Господин Энгельгардт, ежели я вам вчера сказал вещи неприятные, вы должны, как честный человек, прежде всего не отвечать мне в том же тоне и не приходить сегодня жаловаться на меня». Он сбился, отвечал: «Да нет, вчера, конечно, это было пустяки; но вы сказали, что я авантюрист, и мне об этом донесли». – «Кто?» – «Не могу вам этого сказать». – «Нет, сударь, вы должны это сказать, я этого требую», – сказал Карпов. Энгельгардт тут видел, что плохо дело, и сослался на слугу одного курляндца, барона Ропа, который вчера уехал, – говоря, что он это ему открыл.

Теперь я спрашиваю, какого барыша мог ждать от сего доноса человек? Меня замарать не мог он и не имел прибыли, зная, что все откроется и падет на его спину; какой же интерес имел он подслужиться Энгельгардту, которого сроду и в глаза не знает? Стало быть, все ложь; но поведение Энгельгардта не может поместиться ни в чьей голове. Приехал сюда, зачем – сам не знает, только что приехал, на другой день почти едет, и говорит, что хочет драться с бароном Ропом, потому что он виноват, а не я, который известен ему по моей фамилии, честности и проч. Не чепуха ли это все? Если бы тебе рассказать все его слова, не было бы конца.

Говорит, что приехал из Парижа, – Воронцова два года там жила и не слыхала о нем. Говорит, что 20 раз был у Бонапарта, который его ласкал очень, и что сие было помещено в газетах даже. Отец его, говорит, генерал-губернатор в Полоцке; мы показали ему в календаре, что Полоцк уездный город. Слава Богу, что мы избавляемся от такого сокровища. Я тебя обо всем предупреждаю: неравно поедет он в Вену. Он толст, мал ростом, лицо большое, рябое, говорит дурно по-французски и по-русски не очень хорошо. Я сейчас послал ему записку, требуя решительный ответ, кто именно сказал – камердинер или лакей Ропа, потому что последний остался здесь, в Неаполе, будучи его местным лакеем. Энгельгардт велел мне сказать, что сам прежде отъезда ко мне будет, и, верно, вместо того сегодня ночью улизнет. Теперь поехал к нашему агенту Манзо просить денег. Сию минуту узнал, что он уехал, и неизвестно – куда. Вот и конец комедии.

Александр. Неаполь, 8 ноября 1803 года

Мой поединок с Энгельгардтом кончился тем, что он, видно, спятя и труся Карпова, улизнул. Прочти всю историю в моем письме к батюшке; я не хотел умолчать, ибо могло бы до него дойти, и он, видя, что я все сие умалчиваю, подумал бы, что есть что-нибудь для меня неприятное. Видно, Кассини почувствовал свою ошибку, что он взял теперь в Риме Энгельгардта под караул; теперь откроется, что он за человек.

В Риме Хитров, путешествующий по комиссии императора, и сюда будет.

Александр. Неаполь, 13 ноября 1803 года

Новая моя квартира возле дома, где жил французский посол, возле Гран Бретанья, где ты бывал у Гагариных, на противолежащем берегу Позилипа, то есть мы Вилла Реале видим не в ширину, как Гагарины, но во всю длину; понимаешь ли? Местоположение славное, воздух чист. У Карпова три комнаты, у меня две, обе на улицу и море, две комнаты общие, у людей также свои; одним словом, живем мы, как цари, и занимаем весь этаж; но зато я плачу 25 дукатов, а Карпов – 45. Мой кабинет славный, уютен, и всякий угол чем-нибудь да занят: две полки книг, стол для письма, бюро с платьем, канапе для гостей, большие вольтеровы кресла, подаренные принцессой Гессенской и в кои кидаюсь, чтобы читать или спать иной раз под вечер. В другой комнате сплю, фортепианирую, чешусь и проч.

Жаль Долгорукова, генерал-адъютанта. Брат его, бывший здесь, князь Михайло Петрович, любил его очень и часто ко мне из Флоренции пишет. Предобрый малый! В последнем письме говорит мне между прочим: «Вы говорите мне о г-не Энгельгардте; как мне досадно, милый мой, что вы не угостили его хорошенькою палкою. Этот чудак представлялся мне князем Куракиным, морским офицером и кавалером креста Св. Георгия, беспрестанно говорил о своем дяде, князе Александре Куракине; да это просто-напросто мошенник». Вот подтверждение, что Энгельгардт плут; жаль подлинно, что я его не приколотил; впрочем, не было за что! Слышу, что Кассини его прижал в Риме, видя, что сделал глупость, дав ему паспорт.

Слухам о мире верить не надобно, нет сомнения, что десант состоится. Посол французский говорил мне вчера, что ждет с нетерпением курьера из Парижа. Прислание сюда главного французского генерала Монришара из ганноверской армии заставляет думать, что войска их, сие королевство занимающие, имеют какое-либо важное препоручение; но нельзя угадать, что это. Полагать не можно покушения на Сицилию, разве на Морею. Двор довольно беспокоится, войска сии переменили свои позиции в Пулии, и все их жены отправлены в северную часть Италии. Мадам Сен-Сир даже тоже оставила мужа и в Риме сказала одной приятельнице, что уехала поскорее из Неаполитанских областей, не дожидаясь там свалки. Это останется между нами; скажи, однако ж, сие Анстету, которому, может быть, написать не успею. Известно заподлинно, что в Тулоне готова к выходу эскадра, 9 военных кораблей,