3. Любовь Елены Глинской

Давным-давно, уже после медового месяца с государем совершенно случайно ее глаза встретились с его глазами. Ни о чем тогда юная красавица, великая княгиня Елена не думала, ничего не замышляла и даже попросту не замечала, что на нее пристальными и влюбленными глазами смотрит светловолосый, сероглазый, высокий стройный князь Иван Овчина. Однако скоро, по прошествии многих и многих месяцев его пылких взглядов не замечать стало невозможно. Настал момент, когда как-то во дворце Елена ответила чарующей улыбкой на нежный взгляд статного, великолепного сложенного князя. Улыбка племянницы не осталась незамеченной ее дядей:

– Да он просто пожирает тебя взглядом… – прошептал ей в ухо Михаил Глинский. – Поверь мне, опытному ловеласу, так смело и страстно не глядят, если нет никаких надежд на взаимность… Вот он и дождался, наконец, твоей восхитительной улыбки… На что ему надеяться в ближайшем времени?..

Елена покрылась стыдливым румянцем и сбивчивым шепотом строго наказала дяде:

– Только не думай, дядюшка, делиться своими наблюдениями с государем… Так ведь – неровен – час и снова можно загреметь в темницу, не успевши надышаться воздухом свободы…

– Ладно, ладно… – миролюбиво прошамкал князь Михаил. – По гроб жизни буду тебе обязан своей свободой…. Улыбайтесь, воркуйте, голуби… Ваше дело молодое, веселое… Это нам, старикам, надо думать больше о грустном, нежели о веселом… О, молодость, она так быстротечна…

Выпущенный из темницы стараниями племянницы Елены, подговорившей самых знатных бояр даже заплатить огромный залог в казну за освобождение дяди, князь Михаил опытным глазом первым в Москве заметил возникшее чувство своей племянницы и князя Овчины. Видел Глинский, как тот из кожи лезет, чтобы своими военными подвигами быть на слуху государя Василия и его прелестницы великой княгини, быть почаще во дворе рядом с венценосной парой, купаясь в лучистом взоре своей тайной избранницы.

Тогда-то и состоялся у Михаила Глинского шутливо-откровенный разговор с племянницей по поводу их многолетних неудачных попыток с государем стать матерью и отцом младенца-престолонаследника. «Пройдем с государем паломниками по северным, монастыря, молясь о чадородии…» – сказала Елена. «А, может, надобно не только молиться и паломничать, но помочь святости чадородия другими, более испытанными способами по примеру слабых на отцовство латинских королей и курфирстов» – изволил шутить князь Глинский. «Вот, если снова вернемся ни с чем после паломничества и молитв святых отцов за нас с государем, тогда и вернемся к этому разговору» – сказала Елена и густо покраснела.

«Дело говоришь, племянница, а то от одних пылких взглядов и ответных улыбок младенцы не зачинаются, – шутковал дядя, – Ничего кроме сырости в портах от взглядов с улыбками не рождается, да и то в молодые годы, а с годами – вообще, ничего, одно светлое неказистое ничто… Так-то, дорогая племянница…»

То, что великая княгиня Елена влюблена в князя Ивана Федоровича Овчину-Телепнева-Оболенского, а тот влюблен в его племянницу, Михаилу Глинскому было очевидно гораздо раньше ее признания о готовности вступить с ним в тайный адюльтер в случае последней неудачной попытки великокняжеской четы – зачать в ходе паломничества по монастырям. Но тогда все вдруг мистическим образом разрешилось. Елена зачала и разрешилась бременем, родив государю престолонаследника Ивана.

«Мужская помощь молодого заместителя старому государю не понадобилась, – констатировал Глинский, – только любовь, если уж она возникла, разгорелась от незаметной искорки, то своим пламенем все равно опалит сердца влюбленных, а то и сожжет их напрочь, к чертовой матери…»

Князь Михаил понимал, что скучавшая не столько по почившему мужу-государю, а сколько по вздыхающему по ней молодому князю Овчине, запуганная возникшими интригами вокруг престола и ее младенца Ивана, чувствовавшая себя одиноко и беззащитно во дворце, великая княгиня может даже до сороковин мужа привязаться к Овчине, сойтись с ним. Ведь не все в Москве верили в русские сказки, что молитвы монахов о чадородии великой княгини помогли рождению сначала одного наследника Ивана, потом другого, Юрия. Догадывался Глинский о том, что стоит племяннице приблизить к себе фаворита, и пойдут по двору, по Москве слухи об отцовстве младенца-государя воеводы Ивана Федоровича Овчины-Телепнева-Оболенского. Но Глинский на несколько ходов просчитал возможности приближения фаворита Овчины к престолу и был уверен, что его влияние на племянницу все же будет сильнее влияния фаворита.

«Впрочем, кто знает – чем любовь прекрасна и опасна? – думал князь Михаил, напуганный в свою очередь, совсем не возможностью сближения юной племянницы и молодого бравого воеводы Овчины, а обвинением из уст брата почившего государя, Юрия, об опаивании им зельем государя во время тяжкой болезни. – …Пока все сошло с рук, задвинули Юрия всерьез и надолго… Про обвинение его старшие опекуны забудут, если повода не будет вспоминать… Пока не ясно, чем хорош для престольной интриги и чем опасен для меня альянс Елены и Ивана Овчины?..»

О начале альянса великой княгини и молодого воеводы, о фаворите племянницы Глинский и, правда, узнал еще до сороковин ее мужа, когда ему сообщили о великокняжеском назначении именем государя-младенца Ивана сначала думским боярином, а потом и продвижении первые бояре-конюшие Ивана Овчины. Тогда-то вся Москва заговорила о молодом бояре, фаворите великой княгини. Судили и рядили вообще о роде Рюриковичей-Оболенских – идет ли он от князя-мученика Михаила Всеволодовича Черниговского, убитого ханом Батыем в Орде, от сына его Юрия Тарусского или внука Константина?.. «Это вряд ли, что фаворит племянницы – прямой потомок святого и благоверного князя Михаила Черниговского… – Размышлял Глинский. – Слишком много их, князей Оболенских в последнее время размножилось – все как на подбор из града Оболенска и род свой ведут от святого Михаила… А батюшку фаворита племянницы я знавал, воеводу полка правой руки Федора Васильевича Телепня, что погиб, сражаясь против войск короля Сигизмунда во время моего мятежа и бегства в Москву к Василию… О деде Ивана Овчины наслышан – Василии Ивановиче Оболенском, боярине у великого князя Василия Темного… Вот так-то, а теперь вся Москва судачит, что моя племянница начала свое правление с возведения в думные бояре и конюшие своего любовника Ивана Овчину, не дожидаясь сороковин своего супруга Василия… Как бы мне боком не вышло это его возвышение…»

Арест Юрия Дмитровского опекунами пока сплоченного регентского совета, причем без какого бы ни было согласования с думными боярами, всколыхнул боярскую думу, претендовавшую на власть в Русском государстве во всей ее полноте. Старшие бояре во главе с думским конюшим князем Семеном Бельским, окольничим Иваном Захарьиным, Иваном Ляцким не соглашались передать свои властные прерогативы «семибоярщине» – регентам младенца-государя. Столкновение в думе со сторонниками совета закончилось тем, что трое этих бояр с их многочисленными сторонниками, предварительно снесшись с королем Сигизмундом, тайно от всех бежали в Литву.

Эта неожиданная измена удивила и потрясла двор, скомпрометировала знатный род Бельских и их старых союзников Воротынских. Одного из главных воевод Ивана Бельского и князя Ивана Воротынского вместе с юными сыновьями взяли, оковали цепями и заточили на Белоозеро как единомышленников отъехавших тайно в Литву.

Елена обдумывала, в какой незамысловатой форме предложить регентскому совету назначить конюшим своего фаворита Ивана Овчину, чтобы «семибоярщина» пошла у нее на поводу. Как никогда, все обстоятельства складывались в ее пользу. Она ждала Ивана, чтобы увязать с ним последние детали в сложных боярских играх ради власти в думе.

Скрипнула половица в тереме, и, легонько наклоняясь под низкой притолокой из-за своего отменного роста, неторопливо по-хозяйски вошел румяный русоволосый красавец Иван Овчина. Остановился как раз напротив великой княгини, пожирая счастливыми влюбленными глазами, без слов обнял ее своими сильными руками за гибкий стан и притянул к себе. У Елены само собой раскрылись губы – и был сладчайший поцелуй в теплые алые губы князя, и его душистые усы защекотали ее нос и щеки. И безумно-горячая волна желания пробежала по напряженной женской спине и растворилось сладкой судорогой в широком тазу Елены. Она таяла в его руках, и могла бы, независимо от своей воли растаять снежной бабой или снежков в его горячих ласковых руках, и тогда он взял на руки, поднял на уровень груди и понес в глубь комнаты к широкой кровати.

Еще недавно эта кровать, где она чуть ли не каждую ночь разделяла страсть с любовником, ее смущала и даже пугала, еще недавно каждый раз перед мужским натиском и бурными ласками она стыдливо закрывала глаза и шептала в темноту – «Ой, ведь грех-то какой… до сороковин-то…»

Но все так быстро проходит, и смущение, и стыдливость, все-все, и сегодня Елена уже сама закинула руки за голову Ивана, обняла за шею призывно, с таким же ответным пылом. И шепчет, шепчет, как истомившаяся:

– …Люблю, люблю тебя, милый… За день со вчерашней ночи соскучилась по тебе… Что со мной, не знаю… В любовь, как с золотой цепи престольной сорвалась… Никого кроме тебя не надо… – И уже обнимая и извиваясь в страстных объятьях, нежнейшим шепотом-дуновением. – …Только ты, родимый, и чада мои, два сынка моих ненаглядных… только ты, милый… любовь моя…. О-о-о…

Раскрыла глаза Елена после сладкого падения в бездну и удивилась: он уже зажег свечу. И она снова, в который раз удивилась его невероятной мужской красоте лица и могучего тела воина. И этот мужественный воин, воевода, страшный в бою для врагов, так безумно нежен с ней в постели… И не надо никому под окнами скакать с обнаженным мечом в ночи, как когда-то во время первой ее брачной ночи с государем чтобы вызвать из бездны его силы любви и чадородия… Умеет, как никто, орудовать ее фаворит-любовник не только мечом в руках, но и орудием любви, так что искры из глаз и сознание меркнет от наслаждения невыносимого, нечеловеческого… «Почти что дьявольского наслаждения… – шелестят ее губы на его губах, но ему ничего не дано услышать. – Нет, скорее божественного наслаждения… с милым, единственным…»

– Молчи, молчи, любимый… – шепчет она, почуяв, что он хочет заговорить с ней при слабом свете свечи.

Она сама вызвала обсудить с ним вопрос возведения его в конюшие и сама принуждает его молчать, чтобы он своими словами «по делу» не обратил в прах ночное чудо любви и вдохновения… Чудовищное наслаждение уже отполыхало, сгорело внутри ее, и остались в сердце женском только нежность и грусть… Ну, разве можно с таким чутким сердцем говорить о боярских скучных делах, тратить последние силы на обдумывание, обговаривание штрихов возведения любовника в конюшие…

Великой княгине надо было побыть одной, чтобы собраться с мыслями – и она прогоняет любовника в ночь, конечно же, ради его, ради них, ради престольной победы московской правительницы и ее фаворита…

Долго, жарко, истово молилась Елена за своего милого и за своих сыновей, чтобы утряслось все в этом жестоком мире в их пользу, но не находила полного успокоения и отдохновения в молитве; всякие несуразные мысли, одна нелепей другой, перебивая и наслаиваясь друг на друга, лезли, как наваждение в голову…

Стоя на коленях перед иконой, она перебирала в памяти всю свою жизнь за последнее время. Как-то легко и стремительно устроилась ее судьба с государем, словно чья-то неведомая рука устроила их брак – только какая это рука, добрая или злая, если для устройства Елениных брака и судьбы пришлось разрушить брак и судьбу Соломонии?.. Иногда ей казалось, что она бросилась в этот династический брак, как в омут головой, а точнее, какие-то то страшные и безжалостные силы, пронизывающие не только настоящее, но и прошлое, и даже будущее, толкнули ее с высоты в бездну временную… Вспомнила ужас и отчаяние, когда три с лишним года у них с супругом не было детей и ради возвращения утерянного дара чадородия они простыми паломниками пошли по северным монастырям с одной только единственной целью – отмолить у Господа сына-наследника…

Когда Елене рассказали, что Василий ушел в мир иной в мантии иноческой, загладившей все грехи государя, она только перекрестилась и прошептала – «Слава Богу, что успел очиститься, что и грех их брака на несчастии Соломонии мантия инока накрыла и изгладила!»

Она влюбилась в Ивана Овчину еще при жизни государя… Она так боялась решиться на какой-нибудь необдуманный опасный для нее шаг; ведь не только ее дядюшке Михаилу приходили на ум смелые мысли «о помощи» государю в зачатии наследника, и она перебирала в уме всех претендентов на отцовство царственного младенца, разумеется, с согласия мужа… И первым среди претендентов, которые и не догадывались о своем праве претендента с претензиями на возвышение при дворе, был ее сокол возлюбленный – Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. Но, слава Богу, молитвами святых отцов, прежде всего епископа Макария Новгородского, испытала она в странной жизни и чудо зачатие, и счастье материнства ей дано было испытать, и не впадать раньше времени в грех тяжкий и губительный…

Но, все, что она вспоминала, все, о чем думала о последних мгновеньях прощанья с государем – с ее воплем отчаявшегося сердца: «Кому же поручаешь бедную супругу и детей» – принуждало ее решительному, смелому, для кого-то просто безумному, шагу в жизни. Простившись с мужем, Елена уже знала, что сделает этот шаг, как бы ее потом не осуждали, как бы не злословили и не честили за глаза. Ведь этот шаг – сразу от гроба мужа – был навстречу страстным объятьям возлюбленного Ивана Овчины. Себе-то Елена свой безумный поступок объяснила легко и просто: этот шаг она все равно когда-нибудь сделала – так почему бы не сделать его скорее, буквально на следующий день?..

Неужели сочувствующим ей людям до сих пор еще не ясно, что ее жизнь, жизни ее детей – такие хрупкие и драгоценные – все они висят на волоске… И этот тонюсенький волосок так легко оборвать, срезать острием времени, чтобы погубить жизни матери, невинных царственных младенцев, абсолютно беззащитных перед кем бы то ни было… И охранителя, защитника этих жизней – не в молитвах, а наяву – нужно было найти как можно скорее… Среди кого матери двух царственных детей же искать защитника, как не среди любимых, тайных возлюбленных?.. А у Елены давно свет клином сошел на одном любимом и возлюбленном – Иване Овчине!..

Елена, прыгнув в свою любовь, как в бездну – спасения ли, погибели, неизвестно до последнего мгновения! – как никто в недостроенном ее мужем Третьем Риме осознавала, что престол находится в ненадежном, подвешенном состоянии. Государь-младенец на Русском престоле – этим все сказано! Когда царственный сын Иван в силу и разум войдет? За это время столько раз его, как пушинку с престола можно сдуть, на тот свет вслед за отцом или за матерью отправить – несчетно… И правительница на престоле, без всяких формальных прав на него, – она, Елена Глинская, смелая, умная, образованная, влюбленная…

Догадывалась правительница, что многие в Москве – Третьем Риме – недолюбливают, а то и ненавидят ее чужеземку Елену Глинскую – племянницу первого на Руси изменника, князя литовского Михаила Глинского за все, и за ум с образованностью, и за безумную влюбленность в воеводу Ивана Овчину… Ведь своим появлением у престола московского с восседающим там государем-младенцем Иваном она позволила своим новым подданным словно перенестись на полтысячи лет назад. Может, и позабыли московиты о временах Киевской Руси, когда там во главе государства стояла легендарная княгиня Ольга, первая в русской истории женщина-правительница?.. Вот, и напомнила им о временах святой и благоверной княгини Ольги далеко не безгрешная Елена…