Только этот вопль души убийцы и тревога за государеву душу, которой скоро суждено было отделиться от отравленной плоти, дошел до живого существа, ради которого и были замыслены инфернальными силами и убийство ритуальное государя и принесение в жертву фанатика-убийцы, отравителя варшавским ядом Лукомского. То был хрупкий, нежный, добродушный и милосердный Дмитрий-внук…

Волей судеб Дмитрий-внук в эти последние миги последних времен оказался тоже во дворце, неподалеку от государевой палаты, где-то должен был принять своего отравителя Хроноса Лукомского. Наверняка Дмитрий-внук почувствовал приближение шагов убийцы к его любимому деду Ивану и на большем расстоянии… Только из-за этого большого расстояния он не сумел бы донести до деда спасительное известие: что к нему приближается ритуальный убийца с варшавским ядом, и жизнь его висит на волоске. Но не было этого непоправимо большого расстояния между дедом Иваном и Дмитрием-внуком. Значит, можно было спасти государя-деда, что не было дано многим толстокожим стражникам и боярам, само предназначение которых заключалось в жизни государства в сохранении жизни его государя. Но тонкая чувствительная душа юного отрока, к тому же первого претендента на престол царский отреагировала мгновенно…

Когда мимо Дмитрия-внука, которого держала за руку мать Елена Волошанка, прошествовал важно, спокойно и независимо, как подобает настоящему знатному, служилому князю из близкого государева круга, девятилетний Дмитрий вздрогнул всем своим хрупким тельцем. Он даже не попытался запечатлеть телесный облик этого незнакомого ему мужа, только ощутил мучительный вопль души Хроноса Лукомского, вопиющей о своём скором ритуальном убийстве деда-государя с принесением в жертву плоти убийцы, надутого, внешне самоуверенного князя.

Наверное, Елена Волошанка тоже что-то почувствовала, то ли тревожное состояние сыны, мучение, исходящее из пространства, в котором только что прошел представительный князь с важным непроницаемым лицом и напряженной прямой спиной.

Дмитрий сорвался стремглав за только что прошедшим мимо них с матерью князем… Хотел опрометью с ходу наброситься на него сзади, но что-то, какая-то сила оттолкнула его от ритуального убийцы и жертвенника мыслью – «…так ведь не спасешь деда, только себя раньше времени погубишь…» – и он, опередив Хроноса, ворвался в палату деда-государя с криком:

– Остановите, остановите убийцу-отравителя государя… он сейчас войдёт сразу же за мной в эти двери…

На глазах деда-государя, схватив его за руку Дмитрий-внук показал пальцем на двери, в которые должен был войти Хронос Лукомский, и упал без чувств в глубоком эпилептическом припадке…

Конечно, князя Лукомского, недавно обласканного государем и принятым на государеву службу в его ближний круг, тут же по приказу Ивана Великого схватили, обыскали. Подозрения чувствительного Дмитрия-внука оказались оправданы: по счастливой случайности Лукомскому не удалось привести в действие заготовленный для скоропалительного убийства государя варшавский яд.

Только, когда вязали, всем скопом навалившись на злодея, кто-то из стражников поранился то ли шипом на кольце мизинца, то ли острием отравленным, заделанным около мыска в подошве сапога, – только тот стражник мгновенно отдал Богу душу за жизнь Ивана Великого на испуганных глазах государя

Некоторые из потрясенных бояр и воевод в суматохе, сразу по горячим следам машинально стали спрашивать помятого и связанного тут же князя Лукомского

– Кто же всё-таки попытался твоими мерзкими ядовитыми руками пресечь славное течение жизни нашего государя?..

– Не покойный ли король Казимир задумал такое при жизни такое злодеяние – отравить государя?

Лукомский молчал и ничего не отвечал, душа его уже не вопила и не мучилась. Он уже спокойно смирился с ролью жертвенного князя, раз не удалась – и слава Богу! – роль ритуального убийцы-отравителя. Казнить-то, глядишь тоже будут публично при скоплении душевного народа русского, – вот тогда его душа уже не возопит, но возликует. Наплевать ему было вопросы про венценосца Казимира, посмевшего послать убийцу к другому, не менее славному венценосцу Ивану Великому… Ничего никто до поры до времени не узнает… И пытками у него никто признания никакого не вырвет о задумке инфернальных сил ритуального убийства и принесении в жертву самого убийцы. Пусть нет жертвы-государя, зато есть вторая жертва покушавшегося на убийство… Чем он, православный Хронос Лукомский хуже ученого иудея Леона Жидовина?.. Того хоть казнили за дело – он отравил великого князя Ивана Младого, запутав своей смертью все концы для истории, пусть думают про Софью, пусть… Вот и здесь никто никогда не узнает о таинственных инфернальных силах, пекущихся о новом Царстве… Только как-то странно распорядился его Величество случай: убийство государя, которое инфернальные силы совершили ради возведения на престол царевича Дмитрия, предотвратил сам внук, ценой собственного умопомрачения, ценой кошмарного эпилептического припадка – спасительного…

Некоторые из ученых ближних дьяков и бояр талдычили молчащему, пребывающему в тяжких раздумьях Лукомскому:

– …понимаешь ли ты, что когда венценосец Казимир присвоил себе право тайно убить смертельным ядом другого венценосца, то это приведёт к непоправимым последствиям для двух держав, Руси и Литвы…

– …таким способом нарушается связь между гражданскими обществами Литвы и Руси, обрекая их на вечную войну, подозрения, страх, беспорядки и взаимную непреходящую ненависть…

– …ведь такими средствами не достигаются мир государств, их спокойствие и безопасность…

Не было настоящих мастеров пристрастного допроса, потому и велись такие речи в присутствие государя лишь потому, что он ещё не повелел прекратить распросы и не отвести в темницу покушавшегося на его жизнь князя.

Наконец, государь, обрадовавшись тому, что на его глазах бледная мать Елена Волошанка привела в чувство сына, Дмитрия-внука, спросил своих бояр и дьяков:

– Что, признался, хмырь болотный, ядовитый?..

Кто-то пробасил:

– Мы его спросили про Казимира по разному, с подходцем, с разных сторон… Молчит… Насчёт Казимира не отрицает… Значит, своим молчанием подтвердил своё согласие насчёт Казимира…

– Так что ли, Иван Лукомский, – Казимир?.. – переспросил государь спокойно с брезгливым выражением лица.

Тот молчал, отвернувшись от государя, всем видом показывая, что они недооценивают ещё его князя-жертвенника…

– Молчит, значит, молчанием соглашается с Казимировым замыслом… – опять кто-то пробурчал недовольным голосом, мол, чего спрашивать, коли и так всё ясно.

Выждав некоторую паузу, государь приказал:

– Увести… Пусть допросят хорошенько этого князя и его латинского толмача, поляка Матиаса, с кем он ко мне в Москву на службу приехал от короля…

К удивлению допрашивающих дьяков и даже добровольцев пытающих Лукомский ничего не говорил. Выносил терзания, как и подобает жертвеннику, с невообразимой твердостью и стойкостью. Зато быстро раскололся при пытках поляк Матиас, его единомышленник. Оговорил князя Федора Бельского, якобы сей легкомысленный родственник Казимиров хотел тайно уехать из Москвы к королю сразу после того, как удастся покушение на жизнь государя. Через косвенные признания Матиаса открылись и другие преступники, имеющие отношение к заговору и покушению. То были подданные короля, смоленские граждане Алексей и Богдан Селевины; будучи московскими пленниками, они передвигались свободно, имели тайный канал связи с Александром Литовским и посылали тому разные агентурные сведения.

Но государь, желая приблизиться к истине, узнать нечто сокровенное в «последних мигах последних времён» сам пожелал сам поговорить перед казнью с Иваном Лукомским с глазу на глаз. Когда он зашел к тому в темницу, то увидел насколько славно поработали его палачи-дознаватели, так и не выудившие из него ни одного слова признания. Из под черной, окровавленной повязки сломленного Лукомского выбивались свалявшиеся, седые вихры, а ведь бросили его в темницу до пыток абсолютно здоровым, без единого седого волоска.

– Здравствуй, Иван! – промолвил государь, присаживаясь на скамью напротив того.

– Здравствуй, государь… – прошамкал беззубым ртом тот, который всего несколько дней тому назад мог похвалиться белозубой улыбкой.

– Вижу… Вижу… прослышал я про твоё упорство… Сам к тебе приехал на ум, на разум наставить… Говорили, что ты словечка не вымолвил… Спасибо на том, что хоть со своим государем говоришь… Не нужна мне твоя казнь ни капельки… Но, раз я чуть концы не отдал Господу, хочу знать, чем такой чести быть отравленным удостоился от покойного короля Казимира?.. А ведь ты мне крест целовал, Иван…

Усмешка и внутренняя обида прозвучала в последних словах государя, и что-то проняло Лукомского.

– Нет во мне силы, государь, каяться в том, что крест тебе целовал, да нарушил клятвенную присягу, покусился на жизнь твою драгоценную… Прости… Грешен я перед государем, приютившим меня, и перед всей землёй Русскою, родившей такого государя Великого…

– Заспесивился ты, Иван… – опять после недолгой паузы заговорил государь. – Своим молчанием упорным заставил моих подданных грешить на покойного Казимира и сына его Александра, нынешнего великого князя, подговоривших тебя устроить «конец света» государю московскому… Хочешь, скажу я тебе, Иван, как на духу одну вещь, важную для нашего с тобой доверительного разговора?..

– Скажи, государь… – глухо промолвил Лукомский, держа очи в землю потупленными.

– Так вот… Не верю я ни в «конец света», ни в то, что тебя подослали ко мне литовские великие князья – отец Казимир или сын Александр… Скажешь, почему не верю?.. Не верю, потому что не верю – и точка… – с омраченным думой лицом величавым добавил. – Не гордиться бы тебе надо в своём надменном вызывающем молчании, а во прахе лежать, плакать слезами покаянными…

– Успеется… на том свете отплачу…

– Неужто свою тайну так и унесёшь с собой… Сотвори крестное знамение, отгони духа лукавого, Иван… Скинь с себя силу неведомую, что враг рода человеческого смутил твою душу гордыней сатанинской… Ведь душа чурается прикосновения сатанинского, возопила, когда ты травить меня шел… И внучок мой на вопль души твоей откликнулся – не дал ни ей, грешной, пропасть, и меня спас от погибели…

– То правда, государь… – прошелестел одними разбитыми в кровь губами Лукомский. – Шел отравить тебя видом спокойный, а с душой, тревожной, противящейся злодейству, вопиющей…

Задумался государь, остановив свой взгляд выжидающий на князе. Поражало упорство того не выдать единомышленников, пославших его на верную гибель. Ведь, отравив его, – яд-то мгновенный оказался! – попался в момент всё равно, тех же пыток лютых и казни удостоился.

– Я жду, Иван… – недовольно посмотрел на него государь и грозно вымолвил. – Услышу ли раскаяние твоё и признание: Казимир с Александром или кто иной надоумил тебя отравить государя московского?..

– Причём здесь Казимир… Его самого тайные иудеи отравили медленным ядом… А тебя мгновенным от имени Казимира отравить вздумали… – начал было говорить Лукомский, но тут же осекся.

– Что?… – тихо молвил государь и почувствовал лёгкое головокружение. – Зачем?..

– Не знаю…

– Ты хоть уверен в том, что сказал?..

– Конечно, нет, государь… Впрочем, какая разница… Истина всегда недостижимая и ускользающая…

– И этой ускользающей истиной ты не хочешь поделиться со своим государем?..

– Не могу я всего знать… И сказать всё, государь, не могу, поскольку слово честное дал… Поскольку повязана душа моя… Куплена с потрохами… Да и меня всего с потрохами купили и молчать для спокойствия моих близких обязали…

– Но ты же мне крест целовал…

– Нету моей силушки оправдываться перед тобой за крестоцелование тебе, государь, после других моих измен и предательств… – в сердцах произнес Лукомский и рванул нательную рубаху на груди, обнажив страшные кровавые раны. – …Только душе вопиющей изменять не буду, ни при жизни непутевой, ни при казни заслуженной…

– Есть какая просьба ко мне…

– Думаешь, за жизнь цепляться буду… Без надобности мне она… Впрочем, сожги меня вместе с моим несчастным Матиасом… Как когда-то твой дядя Иван Можайский сжег за лжеволшебство супругов Мамонов в граде Николы Меченосца… Этой смерти многие боятся… А напрасно… Мамоны показали всем, как надо уходить из жизни… Пусть все считают их еретиками, а они так не считают – они свободны в выборе ухода из грешной жизни, отрешения, исчезновения… Пойми, не хочу говорить ничего о твоём отравлении, о собственном жертвоприношении, потому что судьба твоя и престола русского в твоих руках, больше ничьих… И жизнь твою Дмитрий-внук спас, а ты его жизнь не спасёшь… Не я, а ты потому будешь перед смертью каяться и просить его о прощении… Впрочем, всё это домыслы… Я ни в чем не уверен… Прости, государь… Не я, грешник, буду каяться за содеянное – благодаря душе вопиющей и твоему Дмитрию-внуку, спасителю твоему… А тебе, праведнику Ивану Великому, княжья воля которого равна Божьей, придётся каяться… прости, государь…

Крута была лестница – за шестьдесят ступенек, как лет – в сии «последние миги последних времён», на грани «конца света» или уже за гранью «конца света», по которой государь уходил из темницы от Хроноса-Лукомского, узнав что этот «конец света» был предназначен для короля Казимира и него одновременно, ради чего неизвестно… Может, ради Царства Дмитрия-внука?.. «Так ведь ещё успеется, повенчаю его на Царство Шапкой Мономаха на зло римлянке… – думал государь. – Слава Богу, что лютые враги литовские, Казимир и Александр на отравление пошли… А что, может, правда, выдать дочку Елену за Александра Литовского… Вот это поворот, достойный государя, пекущегося о собирании русских земель и народов… Никто не ждёт такого, ни великие княгини Софья и Елена, ни будущие великие князья Дмитрий-внук и Василий-сын… Именно в таком порядке, великие князья Дмитрий и Василий… После четверти века последних времён в своей личной судьбе – только конец света отменяется! Править надобно и о Руси Святой печься…»

Попавший в подозрение Федор Бельский отделался легким испугом – его милосердный государь сослал в Углич…. Изменников и отравителей, не исправившихся в грехе гордыни, государь велел сурово наказать, чтоб другим было не повадно. Богдана Селевина засекли до смерти кнутом, его брату Алексею отрубили голову. Лукомского вместе с его нестойким единомышленником, поляком Матиасом сожгли публично в клетке на берегу Москвы-реки. Матиас страшно, не человечески орал и требовал пощады и снисхождения, а Лукомский был спокоен и всемогущ в своём спокойном жертвенном величии, как Хронос Всесильный…