На самом деле все произошло очень быстро. Причем, еще быстрее были сделаны определенные выводы и приняты соответствующие решения. Я в выводах оказался стремительней. Может, потому и остался жив тем летним днем.

Стоило мне вновь повернуться к парню из машины, как я начал движение. Они с коллегой еще только обменивались взглядами, а мне уже стал ясен единственный выход из создавшейся ситуации. И когда «автомобилист» одними глазами отдал приказ, прикрыв их на долю секунды, я уже сорвался с места и в три прыжка одолел их «Опель». Я не стал обегать машину, я пробежал по ней. Оказывается, это не так уж и сложно сделать, если автомобиль не внедорожник и не самосвал или автобус, а какая-нибудь «семейная» малолитражка. Ну, к этому еще надо добавить незначительный факт, чтобы личный рекорд в прыжках в длину был в районе пяти метров и девяносто сантиметров, а в высоту – около метра и восьмидесяти сантиметров. Тогда никакой «Опель» не будет преградой. Я одолел его за один удар сердца и побежал по звериной тропе.

Парень, что изначально был у меня за спиной, дернулся за мной, опоздав на несколько секунд. В общем-то, это его нисколько не смутило: выбранное мною направление вело меня прямиком к берегу озера, прозванному Lammin ranta, Теплый берег. Я несся к воде, как сайгак к водопою. Но в отличие от сайгака не терял головы, продумывая варианты своего спасения, которых оказалось всего один.

Сойтись в рукопашной со специально обученным этому делу человеком – все равно, что обманом пробраться на боксерский ринг чемпионата Северо-Запада в надежде, что противником окажется мастер спорта по шахматам. Я никогда драками не увлекался, даже в чисто спортивных целях.

Поэтому я просидел под навесом причала, пока парень из машины забрался в воду, вытащил своего коллегу и, погрузив себе на плечи, унес в неизвестном направлении. Впрочем, я догадывался, куда он его денет: в багажнике «Опеля» можно перевести не одно тело. Еще и место для пары ящиков пива «Олви» из магазина таксфри останется.

– Ты где был? – спросила меня Лена, когда я вернулся к дому.

– На войне, – ответил я.

– А, – никак не удивилась она. – А я думала: купаться бегал.

***

Моя книга «Мортен. Охвен. Аунуксиста» оказалась неожиданно для меня самой читаемой из всех моих четырех произведений, размещенных на Самиздате. Она была в меру сказочной, по максимуму логичной и написана свойственным мне несерьезным языком. Создавать произведения, не внося в них элемент шутки, для меня было неприемлемо. Одним из самых главных качеств, которыми должен был обладать писатель, которого хотелось бы читать – это чувство юмора. Если его нет, то никогда ни одно из написанных произведений не будет живо. Словно у фантаста Лукьяненко: можно бы посмеяться, но посмеяться нельзя, раз автор не смеется. Ботва. Словно бы моветон – когда шутишь. Или потому что жанр такой создали: «юмористическая проза». А в обычной прозе – нельзя, несолидно.

Но Сергей Смирнов со своей военной прозой, Тур Хейердал с путешествиями, Владимир Дмитриевич Михайлов с фантастикой, Михаил Веллер с философией, Андрей Кивинов и Андрей Константинов с ментовскими романами, Александр Покровский и Виктор Конецкий с морскими сочинениями отчего-то в юмористическую прозу определяться не спешат.

Мир прекратил смеяться, отчего-то мир начал ржать. Включили смех в фоновом режиме – значит, в этом месте нужно громко похохотать. Чем шире откроешь рот и круче изогнешься в кресле, тем стильнее чувствуешь себя на каком-нибудь «Камеди клабе».

Об этом мы поговорили как-то с моим детсадовским товарищем Жорой. С той поры, как мы отбывали свои сроки в одной группе, прошло уже тридцать пять лет, но одно детсадовское воспитание нас единило. Жора был директором нашей местной библиотеки, а также входил и выходил в разные литературные фонды и общества. К тому же он писал стихи и неведомым мне образом издавал их в сборниках. Но пересеклись с ним мы вовсе не по литературному делу. Даже вообще ни по какому делу. Просто пересеклись и начали говорить о том, о сем.

Никто в нашем городе не знал, что я пишу книги. Это не было тайной, но даже если я кому-нибудь об этом своем увлечении говорил, все эти «кому-нибудь» пропускали информацию мимо ушей. Не может быть писателей в нашей провинции.

А говорил я об этом только тем, с кем знался: родные и друзья детства – все те, с кем более-менее общался все эти годы. Былые друзья юности относились к моему увлечению с пониманием, считая мои откровения фантазиями и блажью, последствием перенесенной алкогольной интоксикации. Мои родные сестры, как и близкие родственники Лены, были из разряда людей, пропускающих мои робкие слова о четырех созданных книгах мимо ушей.

Ну, и ладно. Я в очередной раз убеждал себя, что пишу для себя и от себя. Это неправда, возражал мне ЧЧ, тенью сопутствовавший мне в ежевечерних сумеречных медитациях.

Я только что отмотал очередной контракт, проведенный на этот раз в холодных европейских водах Северного моря. Мы часто заходили в порты северной Англии и Шотландии, настолько часто, что я путался в их названиях. Три-четыре часа стоянки – и снова в путь. Весь ритм жизни зависел от приходов и отходов, диктуя организму: когда спать, когда есть, когда все остальное прочее. Такое рваное время донельзя утомительно. И я утомлялся бы еще больше, если бы не уходил в свою литературную отдушину. Оказалось, что не всегда обязательно 6-8 часов непрерывного сна. Можно отключаться где-нибудь на диванчике на часок – а потом снова бодрствовать в четыре раза больше. И даже питаться регулярно не обязательно. А мыться – и подавно.

Так зачастую и бывает со старшими механиками в столь напряженном графике: они дичают, зарастают диким волосом, начинают припахивать нестиранными носками и вообще – теряют былой человеческий облик. Оправдаться можно всегда – нет времени.

Я в знак протеста даже записался в библиотеку. На сей раз вполне легально, с предъявлением паспорта и получением читательского билета. Дело было в Гранджмаусе, в древней Скотии, мы регулярно приходили сюда на совсем непродолжительное время.

Я всегда очень хотел спать, я также хотел сходить в парикмахерскую, я не хотел пахнуть потом и нестиранной одеждой, мне очень не хотелось терять человеческий лик. Хлебнув надрывного графика работы в самом начале контракта, я принялся искать выход из этого тупикового положения.

Он был, оказывается, прост, как прыщ на подбородке. Спать надо по ночам, по ночам не надо работать. Не важно, где ты спишь, важно, чтобы сон шел на пользу.

Я соорудил себе гнездо из подручных материалов и усовершенствовал его до состояния легкой сборки и не менее легкой разборки. Практика была такова, что ночной порой, когда проходит прием на борт заспанного и недовольного лоцмана, езда с ним по всяким запутанным фарватерам и швартовка к месту погрузки-выгрузки, старший механик должен быть в состоянии мгновенной готовности для принятия единственно правильных решений и выполнения всех безотлагательных для этого мер. То есть, он должен быть в машинном отделении в месте центрального поста управления, и неотрывно смотреть за стрелками и циферками. Не приведи Господь, что-нибудь пропустить! В таком случае они, старшие механики, совсем скоро теряют интерес к жизни, зарастают клочковатыми бородами, начинают пованивать и прочее, прочее.

В удобном гнезде, созданном из старого шезлонга, можно удобно расположиться перед всякими стрелками и циферками, и удобно смотреть на них сквозь сон. А лучше совсем не смотреть: куда они денутся, отвалятся, что ли? Три часа под пледом, укрывающим ноги, в относительной тишине – грохот работы главного двигателя, как правило, на посту управления не столь ошеломительный и вредный для здоровья – до информационного сигнала с капитанского мостика, что все мол, приплыли, спишь, как младенец. Даже лучше, чем в кровати в каюте.

Лишь одна неприятность может омрачить установившееся равновесие: утечка информации к капитану, а через него – в кампанию. И все – болезнь несоответствия занимаемой должности. Голландцам-голодранцам не объяснить, что отсутствие отдыха через сон может лишить человека человеческого лица и все такое.

На моем контракте пришлось потрудиться с двумя капитанами: поляком и болгарином. Они в машинное отделение бегали крайне неохотно. Им был важен результат, а результат был – мы ездили с грузами туда-сюда и при этом не очень опаздывали.

Я стал чувствовать себя лучше и с головой окунулся в творчество, когда дневной порой полагалось добирать час-полтора сна. Но мне не хватало некоторой информации о древних городах и забытых землях. В Шотландской библиотеке я кое-что находил. Помимо книг там имелся вполне бесплатный интернет, что несколько повышало мою исследовательскую скорость. Да и две библиотекарши, сменяющие друг друга, прониклись ко мне сочувствием и даже подсовывали мне интересные материалы, например, «Легенду о Мак-Туиреде», описания жизни короля Артура от разных непоповских авторов, норманнские байки и предания о Торе и его молоте и козлах, и, конечно же, «Калевалу» периода до Элиаса Лённрота (Lyonnrot Yelias – человек, врач и контрабандист, экстремал, собравший «Калевалу» в таком виде, который нам перевел Бельский).

Лишь одно я не сумел выяснить по сей день: отчего одно шотландское графство зовется «Karelia»? Право слово, хоть уроженцу тех мест сэру Шону Коннери пиши записку с вопросом, да он вряд ли прочтет сообщение от неизвестного человека. Вот если бы к нему, лучшему Джеймсу Бонду всех времен и народов, обратился бы известный писатель, тогда, может быть, и выгорело бы. Дэна Брайна, что ли попросить? Так и он меня слушать не станет. А самому сделаться известным писателем мне, похоже, жизни не хватит.

Я вернулся домой с того контракта усталый и потерянный. Вместо оговоренных 4 месяцев мне пришлось отбыть пять с половиной. Вопреки моему желанию и ограниченным моей подписью сроком.

Снег уже сошел, да и лето как-то покатилось вниз со своего пика. Я приноровился вечерами, облившись каким-нибудь антикомарином, садиться за своей дачей на низенькую скамейку из бревен и смотреть на вечернее небо, пусть даже затянутое тучами. Голова становилась пустой-пустой, и это было очень даже неплохо. Потом шевелилась ближайшая тень, и возникал выдуманный мною ЧЧ. Это уже было не очень хорошо.

Мои размышления о том, кто будет читать мои книги, и зачем я их создаю, находили ответы. Впрочем, эти ответы могли порождать другие вопросы, а ясности и определенности не выявляли. Так мне пояснял ЧЧ.

Мои книги не будет читать никто, за исключением тех людей, которые, порой, несознательно не удовлетворены нынешней Историей, которая, будучи лживой до неприличия, породило государство, или государства лжи. У лжи нет будущего, потому что нет и прошлого.

А пишу я затем, что моя, понимаешь ли, тонкая натура в состоянии воспринять космос. То есть, не все так просто в пишущей братии. Пишущая сестрия в этом деле не рассматривается. Космос – это не тот, где вакуум. Космос – это информационное пространство, да и не только. Старший Вернадский, это который не историк, а отец радиевых разработок, это изучил, это понял и это развил. И пришел он к Господу. А младший Георгий Владимирович Вернадский, это, как раз, который историк, от Господа ушел. Потому что писал всякую, да простит меня его уважаемый отец, хрень. «И тут пришли мордовские лыжники» (строчка из его «Истории России») – это же надо так далеко от космоса оказаться! Впрочем, не важно. Если ты можешь писать так, что тебе самому потом не стыдно делается это читать, значит, такова воля Господа.

Соседская кошка Дуся, иногда приходившая ко мне в компанию для медитации, поурчав для приличия и поворчав вполголоса на тень с ЧЧ, внимательно следила за всеми моими телодвижениями. Она ждала, может быть, что я выдам ей какой-нибудь полезной кошачьей пищи? Не то мышки-полевки, кротики и лягушки ей уже поперек горла стояли. Я ничего не мог предложить кошке, разве что разрешение на охоту на моих угодьях, но ей было на мое одобрение наплевать – она браконьерила, где хотела. Поэтому Дуся начинала возражать мне, в знак, так сказать, противоречия. Можно, конечно, и не так сказать, а прямо и решительно: кошки разговаривать не умеют, они и думать-то могут одними лишь простыми образами. Ну и ладно, говорить с животными – не значит быть не в себе, а понимать их «ответы» – вовсе не признак психического расстройства. Только бессловесные твари – самые лучшие собеседники, самые верные слушатели и самые разумные ответчики.

«Так ты, стало быть, избранный?» – жмурилась Дуся. – «Слышишь глас божий?»

– Все люди – избранные Господом. Иначе бы и не жили на Земле. И все слышат голос Его. Только одни не желают его осознавать, другим легче слушать иной голос.

«Иной – это Самозванца?» – насторожилась кошка.

– Если голос Господа – это Совесть, то прочие голоса – это прочие голоса. Самозванца, либо его приспешников – без разницы.

«В чем же разница? Как понять, who is who (кто есть кто)?» – Дуся встала и выгнула спину дугой – потянулась.

– Разница в том, что у меня есть много вопросов, на которые я ищу ответы. Они же, по их мнению, знают все ответы, а вопросы, если таковые имеются, всегда начинаются со слов «почему не: по инструкции, по правилам, по порядку, без шапки?». Всезнайки и всеумейки, так их растак.

«Так отчего же их столь много? Они рулят, где только могут. В том числе и в твоей литературе», – кошка внимательно и как-то задумчиво посмотрела мне в глаза.

– В моей литературе они не рулят, в ней рулю я сам. А много их оттого, что так примитивней, стало быть, легче. Жить по совести просто, но это сложнее. Примитивизм давит со всех сторон.

«И что делать?» – Дуся пошла прочь по своим кошачьим делам, обернувшись на меня на пару секунд.

– Ответ всегда один и тот же: надо верить. Вера – вот наша надежда.

«И любовь», – мяукнула на прощанье кошка и скрылась во мраке кустов.

– Но пока мы еще никому не продали

Нашу Веру, Надежду, Любовь (песня А. Романова из «Воскресенья»), – пропел я себе под нос.

ЧЧ имел свои взгляды на мою «беседу» с кошкой. Они не были противоположными, они не были согласными, они были просто такими, какими должны, пожалуй, быть. Я пишу не только для себя, но и еще для тех, кто против меня. Точнее, даже, пока не против меня, но против моих книг. Если книг будет больше, то противной во всех отношениях массы сделается тоже больше, и она уже будет реализовываться против меня. Действие всегда порождает противодействие.

Что же этому возразить? Пожалуй, что и нечего. Только вот я пока не знал, кто может быть противник моему творчеству, как писателю. Разве, что загадочный отдел «Зю», который, если принять во внимание его кооперацию с ментами, является государственной структурой с обычными в таких случаях полномочиями: не пускать, не разрешать, давить и разрушать. Еще Вова Ленин заметил, что «государство – это машина», а машине не свойственно сострадание, жалость, любовь. Как и ее машинистам, пожалуй.

Когда мы встретились на улице с поэтом Жорой, я еще не имел никакого мнения по поводу поэтических кругов, я никого в них не знал, да и они меня не знали. Мы существовали параллельно.

Жора, подписывая мне свой сборник стихов, не дулся от гордости и важности, просто у него в портфеле завалялся один из авторских экземпляров, вот он мне его и подарил.

– Круто, – сказал я. – Теперь можно эпиграфы отсюда брать.

– Как будет угодно, – ответил он и не сдержал довольную улыбку.

Я бы тоже улыбался, если бы довелось вот так же непринужденно подарить на улице своему какому-нибудь знакомому по яслям одну из своих книг.

– Позвольте, – Жора о чем-то догадался. – Куда эпиграфы брать?

Вот тут-то я и раскололся: рассказал, что написал, когда написал и про что написал.

– Четыре книги? – недоверчиво поинтересовался он.

– Пока четыре книги, – уточнил я. – Идеи есть, буду их реализовывать.

– Надо бы с ними ознакомиться, – сказал Жора. – У тебя есть рукописи?

Первый человек со стороны заинтересовался моим творчеством, я даже слегка от этого растерялся. Рукописи у меня, конечно же, были, но я предпочел предложить другой вариант.

– Так я выложил это дело в Самиздате. Там и почитать можно.

Если Жора пожелает, то почитает, если нет – то все равно откроет мою страничку и, стало быть, внесет некое изменение в статистические сводки о моих читателях. Такие вот меркантильные цели.

Мы обменялись телефонами, вернее – номерами телефонов: мне старая Жорина Nokia была без надобности, вот мой «Семён» – Siemens – был дорог, как память.

Не прошло и двух дней, как «Семён» выдал входящий звонок абонента Жоры.

– Надо публиковать твоего «Полярника», – сказал он. – Очень интересно. У нас, понимаешь, есть писатели, которые уже много лет ничего не создают. Они так себя обзывают на фоне давнишних заслуг, так их обзывают и литературные круги. Но это – застой. Это не есть гуд. Аллес кляйн?

– Аллес кляйн, – ответил я. – Вундебак.

– Ты где-нибудь в издательствах заявлялся?

– В «Эксмо», ну а до этого во всех остальных прочих.

– Понятно, – ответил абонент Жора, он же Жорж, он же Гога, он же Георгий Иванович. – Забей. Для начала отдадим твою работу в местный журнал «Мурзилку».

– В «Мурзилку»? – удивился я. Честно говоря, в Республике Карелия раньше было издательство с одноименным названием, то есть, конечно же, просто «Карелия». Там издавались очумело интересные книги – Линевский, Балашов, даже Фиш, да и Миша Веллер был в разработке. Но потом наше издательство убили бумажки с названием «ваучер», профессионалы разбежались, либо поумирали. Больше издательств я не знал, тем более, не знал каких-то журналов.

– «Север» – это что-то, – просветил меня Георгий Иванович. – Гонорары, конечно, не платят, но надо же тебе с чего-то начинать. Да и страна должна знать своих героев. В любом случае.

В каком – любом, я поинтересоваться постеснялся. Журнал «Север» – пусть будет журнал «Север». В морду не дадут.

А мой роман «Мортен. Охвен. Аунуксиста» в интернете читали очень активно. Несколько девочек, уж не знаю, какого возраста – то ли 16 – 18 лет, а то ли 25, даже прислали мне свои отзывы. Кое-что мне было непонятно. Что значит «атмосферный роман»? Мой Саня мне объяснил, сказал, что все нормально, и моя книга понравилась. Ну, понравилась, так понравилась. Тогда я тоже скажу «атмосферно».

Эксмо ответило через редактора Минакова, что идея с викингами должна быть большей по размеру, и это меня удивило. Не то, чтобы я был не готов писать продолжение, а то, что ко мне обратились, как к автору. Впрочем, это было первое и последнее обращение ко мне, как вообще, к человеку. Тогда я этого не знал, зато теперь-то знаю.

Читающему народу запомнились два персонажа: скальд Олли Наннул, да ливвик Охвен. По Олли мне было понятно: я его характер списал со своего некогда школьного друга Олега Бобина. Много народа еще помнило этого замечательного музыканта, этого талантливого человека. Значит, меня начали читать уже из нашего круга, и знакомые мне люди теперь познакомятся со мной, как с сочинителем. Я был этому совсем не против.

Ну, а Охвен – это был мой литературный герой. Мне он был понятен, мне было его жаль, я гордился за его судьбу. И имя хорошее для него нашлось, легко запоминающееся и непринужденно произносимое. Вообще-то ahven – это окунь, если перевести с финского, либо ливвиковского диалекта карельского языка. Я его ни с кого не списывал, он был плод моих чаяний от своего возникновения, до самого последнего дня. Охвен был моей литературной удачей, потому что именно под его влиянием, а, точнее, влиянием его меча, у меня возник новый замысел, который я решил обязательно реализовать после того, как тщательным образом ознакомлюсь с Библией и Калевалой.