– Только в пожарном случае, – согласился с ней Юра.

Мы тоже оглядели себя, но ничего не обнаружили: хорошо одетые дядьки с хорошими выражениями на лицах.

– Там, – она кивнула в сторону окна, под которым поблескивал огнями засыпающий город. – Менты вышли на промысел. Учуют в вас своих клиентов, вцепятся.

Оксана преподавала в школе у начальных классов, она много знала о жизни и ситуации в Петрозаводске. К ней стоило прислушиваться.

– Хорошо выглядите, лица добрые – мимо не проедут, – продолжала объяснять нам она. – Запах учуют, начнут вымогать. Потом дубинки в ход пойдут.

– И весь вечер насмарку, – опять согласился с супругой Юра.

Что же тут возражать, такое положение вещей имеет место быть. Ночные ментовские облавы уже хорошенько встряхнули россиянские города. Круче комендантского часа. Или – вместо. Не гнушаются парни в серых мундирах забить до смерти. Не могут остановиться, что же тут поделать! Безнаказанность порождает беспредел.

– А на такси вам ехать тоже не стоит, – размышляла Оксана. – Это может дорого стоить. Вы разухарились, молодость свою питерскую вспоминая. Я помню, как вы там развлекались.

– Стоить – не стоит, таксисту в лоб, чтоб не наглел, – кивнул головой Фосген. – Как бывало.

Да, бывало в прошлой жизни, что не в меру жадного шофера какого-нибудь питерского таксопарка, требовавшего пять счетчиков, выставляли под знак «Стоянка запрещена» и аккуратно спускали у него колесо. Не, на такси тоже не надо. Мало ли на кого нарвешься. Самая таксистская болезнь – жадность, поражает их всех.

– Тогда как? – удивился Иван и посмотрел на меня. Ответить я был не готов. Вертолетом, что ли?

– А вот так, – сказал Юрин тесть, выходя из сумерек. Оксана уже все, оказывается, предусмотрела.

Мы загрузились в автомобиль «Москвич 412» без задних сидений, ровесника взятия Бастилии, предварительно наобнимавшись и с Оксаной, и с Юрой, и с его тестем. С ним мы обнимались по инерции, он намеревался нас еще везти.

– Чем по жизни занимаетесь? – спросил тесть. Он сам был в прошлом моряк, поэтому различал жизнь и море.

– Я из Белоруссии, – ответил Ванька с первого сидения.

– А я книги пишу, – сказал я сзади, развалившись, как собака, на матрасике, брошенном на полик Москвича вместо седушек. Там действительно ездила на дачу ездовая собака Юриного тестя, приученная впрягаться в машину, когда та капризничала и отказывалась ехать.

– Позвольте, Виктор Анатольевич, – всполошился Иван, когда автомобиль, взвывая и булькая, выехал на трассу. – А с нами должен был ехать Фосген!

Тесть только усмехнулся в ответ: Оксана мудро вырулила ситуацию так, что ее муж нечаянно для всех остался дома, даже сам не заметив того. Да так, вероятно, было правильно.

Подпрыгивая на собачьем месте, я отметил про себя, что слово «писатель» ныне многими людьми воспринимается, как нечто несерьезное, даже конфузливое. Сказал бы – Бушков, Донцова – понятно, пафосно. Писатель, по мнению обывателей – это тот человек, у которого есть такие корочки, пусть даже нет книг. Что-то типа журналиста. Журналисты – это люди слова, государственного слова. Можно сказать, что они такие же древние, как и проститутки. Никогда не сравнивал две эти, с позволенья сказать, профессии. Журналист – это мурло. Проститутка – это просто проститутка, пес с ней, с собакой.

Я не видел журналиста, которого бы мог уважать. Вру – видел, в Голливудском кино видел. У нас таковых не имеется в силу исторически сложившихся причин. У наших отечественных журналистов рабская психология, слэйвинская. Оттого они и говорят, захлебываясь, и головой, как козлы и козы все время кивают. А провинциальные журналисты – это учителя литературы, сбежавшие со школ. Фантазии никакой, но слова писать умеют. У нас в городе есть местные газеты, есть корреспонденты, но нет никого стоящего. Наташа Юдина писать не умеет, она как раз и есть бывший учитель, фантазии ей не хватает. Другой бывший учитель тискает заметки в другой газете, и странные они какие-то получаются. Желчные, даже если материал должен быть по-доброму нежелчным. Но она по-другому не умеет, видимо, годы, проведенные в школе, напрочь отравили желчью все ее существо. И фамилия у этой журналистки то ли Суворова, то ли Орехова, то ли Донцова. Нет, Донцова – это какой-то писательский бренд, массовое производство. Писатель, замешанный в массовом производстве, словно орудие массового поражения. То, что толкает общество устраивать костры из книг других писателей.

На собачьей подстилке и мысли были какие-то собачьи: прямолинейные и бесхитростные. Ко мне пристало миллион волосков, выпавших из ездившего в Москвиче пса. В полном мраке салона я это не видел, зато чувствовал через одежду. Их было так много, приставших ко мне, что собака тестя на данный исторический момент должна быть непременно лысой. Я представил себе облезлую дворнягу и внутренне содрогнулся. Впрочем, может быть она и породистая какая-нибудь. Легче от этой мысли мне не стало. Казалось, чужие волосы находят поры в моей одежде и впиваются в мое мускулистое тело. Для противостояния этому следует напрячь каждый свой мускул. Я немедленно надулся, но тотчас смертельно захотелось в туалет. Надо было отвлечься.

Неужели все корреспонденты местных газет – тетки, лишенные вкуса и чувства юмора? Есть еще Андрюха Волков, пьяница и конъюнктурщик. Он умеет писать, но очень уж продажен. Вероятно, из-за стойкой привязанности к алкоголю. А некто Фукс? Фукс – это вообще провокатор, да он и не наш вовсе, а республиканский. Пижон и халтурщик.

Додумать дальше я не успел: машина завизжала, как порося при виде ведра дрожжей, и остановилась. Мой мочевой пузырь к такой остановке оказался не готов. Я вылетел под тень крыльца, как пуля, и запричитал слабым голосом:

– Фашистыыыыы!

Случись поблизости менты – административное нарушение налицо, точнее – на стене. Случись местные жители – быть скандалу. Случись ребятишки на прогулке – быть конфузу. Но за десять минут до закрытия винного отдела дети по дворам не гуляют, местные жители уже последний сериал досматривают перед сном, а менты пасутся где-то в другом месте.

Когда я вышел к подъезду, Иван показывал мне бутылку коньяку, добытую по всем законам жанра: с перебежкой, разнообразными увертками от охранника, утратившего всякую связь с реальным временем, кассиршей, с кривой усмешкой выбившей чек «оплачено» за секунду до времени «zero». От тестя Фосгена и след простыл – тарахтел где-то в обратную сторону.

Через три месяца я получил на руки вожделенный диплом, который уже истратил изрядную часть срока своей легальности. Мелочность, конечно, но характерная мелочность. Получаешь, к примеру, паспорт, который обязывает тебя получать государство, но деньги за него платишь сам. Может, кое-кто и без паспорта прекрасно бы ужился, но карают за это. Еще в тридцатых годах олонецкого поэта Крюкова за отсутствие ксивы расстреляли, и ныне не приходится рассчитывать, что государственная машина дала обратный ход. Наоборот, ускорилась.

Всю мою возню с дипломацией удалось нейтрализовать одним-единственным вечером, проведенным с институтскими друзьями-товарищами. Чем же обезвреживать всю эту пустую суету, которую каждый год нам подсовывает сановный чиновничий корпус? Отказывать нельзя обезвреживать, себе дороже, все-таки не в лесу живу. Глупый вопрос. Ответ-то очевиден: ничем.

Наличие красивой разрешительной бумажки на самом деле не значит ровным счетом ничего. Важно становится только то, чтобы ее можно было использовать по назначению. Сделался я теоретическим старшим механиком, практически никто на работу из-за этого факта брать не спешит. Много, оказывается, по россиянским и иностранным просторам разгуливает людей, имеющие такую же корочку с вензелями. Я начал искать работу.

Едва я озаботился этим, как, вдруг, однажды ночью, бесцельно прождав целый день звонка с предложением мне руки и сердца (должности и жалованья), вспомнил малую толику из того, что ЧЧ (Черный Человек) мне внушал. Появление его было не следствием белой горячки, либо психического расстройства, а нечто иным. Он меня исследовал. Также люди наблюдают, бывало, за поведением маленькой белой мышки, перед которой поставлена задача выжить в определенных условиях. Исследователям наплевать, что чувствует подопытная, их не интересует ее родство и близкое окружение, они не пытаются выяснить физическое состояние, им просто крайне любопытно само ее поведение. Чтобы, вероятно, создать стереотип. Или исключение из оного.

ЧЧ не понимал, почему и зачем я стал писать книги. Пусть этим занимаются выпускники факультетов журналистики, каких-то смешных литературных институтов, да кто угодно, кому приказала партия «Справедливая Россия», или иная, у кого знакомый редактор, или кому деньги некуда девать. Мне зачем это?

Однажды я прочитал книгу Григория Распутина, почти неграмотного тобольского мужика. И с удивлением для себя обнаружил во всей его косноязычности и безграмотности интересные вещи: размышления о жизни, постулаты о Вере, исследование крепости этой самой Веры. Без криков «бог всемогущ», и даже без «аллах акбар». Он выложил все свои мысли на бумаге. Ну, а сами мысли у него откуда? Если они столь очевидны и просты, то почему другие их не находят?

Вот и я, обозвавший себя перед водителем Москвича Виктором Анатольевичем «писателем». Я ни с кем себя не сравниваю, не пытаюсь никому подражать, не заигрываю с потенциальным читателем, буде таковой найдется, я просто есть, и я умею писать. Отчего это? Через двенадцать книг я, наконец, понял. Но тогда до этого было далеко.

Рано или поздно все становится так, как и должно быть. Мои поиски работы увенчались успехом, но предысторией моего вступления в должность сделалось предупреждение, полученное от простых россиянских парней, на плечах которых стояло все наше демократическое общество. Парни служили трудовому народу должным образом, и служили они в милиции.

Чтобы прослыть «врагом народа» достаточно стать врагом государства, а уж степень враждебности определят специально подученные для этих целей люди.

Мне нужно было со дня на день отправляться в американское посольство, чтобы получать там, или не получать там, двухгодичную рабочую визу. Ментам, выкравшим меня ночной порой с улицы, я об этом не сообщил. Иначе шансов дожить до утра у меня поубавилось бы еще. Едва первый кулак встретился с удачно подставленной под него моей головой и отозвался звоном в ушах, я вспомнил пару человек, которые такое положение вещей восприняли весьма своеобразно. Они порвали все счеты с жизнью в милицейских казематах родного города, каждый в свое время. И моего соседа по дому Сережку Иванова, и былого школьного товарища Славку Афанасьева забили насмерть простые россиянские парни, стоило последним ощутить тяжесть сержантских и лейтенантских погон на плечах.

Мне помирать хотелось не очень, но тут уж, как повезет. Руки, заведенные в наручниках назад, помогали мало, будто бы их и не было. Мои земляки для порядка по разу протянули дубинками между моих лопаток, но это, видимо, было не так интересно, и они заработали кулаками и, вероятно, ногами. Вина моя была достаточно веской, чтобы как-то ограничивать себя, поэтому ребята старались вовсю. Выкладывались на производстве, можно сказать, на все сто процентов.

Когда меня взяли, я был пьян. Вообще-то, если сравнивать с Леной, то я был очень пьян. Это все – последствия нашего ресторана, точнее, ресторанного общества. Среди завсегдатаев этого заведения с символическим наименованием «Дружба» дружественных людей встречалось мало. Все были какие-то озабоченные, и от них можно было ждать только подвоха. Даже если бы я выпил на полбутылки водки меньше, все равно мне было бы нехорошо.

Мы шли домой, так, во всяком случае, казалось мне и Лене. Но из милицейской машины лучше было видно, что мы, точнее – я, на самом деле собираюсь делать: заниматься противоправной деятельностью. А уж мне только дай такой повод – и я весь ваш, потенциальный правонарушитель.

Дурни могут задираться на нетрезвого человека от дурости своей. Или, чтобы самоутвердиться, или, чтобы снять с несчастного пьяницы деньги, золото и брильянты. Кто же, в таком случае менты? Без всякого сомнения, герои, всегда на переднем крае.

Они меня оскорбляли и хамили, когда подъехали к нам. Ну, может быть, в другом виде я бы принял это, как издержки милицейского производства, недостаток образования, отсутствие воспитания и все такое. Но я был отравлен рестораном, я был почти раздавлен его мерзким наполнением, поэтому я потерял видение этой жизни. Мое замечание о непотребном поведении служителей Закона вызвало потребное действие.

– Предъяви документы! – сказал лейтенант.

Ага, только на пьянку с собой документы и брать, а также крупные суммы денег и вообще, все ценные вещи и бумаги.

– А ты предъяви свои, – булькнул я и оказался с заломанными руками: сержант подкрался сзади и проявил себя согласно служебным инструкциям.

Лена пыталась обратить их внимание на то, что она готова меня опознать, что я – жертва несчастного случая на фоне «Дружбы», но кто же будет ее слушать! Мы уже мчались к камерам предварительного заключения, около которых в коридоре я начал изображать из себя червяка: ползать и извиваться. По-моему, у меня получалось неплохо. Менты подбадривали мою пантомиму поощрительными ударами рук и ног.

Мимо прошел толстый парень из прокуратуры, на него мое актерское мастерство не произвело никакого впечатления: он перешагнул через меня, погруженного в образ, и пошел по своим делам. Только какая-то блеклая девка с лошадиным лицом одним глазом выглядывала из-за угла, и при каждом ловком ударе по мне зрачок ее глаза расширялся.

Я даже подумал, что она одноглазая, но отказался от этой мысли, когда девка высунула другой глаз и подмигнула лейтенанту. Бить меня перестали. Милиционеры переводили дыхание – все-таки это непросто попадать по болевой точке лежачего человека. Пузы мешают, которые отрастают у каждого правильного мента на второй год службы в органах. Это не органы пищеварения, поэтому где-то что-то как-то должно откладываться. Пузо – самый подходящий орган.

Меня за дорогущий галстук, купленный в Арабских Эмиратах, подняли в вертикальное положение, но встать на ноги мне не получалось. Наверно, привык уже лежать. Да и когда валяешься, то кровь из свернутой брови, разбитого носа, рассеченной губы и порванного уха течет на грязный пол, а не за воротник. Меня приковали к решетке в полувисячем положении, и каждый мент еще раз профилактически ударил меня по животу. Я плюнул кровью сначала в одного, потом – в другого, надеясь, что судья, даже самый захудалый, не расценит это, как оказание сопротивления и оскорбление при исполнении. Парни заругались, но драться перестали, ушли умываться и перекуривать.

Я, наконец, устроился более-менее устойчиво и порадовался: поутру, если останусь жив, никакого похмелья не будет. Голова не кружилась, но ощутимо побаливала, в глазах не двоилось. И это тоже хорошо: сотрясенья мозга нет. В туалет бы сходить на предмет проверки цвета мочи, ну да не буду злоупотреблять гостеприимством – теперь, уж, что есть, то и есть.

Девка отражалась в стекле дежурки, и видно было, как она ожесточенно давит на кнопки моего телефона, что-то записывая временами в блокнот. Какая неприятная дама! Она словно почувствовала мой отраженный взгляд и повернулась ко мне спиной, продолжая что-то там изыскивать из содержимого моих карманов.

Скоро вернулись овеянные романтикой профессии парни. К тому времени истекать кровью я прекратил и даже не прочь был поспать, вот только мое подвешенное положение мне это не позволяло. Лейтенант что-то вполголоса переговорил с девкой и подошел ко мне, позвякивая ключами.

– Разговор есть, – сказал он и снял с меня наручники.

Полярник.

Я ощупал свое горло, а потом выпил банку пива. Не сказать, что мне стало легче, но чувствовал я себя и так вполне сносно. Опухоли у меня никакой не прощупывалось: то ли она стремительно стаяла, то ли ее и не было вовсе. Выходит, зря я осу растоптал.

Я прокрался вдоль своей живой изгороди и выглянул на пустую дорогу: пусто. Посмотрел по сторонам: пусто-пусто. След наблюдателя успел простыть. Но модулятор где-то стоял – это точно, я научился его чувствовать. Значит, его кто-то должен обслуживать. Вряд ли из «Зю», скорее, какая-нибудь темная овца, не ведающая, что творит.

Такая жизнь меня не радовала, скорее, даже угнетала. Если бы я не научился разделять свои эмоции и эмоции не свои, навязанные извне, я бы не знал, как жить дальше. Но рано или поздно произойдут изменения, к которым я могу оказаться не готов.

А что, если проверить своих визави на вшивость? Если несколько минут назад за изгородью кто-то стоял, не факт, что он испарился или улетел вместе с почтовыми голубями. Где-то он поблизости, где-то стоит его машина, потому что праздно шатающийся человек посреди леса выглядит подозрительно. Здесь все ездят на автомобилях, или на хищных байках.

Я поднял голову к небу и почему-то понюхал воздух. Глупости, я ж не охотничья собака, надо предположить варианты.

Направо – дорога зажата среди крутого кювета и густых труднопроходимых кустов. А дальше уже просматривается горделивая соседская усадьба, отстоящая от нас в километре с лишним. Прямо – вообще дороги нет, когда-то вырубленный лес ныне дико прорастал сквозь неубранный валежник молодой порослью елок и осин. Направление «назад» не рассматривается: там мы, там горка и там вода. Остается только один путь: влево. Вот туда-то я и направлю свои стопы.

Направить-то, конечно, я направил, вот только как-то совсем опрометчиво. Следовало бы заручиться поддержкой народных масс, вооружиться какими-нибудь системами залпового огня, ну, или взять с собой заостренную палку, типа копья. Я пошел в одних шортах, тапочках и в руках не нес ничего, даже газетки.

Чужую машину я обнаружил быстро, она стояла, сокрытая от дороги, за сколоченной мини-помойкой, Eko-pisto, как такие вещи принято называть. Сюда сознательный народ в разделенные контейнеры стаскивал всякое железное и стеклянное барахло, типа пивных банок и винных бутылок. Ну, а несознательный разбрасывал его, где ни попадя. Несознательными были, в основном, россиянские туристы и местные граждане сомалийской, румынской или цыганской национальностей.

Для меня всегда оставалось загадкой: как в Европе с такими строжайшими до полного идиотизма миграционными правилами плодится всякая чернь?

Соберется совет ЕС, посмотрят друг на друга из-под насупленных бровей, Ангела Меркель возьми и крикни «Хайльгитлер». Все важно отзовутся: «хайль-хайль». И только какой-нибудь россиянский еврей, затесавшийся наблюдателем из Совбеза, осторожно прошепчет «гитлеркапут». А потом начинают решать: куда девать негров?

В самом деле, куда их девать? Не в Африку же, там и так их полным-полно. В Америку нельзя – там свои негры в избытке, они будут возражать против левых чернокожих. Запихнуть их в Финляндию, Швецию и Норвегию. Для рассады, так сказать, для борьбы с расизмом. На льготных для миграции условиях.

Действительно, я как-то выходил на финский государственный сайт по миграции и все такое. Две возможности подать прошение на рассмотрение какого-нибудь своего заявления: для сомалийцев и для прочих людей. Прочие – это белые. Для черных, наверно, самым важным вопросом может быть грамотность. «Умеете читать-писать?» «Не умею». Тогда милости просим в финское окно в Европу, мы вас обучим чтению и письму и еще денег дадим. Залезайте. Или, «Умею». Тогда милости просим в финское окно в Европу, мы вам просто денег дадим. Залезайте.