Поэтому позднее при встречах с четвероногими грубиянами он делал упор в общении не на голос и не на удар спасительной дубины, а на свое воображение. Глядя в желтые собачьи глаза, что само по себе являлось вызовом, Илейко представлял, как он ловит пса рукой за хвост, встряхивает его над землей и бьет о ближайшее бревно так, что ядовитый бульон собачьих мозгов разлетается по окрестности на несколько шагов. Представлял это зрелище настолько четко, что у собаки не оставалось никаких сомнений по поводу своей дальнейшей судьбы. Она скулила и убегала, поджав хвост. Это можно было считать победой. Главное – вовремя сосредоточиться, отрешиться от всего и верить, что он сильнее, тем самым внушая противнику, что тот слабее.

А однажды яркой морозной ночью со стороны леса пришли два красных глаза. Илейко любовался звездами, наслаждаясь абсолютной, как это может быть только зимой, тишиной.

– Бусый, – сказал он глазам, те в ответ сразу же исчезли.

Но появились на следующую ночь, и Илейко уже не сказал, а просто подумал, нарекая словом дикую тварь из дикого леса.

Так и происходило их общение: он смотрел на перемигивающиеся звезды, Бусый смотрел на него. Почему он дал такое имя волку – не знал. Просто порыв души. Или из-за того, что вышел серый из кустов. Вот и пришло на ум услышанное где-то имя, перекликающееся с pusika – «куст».

Скоро Бусый вышел под лунный свет так, что Илейко смог его разглядеть. Волк, как волк, не тощий, не огромный. Потом зверь съел оставленную загодя косточку, тем самым узнав запах своего нового друга. В том, что это друг, Илейко не сомневался. Волк, наверно, тоже. Впрочем, иногда волки едят даже друзей, если здорово прижмет, но сейчас, наверно был не тот случай.

Та зима была морозная и какая-то радостная. Никто и ничто не мешали любоваться ночью на звезды. Бусый внимательно слушал, не пытаясь приблизиться более установленного им самим расстояния. Он не перебивал, лишь временами о чем-то своем, волчьем, вздыхая. Даже предложенные в угощенье кости деликатно грыз только тогда, когда Илейко замолкал.

– Почему мне много непонятно в религии? – вопрошал он у Бусого. Тот внимательно смотрел в ответ, будто сам давным-давно все знал, а теперь вот выслушает рассуждения двуногого.

– Попы рассказывают про Иисуса, а попробуй спросить что-нибудь, так мало что дадут по шее, еще объявят отступником. Ну, ты вот послушай, если дева Мария непорочно зачала Христа, или от брусники, или прочим другим негреховным образом, то она просто выносила его, как человеческого младенца. Отец же был Бог. И еще в этом деле участвовал Святой Дух. Так и говорят: Отец, Сын и Святой Дух. Семья. А нельзя ли сказать, что Святой Дух этот женского роду?

Бусый промолчал. Замолчал и Илейко. Волк начал грызть предложенную кость. Когда-то давно Илейку даже не крестили в церкви, поп отказался, не вдаваясь в объяснения. Матушка окрестила сына в миру, но для священнослужителей это было не в счет. «Вот когда придет он в церковь сам, тогда и совершим таинство крещения», – сказал настоятель. Но Илейко так и не дошел.

– Узнал я от старых людей, которые когда-то читали в Sana-script (sana – слово, script – это и есть скрипт, рукопись, по-нашенски, примечание автора), что и называли Святого Духа Софией, или Prunicos. А как же Господа нашего Бога величали? Говорят, Саваоф. Но это, скорее, титул. Северный Бог, возможно. Был же еще и Ялдаваоф, означающий «сын хаоса». И породил он забвение, ненависть, ревность, зависть и смерть, будучи изогнутым, как змей. Почему никто ничего не знает? Почему попы на меня ругаться начинают, едва я пытаюсь что-то спросить?

Волк чуть шевелил ушами, вникая в оттенки человеческого голоса. Казалось, еще чуть-чуть, и он, широко открыв пасть, заговорит вполне членораздельно: «Да ну все это в пень, к монахам. Пес их разберет. Лучше давай вместе на луну повоем. Помогает, говорят».

Но он молчал, лишь только звезды ярче замерцали, раскинувшиеся над всеми людьми и всеми волками. Уж они-то точно знали все ответы, уж они-то могли рассказать о сотворенном существе, которое отличалось неведением и неразумием. Но не каждому человеку дано разбираться в звездном шепоте. А волки стараются хранить чужие тайны. Оно и понятно – у них своих забот невпроворот.

Но все хорошее когда-нибудь подходит к концу, впрочем, как и нехорошее. Пришла слякотная весна, а Бусый куда-то ушел. Илейко обрел новых врагов. Точнее, это были не совсем враги, это были девушки.

По весне у них пробуждался великий интерес к парням. У тех-то, в свою очередь, интерес был всегда, но весной делался еще интереснее. Завязывались новые знакомства, которые иногда могли вполне естественно перерасти по осени в свадебные дела.

Илейко только вздыхал, а однажды его вздох был услышан кем-то еще. Этот кто-то имел аккуратный носик, пухлые красные губки, румяные щечки, черные брови и пушистые ресницы, серые озорные глаза, густые русые волосы и еще много, чего имел. И самое главное достоинство на то время – этот кто-то не был мужчиной. И парнем он не был, и подростком, и даже стариком. Это была невесть откуда взявшаяся девушка неземной красоты.

Илейко так никогда и не узнал, из какой соседней деревни оказалась в их краях такая красавица. Может быть, из самого Олонца. Узнать про нее было не у кого, да и незачем, как впоследствии выяснилось.

Их глаза встретились совершенно случайно, и между ними промелькнула молния. Потом, как положено, раздался гром. Это Илейко упал назад, на настил двора, и остался лежать, потеряв дыхание. Высокое небо улыбалось ему легкими, как пух, белейшими облачками, сердце готово было лететь к ним, барабаня, что есть силы о грудную клетку. Илейко отполз за крыльцо, и там, затаившись, медленно приходил в себя. Слава богу, от соприкосновения их взглядов пожар не случился – было на этом расстоянии чему воспламениться.

Новое, доселе незнакомое чувство принесло огромную радость, пережить которую можно было только в одиночку. Даже несмотря на обычные для этого времени года болезненные ощущения во всем организме, Илейко, уединившись от родных, улыбался. Если на этой земле есть такая необыкновенная девушка, значит и мир прекрасен. И жить можно, и даже нужно.

Однако таков уж порядок вещей в бытии, что радость непостижимым образом превращается в горе, а любовь – в ненависть. Дурацкая черта человеческих организмов, склонность к саморазрушению через душевные страдания.

Эту красавицу он увидел потом еще один раз, последний в своей жизни. На сей раз он не пытался куда-то упасть и уползти, как ящерица.

Седокса уже вскрылась от своих зимних покровов, ледоход прошел. Прошли и сопутствующие этому природному явлению частые похороны. Почему-то вместе с уносящимися льдинами умирали люди, как больные, так и не очень. Не мор, конечно, но смерть косила, словно выполняя какой-то загадочный план.

Илейко на похоронах присутствовал редко, да и с людьми контактировал не очень часто и не совсем охотно. Девушка же, наверно, как раз возвращалась с одной из печальных поминальных трапез. Была она не одна и, вероятно, не в себе. Иначе никак нельзя было объяснить ее поведение, кроме, как расстройством.

Илейко находился у реки, подготавливая себе место для будущих рыбалок. Хоть Седокса была шириной в две поставленных рядом телеги, но глубины хватало, чтобы язи и лещи достигали размеров, удобных для поедания в различных видах: в ухе, жареные, подкопченные, или полусырые, томленные в деревянных колодах со специями и драгоценной немецкой солью. И тут появилась она.

Девушка шла с подругами, необычно молча, никто из них не разговаривал и, тем более, не смеялся. Илейко бы и не заметил их, но рядом с ним они остановились.

Судя по всему, прекрасная незнакомка была уважаема своими подругами. Или из-за положения ее семьи в обществе, либо по своим морально-волевым качествам. Она с интересом разглядывала сидящего на сухой прошлогодней траве Илейку. Того бросило в жар, он хотел отвести глаза, но решил проявить характер и смело, как хотелось надеяться, посмотрел в ответ. И не только посмотрел, но еще и заговорил.

– С гостей идете? – выдал он, запоздало испугавшись своей глупости, сквозившей в каждом произнесенном звуке.

Все девушки, словно по команде, криво усмехнулись, но не удостоили его ответом.

– Так ты здесь живешь? – внезапно спросила красавица, а Илейко, теряя сознание от счастья, что с ним говорит столь прекрасное создание, подумал: «Она не умеет петь». И тут же испугался своей крамольной мысли и поспешно передумал: «Она умеет и петь, и плясать, и на дуде играть, и хвостом вилять, и на задних лапах ходить». В голову лезла всякая чепуха. Но голос у незнакомки был действительно не самым приятным: она говорила отрывисто и как-то в нос. Захотелось даже стукнуть ее по спине, чтоб прокашлялась, как следует.

Одна из подруг склонилась к изящному ушку красавицы, прикрытому платком, и произнесла несколько фраз шепотом, постоянно при этом скашивая глаза на все так же сидящего парня. Она говорила так тихо, что не только Илейко, но и незнакомка вряд ли чего-то расслышала. Так, во всяком случае, ему показалось в первые мгновения. Даже представилось, как та высвобождает из-под платка ухо, заросшее косматой шерстью, и просит повторить.

Однако застывшее лицо девушки не означало, что слух у нее слабый, да и ухо тоже, наверно, было нормальным, человеческим, в меру волосатым. Или вообще безволосым. Лицо ее, вдруг, приняло ужасно злое выражение, она не сводила с Илейко глаз, но теперь жестких и презрительных.

– Ну ты и красавец! – пролаяла она. – Чома (в переводе – «красавец», примечание автора)! Пошли, девочки!

И они пошли прочь, оставив Илейку в недоумении. Что все это значит? Сомнения разрешились быстро. Девушка вновь обернулась и бросила, как плевок в лицо:

– Урод!

Как Илейко оказался во дворе своего дома – он не помнил. Как в руке у него оказалась подкова – тоже. Но вот как разогнул ее из дуги в прямую стальную полосу – это осталось в памяти навсегда. Таким образом, он спрямил все выверты своего восприятия женщин.

«Я для них – недочеловек, я – лишний в любом обществе, ну что за народ!» – сокрушался он, примериваясь к новой подкове. Поудобнее ухватившись за концы, он что есть силы потянул правую руку на себя, одновременно стараясь не сгибать левую в локте. Ярость и обида таяли с каждой пядью выпрямленной стали.

«Бей бабу молотом, будет баба золотом», – вспомнились ему проделки легендарного кузнеца Илмаринена, который своим молотом сделал женщину из золота. Вторая выпрямленная полоса, некогда бывшая изогнутой подковой, опустилась на колоду рядом с первой.

Переводя дыхание, он, любуясь на дело рук своих, с некоторым запозданием подумал, что отец таким вот метаморфозам будет не очень рад. Как теперь быть с этими железяками? К лошади не приделать, возмутятся лошади и потеряют равновесие. Выбросить тоже жалко, все-таки шедевр рукотворный, сколько трудов на создание пошло. Спрятать – так неправильно, опечалится отец пропаже. Про оскорбившую его девушку он уже и думать забыл.

Однако прозвище, походя брошенное красавицей, не улетело в лес, чтобы там быть схвачено благородными мышами и братьями их – кротами, растащено по норам и разорвано на кусочки. Оно осталось витать в воздухе поблизости от берега реки Седокса, и каждая сопливая девчонка с хохотом ловила его, завидев несчастного Илейку.

Отец же обнаружил выпрямленные подковы, озадачился немного, но не опечалился. Наоборот, взяв их однажды на базар в Олонец, показал местному кузнецу. Тот, обладавший железной хваткой, повторить трюк не решился.

Зато решился одетый в железные латы немецкий рыцарь Стефан.