Про то, как мне снился кентавр

1

Мне давно уже снится, что я – кентавр.

Причём совершенно беспомощный.

Я не могу ни скакать, как конь, ни владеть руками, как человек.

Я даже не способен дышать в этом сне.

Мой язык распухает и заворачивается.

Он больше не пропускает в горло дыхание.

И зубы, как грибы, ломаются!

И ноги лошадиные подгибаются.

И я валюсь, валюсь…

А закричать не могу…

Или заржать…

Несчастный, больной кентавр…

Посреди ночи я просыпаюсь в поту, в агонии.

2

Ну и что означает сей сон?

3

Думаю, кентавр соответствует моему месту среди людей.

То есть не месту, а его отсутствию.

Кентавру нет места в человеческом обществе.

И мне тоже нет.

Я никогда не чувствовал себя «своим» ни в каком окружении: ни в доме родителей, ни среди приятелей, ни в кинотеатре, ни на открытии выставки, ни на политической демонстрации, ни в питейных заведениях, ни на пляже – вообще нигде.

Я совершенно чужой в этой цивилизации.

Я не люблю эту цивилизацию.

Она выталкивает меня.

Поэтому мне снится кентавр.

Я и есть этот кентавр.

4

Дэвид Войнарович писал, что самый большой человеческий страх – оказаться перед сломанной стеной иллюзий, которая окружает общество.

«That moment of X-ray of civilization», – говорил он.

У меня этого страха нет.

Я знаю: стена безнадёжно сломана.

Общество – сплошные иллюзии.

И ужасающее, беспредельное, ни на минуту не прекращающееся насилие.

Вот и вся недолга.

Я не боюсь общества.

Я в нём не участвую.

Я боюсь только врачей и полицию.

Это совершенно конкретный страх: не дай бог им в лапы попасть!

5

Я быстро забываю свои сны.

От них остаётся лишь смутное недомогание.

Но последний – вчерашний – сон стоит передо мной.

Расскажу его.

6

Я, кентавр, торчу в Париже на мостовой.

Я знаю, что скоро умру.

Я уже растратил всю свою энергию.

У меня нет ни капли воображения.

Остались только дурацкие импульсы.

Например, прыгнуть с моста и утонуть.

Или крикнуть прохожим что-то непристойное.

Например, что Париж – говно.

Это ведь и правда так.

Тут только камень, машины, асфальт.

Витрины, кафе, люди, стекло.

Ещё машины, ещё бутики, ещё рынки, ещё супермаркеты.

Люди, дома, булочные.

А кентавру нужен лес.

Холмы.

Луг.

Река.

7

Я совершенно потерян здесь.

Возможно, я сам виноват?

Я уже не чувствую ничего.

У меня нет никаких идей.

Я гнилой внутри.

Одни кишки.

И кал.

У меня сводит низ живота.

Я пукаю, как больной конь:

– Орг-огх-пссссс…

У меня встают волоски на руках.

Зубы скрипят.

Мурашки бегут по спине.

Мурашки бегут по бокам.

Хвост бьёт по ляжкам, как хлыст.

Может, я не кентавр, а кадавр?

8

Париж омерзителен.

Я больше не могу впитывать в себя эту гнусь.

Капитал.

КАПИТАЛ.

К А П И Т А Л.

Неужели мне придётся здесь умереть?

Я хочу умереть в лесу.

Я хочу умереть как кентавр.

Я хочу умереть…

Или я уже и так кадавр?

9

Где я, собственно, стою?

Кажется, перед Gare du Nord?

Здесь много людей.

Они спешат.

Заняты только собой.

Собой и своей алчбой.

Выходят из вокзала, входят в него.

Бегут мимо меня, человека-коня.

Никто не замечает, что я здесь стою.

А ведь я не такой, как все.

Я – КЕНТАВР!

Настоящий древний кентавр!

Но они бегут, будто меня здесь нет.

Лучше б они атаковали меня!

Лучше б они растерзали меня!

10

И вдруг я вижу: бездомный заметил меня.

Бездомных легко отличить.

Они носят все свои вещи с собой.

Или возят их в тележке из супермаркета.

Но у этого нет никаких вещей.

Или он наркоман?

А может, бездомный наркоман?

Он смотрит на меня.

Он подходит ко мне.

И задаёт какой-то вопрос.

Я не понимаю его языка.

Но улыбаюсь ему.

Я стараюсь выглядеть естественно.

Я стараюсь держаться как нормальный человек.

Как кто-то, кто знает, что он тут делает.

Но на самом деле я не знаю ничего.

Вернее, я знаю, что я не такой, как все.

Я – кентавр!

КЕНТАВР ИЛИ КАДАВР.

11

Бездомный протягивает руку и что-то говорит.

Я не понимаю, но догадываюсь.

Он просит вспомоществование.

Монетку или две.

Как всегда, капитал хочет всё контролировать.

Даже отношения кентавра и бездомного.

Но у меня ничего нет.

Ни монеты, ни тем более двух.

Я – кентавр.

У кентавра капитала – ноль.

Кентавры живут безденежно.

Кентавры живут в лесу.

Кентавры лижут росу.

12

Но бездомный не понимает этого.

Он всё тянет и тянет руку ко мне.

Прямо в мой рот.

Его кулак залезает мне в пасть.

И я уже не могу дышать.

О, как страшен этот бездомный палач.

Да, ПАЛАЧ!

Настоящий палач, как и все.

Все люди, даже бездомные, – палачи.

13

Неужели мне это лишь кажется?

Или я уже видел этого бездомного?

Но где?

И когда?

А?

И тут меня осеняет: это бездомный из фильма «Mulholland Drive»!

Или из «Twin Peaks»!

14

Он всё глубже и глубже засовывает кулак в мой рот.

Не могу дышать!

НЕ МОГУ!

15

Я просыпаюсь – как от землетрясения.

Я весь в холодном поту.

Палач!

Дантист!

Бездомный!

Врач!

О, как я боюсь палачей и врачей!

И полицейских.

И всех людей.

16

Чтобы стряхнуть с себя липкий страх, я пытаюсь вспомнить что-нибудь хорошее.

Спасительное.

Но что?

ЧТО?

Я вспоминаю эпизод из романа Ясунари Кавабаты «Снежная страна».

Я эту книгу когда-то любил.

В ней есть замечательная эротичная история.

Бездельник из Токио отправляется зимой в провинцию и завязывает отношения с местной гейшей – молодой, не очень опытной женщиной.

Он приходит к ней ежедневно и проводит у неё долгие часы.

Всё это время он только и делает, что поглаживает её распущенные волосы.

У гейши очень длинные, очень красивые, очень чёрные волосы.

Гость запускает в них свои руки и приговаривает: «Какие холодные! Я никогда не трогал таких холодных волос!»

17

Вспомнив эту историю, я чувствую облегчение.

Я шепчу заклинание:

– Какие холодные! Какие холодные! Какие холодные!

Я повторяю это много, много раз…

Возможно, теперь я усну…

Скорей бы, скорей…

Я шепчу:

– Кентавр, спи. Спи. Спи. Спи. Спи. Спи. Спи.

И:

– Сундер варумбе… Сундер варумбе… Сундер варумбе…

И затем:

– Тили-тили-тили-бом… Загорелся кошкин дом…

Про то, как я читал и перечитывал «Кошкин дом»

1

Одним из самых больших потрясений в моей жизни был «Кошкин дом» Маршака.

В детстве эта вещь снесла мне голову.

И недавно, когда я её перечитывал, опять снесла.

Я снова пережил сильнейшее ощущение крушения, несчастья, жалости и опустошения.

О этот подлый, уютный, бездушный, отвратительный кошкин дом – и его неминуемое сожжение!

Это как греческая трагедия.

Только она у Маршака не героическая.

И с фарсовым счастливым окончанием.

Теперь я знаю, почему ненавижу все человеческие жилища, квартиры, хаты, морги, хоромы, трупарни, хрущёвки, казематы, покои, камеры: из-за Маршака.

Он привил мне эту тошноту, это отвращение.

И я говорю ему – патентованному советскому писателю:

– Obrigado, Самуил Яковлевич! Вы для меня всё равно что пророк Захария!

2

Я помню, как к моим родителям приходили их друзья-знакомые.

Я помню этих кур и петухов, этих кабанов и свиней, этих козлов и коз.

Они все были точно такие, как у Маршака: толстомясые, закоснелые, загребущие, заледенелые, неспособные увидеть ничего, кроме своих горшков и корыт.

А мои родители?

Маршаковские кошка и кот.

И всё почему?

А потому, что у них был дом!

Нельзя, нельзя иметь дом!

Даже если это избушка Хайдеггера!

Даже если это сруб Тарковского!

Даже если это пещера Делёза-философа!

Даже если ты пускаешь туда бездомных котят!

3

А моя мама, кстати, пускала котят, а не гнала их.

Моя мама была добрая.

Но дом (вернее квартира), к которому она прилепилась душой, губил её.

Зачем прилепляться душой к стенам, полу и потолку?

Незачем.

НЕ-ЗА-ЧЕМ!

4

Вот оно:

 
Бим-бом! Тили-бом!
На дворе – высокий дом,
Ставенки резные,
Окна расписные.
А на лестнице ковёр —
Шитый золотом узор.
По узорному ковру
Сходит кошка поутру…
У неё, у кошки,
На ногах сапожки,
А в ушах серёжки.
На сапожках —
Лак, лак.
А серёжки —
Бряк-бряк.
 

По своему экзистенциальному ужасу эти стихи не уступают Иннокентию Анненскому.

Здесь из псевдофольклорного лада высовывается и кажет свою насурьмлённую рожу ад: самая главная мифическая гадина: цивилизация.

Тут всё звенит, трясётся и пляшет на манер вавилонской блудницы или Саломеи с головой Иоанна Крестителя.

 
Платье новое на ней,
Стоит тысячу рублей.
Да полтысячи тесьма,
Золотая бахрома.
 

Вот этой самой тесьмой с золотой бахромой можно удавиться, даже не дочитав кошачью, рассказанную в стихах, детскую историю.

5

Человеческий дом всегда сводится к следующему:

 
Мне коза сейчас сказала,
Что у нас тут места мало.
 

Так всё было, будет и есть, Самуил Яковлевич.

Пока стоят на земле дома, будут стыд и кутерьма.

Пока есть квартирный вопрос, будут боль и понос.

Будут одни Мармеладовы, Михалковы и Кончаловские.

Будут одни собачьи конурки да дачки на Рублёвском шоссе.

Будут города Глуповы.

Будут Собакевичи и Коробочки.

Будут Свидригайловы.

Но Свидригайлов-то понял под конец: истинный дом – банька с паутиной и тараканами.

А когда поймут нынешние?

Никогда.

Всяк, у кого есть жилплощадь в бараке или в сталинке, похоронил себя там заживо.

Прав Батай: могила – прототип всякого обиталища.

6

Сколько раз в детстве я мечтал убежать из дома родителей?

Сто, сто и ещё сто раз!

Но никогда не думал убегать в какой-то другой дом.

Всегда хотел убежать только в цирк.

Потому что цирк – не дом.

Потому что цирк – антидом.

Вагончики.

Брезент.

Тряпки какие-то.

Кочевники.

Лошади.

Ослики.

Нищие пожитки.

Полуголые девушки.

Шпагоглотатели.

Канатоходцы, жонглёры, клоуны.

А укротителей я не любил и всегда ждал, когда на них прыгнет тигр.

И сожрёт.

7

Я жил с разными людьми и в разных домах, но в любом из них запрещалось летать не только летучим мышам, но и бабочкам.

Да они бы и не захотели там летать!

Только один дом был наполнен мотыльками, комарами и капустницами.

Но это был не дом, а сквот: Кан-Кун.

А в домах – ни-ни.

Какие-то взрослые грозные пацаны и накрашенные хамские дамочки ловят всех бабочек и на иглы насаживают.

И под стекло помещают для эстетического благообразия.

И на стены дома вывешивают.

8

И вот снова Маршак:

 
Мой дом для вас всегда открыт!
Здесь у меня столовая.
Вся мебель в ней дубовая.
Вот это стул —
На нём сидят.
Вот это стол —
За ним едят.
 

Какая цивилизованность!

Какое сучество!

Не хочу ваших стульев и столов.

Не хочу вашей дубовой мебели.

Не хочу у вас гостить, милые хозяева!

Уж лучше я буду стыть на улице!

Однажды я решил провести ночь под проливным дождём и посмотреть, что со мной сделается.

Простудился, слабак.

У-у!

Трудно без крыши и стен.

Но бушмены ведь обходились без них.

И без всяких стульев и столов жили эскимосы Гренландии.

Без комодов и шкафчиков.

Не все двуногие мебелью обзаводятся.

Поэтому верно говорит Коза, хотя и по-козлиному:

 
Сказать по правде, мы с козлом
Есть не привыкли за столом.
Мы любим на свободе
Обедать в огороде.
 

Это можно сказать и про нас с Барбарой.

9

Однажды я жил на острове.

Этот остров известен тем, что на нём родился Наполеон Бонапарт.

Да, Корсика.

Мы с Барбарой полгода там провели, в странном городке под названием Сартен.

Мы туда поехали по совету Жюльена Купа.

Он – один из самых свободных людей на земле.

И он сказал нам, что на Корсике хорошо.

И правда: там ты чувствуешь, что когда-то – ещё вчера! – существовал древний мир, древние боги и существа: титаны, Зевс, Гера, Аполлон, Дионис, Афродита, Геракл, Абарис, Орфей…

Так вот: на Корсике жил в то время некто по имени Орфил.

Про него ходили всякие россказни.

Говорили, что он – псих.

Или что он – колдун.

Или что он – шаман.

Словом, всякое судачили.