А доклад проф. Кольмана, с моей точки зрения, грешит именно этой поспешностью, некоторой скороспелостью философских выводов, известной абсолютизацией данных современной науки. Складывается впечатление, что на докладе лежит печать «модной» в настоящее время среди определенной части интеллигенции борьбы, «модной» критики предрассудков. Причем «предрассудки» понимаются весьма широко. Складывается впечатление, что эта печать моды мешает выяснению поставленных в докладе вопросов и заводит проф. Кольмана иногда слишком далеко не только от философских предрассудков, но и от диалектического материализма!»

На последней странице рукописи дата: 27.12.56.

Почти через полвека удивляюсь: как хватило нахальства выступить против Кольмана?! Но хватило. Не зря мы на первых курсах юрфака пытались за идеологической оболочкой понять реальное содержание научных дискуссий. Разумеется, мои познания, как правило, имели наивно-дилетантский, поверхностный характер. Но именно это позволяло избегать излишних сомнений, колебаний, тонкостей и напрямую пробиваться к выводам, которые и сегодня представляются мне правильными.

В конце концов тема моей диссертации была сформулирована следующим образом: «Проблема бесконечности в математике, физике и космологии». Несмотря на присущую мне уверенность в своих силах и возможностях, уверенность, переходящую в самоуверенность, что-то внутри царапало: вроде бы не по Сеньке шапка. Огромные проблемы требовали подготовки, которой у меня не было. А догнать поезд за три года было явно невозможно. Но вот с этим словом – «невозможно» – примириться было действительно невозможно. И я приковал себя к бесконечности.

Сначала научным руководителем у меня был проф. М.Э. Омельяновский, затем – член-корреспондент АН СССР Д.Д. Иваненко. Но мне было как-то неловко беспокоить занятых людей. Руководили мною книги. Сидел в Ленинке с открытия до закрытия. То, что когда-то называлось «красногвардейской атакой», только в данном случае не на капитал, а на науку. Попытка с налета, штурмом одолеть омуты и стремнины релятивистской космологии, физики супермикромира, канторовской теории множеств. И нарастающее подозрение, что нам, конечным существам, не дано постигнуть, понять, преодолеть бездны бесконечного, бездны, где становится бессильной наша логика, где отказывают наши чувства.

Диссертацию я не написал. Становился старше, убавлялось самоуверенности. Не хватило мужества выйти на защиту, зная, что я так мало знаю и еще меньше понимаю. А то, что я успел узнать и понять, составило статью «Бесконечность», которая появилась в первом томе «Философской энциклопедии» (М., 1961). Прохождение этого материала по редакционным инстанциям сопровождалось кипением философских и не совсем философских страстей. Но почти не испортили. В этом же томе в качестве своего рода отходов моего основного производства опубликованы статьи «Вакуум», «Вселенная», «Галактика», «Гелиоцентрическая и геоцентрическая системы мира». Со сдержанной радостью (и с остатками самоуверенности) сообщаю, что даже сегодня читать их не стыдно (мне, по крайней мере).

Поскольку с диссертацией мы разобрались, всю остальную аспирантскую жизнь можно расположить на двух полках: жизнь общественная и жизнь личная.

Общественная жизнь (по сравнению с Хадыженском) была скудна и скучна.

Очередные выборы. Председатель участковой избирательной комиссии («От коммунистической партийной организации кафедры диалектического и исторического материализма философского факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова»). Задача простая: как можно быстрее отрапортовать в райком о результатах голосования. Справлялись. Сюрпризов не было.

По поручению МГК КПСС проверяю, как работают с молодежью в гостинице «Москва». Посещаю, беседую, вникаю. Молодежь, а это в основном горничные, вполне даже ничего. Иногда, путая общественную жизнь с личной, начинал сам работать с молодежью…

Чтение лекций. Бесконечность трудящихся не волновала. Поэтому рассказывал о международном положении. Например, летом 1959 года в Липецкой области прочитал 50 таких лекций. За некоторые лекции («публичные») мне платили гонорар. И всегда кстати. Чуть было не гробанулся на мотоцикле. Но пару дней полежал на песочке под солнышком и пришел в себя. Правда, с тех пор не езжу на мотоцикле. Встречал и провожал меня по всем комсомольским правилам («живинка», «задоринка» и т. п.) секретарь Липецкого обкома ВЛКСМ Леня Мосин.

С Мосиным мне потом приходилось встречаться неоднократно, так как он дослужился до помощника Ю.В. Андропова. Любопытный народ были эти «комсомолята», всю сознательную жизнь свою проводившие в комсомольском и партийном аппаратах. Несомненно, ловкие, оборотистые, зубастые. Настоящие доктора бюрократических наук, гроссмейстеры аппарата, академики многоходовых интриг. Часто беспринципные, циничные. Готовые служить любой власти, если только эта власть готова оставлять кусочек властного пирога младшим братьям по аппаратному разуму. «Комсомолята» тосковали по сталинским порядкам. В критических, переломных ситуациях они, как правило, выступали на стороне антидемократических, консервативных сил.

Мосин был интеллигентнее многих своих друзей из комсомола. Но и он был с ног до головы повязан аппаратными табу. Представьте сценку. Январь 1964 года. Я уже у Андропова. Моя должность – «ответственный консультант отдела ЦК КПСС по связям с рабочими и коммунистическими партиями стран социализма». Сижу в кабинете у Мосина. Он держит очень значительное лицо. Вводит меня в курс дел. Рассказывает какие-то байки. Спрашивает о том о сем. Интересуется, в частности, впечатлением, которое произвели на меня Андропов и Пономарев (заведующий «братским», то есть международным отделом). Тема интереснейшая. Пытаюсь набросать портреты обоих секретарей ЦК, сравнить их характеры, манеру общения с подчиненными, в общем – плюсы и минусы. И пока я говорю, Мосин, ну прямо на глазах, становится все важнее и важнее. И смотрит на меня как-то странно, как на больного. Потом слабым манием останавливает мое красноречие и внушительно: «У нас не принято противопоставлять секретарей ЦК. Тебе еще простительно, а вообще – запомни!» Я запомнил. Вообще-то нас жизнь учила различать людей, понимать, что, о ком и кому можно говорить… Главное – кому нельзя говорить. Замечу, что в аппарате ЦК таких людей было меньше, чем во всяких других аппаратах. Или мне просто везло…

Вернемся на факультет. Меня избрали заместителем секретаря факультетского парткома. Секретарем был почтенный седовласый профессор. Но он появлялся редко. Мне же пришлось, существенно потеснив Ленинку в бюджете времени, почти каждый день сидеть в парткомовском кабинете. Партийная организация была большой, «оттепель» уходила в прошлое, бдительность приветствовалась, поэтому «сигналы» поступали регулярно.

На «сигналы» надо было реагировать. Это можно было делать по-разному. Входит озабоченный профессор и почти шепотом повествует:

– Иду вчера мимо «Ударника». Вижу, стоит профессор Ойзерман с букетиком цветов. Ждет кого-то. И я подождал за углом. Подошла наша студентка (фамилия была названа), Ойзерман от дал ей цветы, и они отправились в кино.

Очень хотелось выставить паскудного посетителя за дверь. Но ни-ни. Кабинет – территория официальная, и я при исполнении…

– Спасибо, – говорю бдительному профессору. – Однако дело серьезное, и, чтобы партком мог к нему серьезно отнестись, прошу вас изложить ваши наблюдения в письменном виде, под писать и сдать в партком.

Профессор вышел. Больше не возвращался. При встречах норовил незаметно прошмыгнуть мимо. Хороший, значит, человек, совесть еще не потеряна.

Некоторые, увы! – возвращались…

Личная жизнь поначалу текла довольно размеренно. Аспирантских жен в общежитии не прописывали. Поэтому пришлось действовать народными средствами. Операция элементарная. Пишу заявление, что потерял пропуск в общежитие. Получаю выговор и иду за новым пропуском. Тут самый тонкий момент. Получив новый пропуск, надо успеть, пока не засох клей, аккуратно отделить собственную фотографию. Дальше – техника. Клеится фотография «дублера». Вместо «Бовин», добавляя букву, получаем «Бовина». Вместо «Александр» – «Александра». И т. д. Халтура, конечно. Но вохровскую охрану вполне устраивала.

К личной жизни относилось общение с мамиными братьями и сестрами и с их разросшимися семействами. Всегда можно было прийти к родному дяде или не менее родной тете и получить толику человеческого тепла, да и поесть нормально.

Сложилась компания: брат Саша (аспирант Института связи), брат Жора (тот, за которого я сдавал экзамены в техникум) и аз грешный. Мы были одногодки. Жизнь воспринимали примерно одинаково. Брат Жора отслужил во флоте и шел впереди по семейной линии: у него уже был сын Колька. Брат Саша лидировал в науке, у него была почти готова кандидатская диссертация. А я уже успел побывать на советской (судья), партийной (РК КПСС) и хозяйственной (Хадыженский ЛПХ) работе.

Нам было интересно друг с другом. Летом выступали на пленэре: энергично осваивали Подмосковье и даже прихватывали соседние области. Сохранившиеся фотографии свидетельствуют о бедности закуски: в основном банки с килькой. В осенне-зимний период кочевали по родственникам. Дождались: брат Саша получил комнату в трехкомнатной квартире (пятый этаж, без лифта). Там мы и собирались. Семьей он не обзавелся, что расширяло свободу маневра. По «табельным дням» (праздники, дни рождения) компания могла расширяться за счет привлечения братьев и сестер второго круга.

Братья – типичные, как говорят, «технари». Брат Саша – интеллигентный технарь. Книги. Театр изредка. Немного музыки. Брата Жору быт засосал. Сначала – сын, потом – дочь. Не очень здоровая жена. Больные родители. Всех надо кормить. И другой брат Саша, который я. Из совсем другого мира. Сначала – из «бесконечного», где ум за разум заходит. Потом – из очень «конечного», где требования к уму резко снижаются, но зато платят приличные деньги и дают приличные квартиры. И где информация (только для своих!) не тонет безнадежно в информационном шуме.

В общем, у нас было что рассказать друг другу. Но по мере взросления менялся антураж. Поллитра – она и есть поллитра в любой ситуации. Константа то есть. Может варьироваться количество поллитр, но их качество, – что бы ни говорили пижоны, – после определенного уровня остается постоянным. Особенно если начинать контроль после третьей рюмки. Закуска – другое дело. Вначале был «технический холодец» (копеек двадцать за квадратный дециметр). Рядом с ним – куриная кожа и репчатый лук (ежели его порезать, ошпарить кипятком и посыпать солью, отменно получается). Рост благосостояния непосредственно и самым благотворным образом сказывался на разнообразии и качестве закуски. Каждый из нас умел и любил готовить. Изощрялись. Симфонии вкуса…

Брат Саша – единственный из всех, кого я знаю, кто так и остался на всю жизнь в той, первой своей комнате. Менялось время, менялись соседи – он оставался. Убежденный холостяк. Человек, который не хотел просить, а требовать не научился. Мы и сейчас там встречаемся. Только вдвоем и очень редко.

Брата Жору жизнь уже укатала.

С братом Сашей связан драматический эпизод в моей биографии, эпизод, который чуть было не направил мой жизненный путь в другое русло.

30 марта 1958 года брат Саша защитил кандидатскую диссертацию. Успешная защита отмечалась в ресторане «Прага». По причине перепития я после «Праги» оказался не на Ленинских горах, а на Курском вокзале. Не помню, что там стряслось. По-видимому, из защиты я перешел в нападение. Подрался, как мне рас сказывали, с милиционерами. Утром проснулся в привокзальном карцере. Днем быстрый и справедливый суд.

«ПОСТАНОВЛЕНИЕ

31 марта 1958 года народный судья четвертого участка Бауманского района г. Москвы Никольский, рассмотрев материалы о хулиганских действиях гражданина Бовина Александра Евгеньевича, 1930 г. рождения, урож. г. Ленинграда, чл. КПСС, работающего в МГУ, аспирант, прожив. Ленгоры Б-424, установил: Бовин 30 марта 1958 года, будучи в нетрезвом виде, в помещении Курского вокзала приставал к пассажирам, сквернословил, на замечания не реагировал. В суде вину признал.

На основании указа президиума Верховного совета РСФСР от 19 декабря 1956 года «Об ответственности за мелкое хулиганство» ПОСТАНОВИЛ:

Бовина Александра Евгеньевича подвергнуть аресту на семь (7) суток с 2 часов 30 марта 1958 года.

Постановление обжалованию не подлежит и приводится в исполнение немедленно».

Максимальное наказание для «декабристов» – 15 суток. Мне сбавили за чистосердечное раскаяние. Начало ареста исчислялось с моего водворения в карцер. То есть к концу суда я уже отсидел сутки.

Отвезли в тюрьму на Рогожскую заставу.

Согласно установленному порядку, начальник отделения милиции на Курском вокзале должен был сообщить о моем аресте в ректорат МГУ. После чего меня отчислили бы из аспирантуры. И пришлось бы начинать все сначала…

Но мир не без хороших людей. И не без хороших милиционеров. Нора уговорила начальника отделения милиции (на всю жизнь запомнил – подполковник Слюнин) не ломать жизнь надежде советской философии и не писать в МГУ. Подполковник обещал и сдержал слово.

В камере было 12 человек. Кормили хорошо. Днем работали на Курском вокзале: что-то таскали с места на место, убирали мусор. Вечерами травили баланду. Публика подобралась вполне приличная. С разным профессиональным и жизненным опытом. Интересно было слушать и даже учиться.

Вдруг – ЧП! Жена через тюремное начальство сообщает, что как раз на эту неделю назначено обсуждение моего материала (первого!) в редакции журнала «Вопросы философии». Пишу заявление на имя начальника тюрьмы с просьбой разрешить покинуть тюрьму на несколько часов. Разрешает. Нора привозит парадный костюмчик. Переодеваюсь и отправляюсь в журнал. Там все проходит хорошо. Возвращаюсь в родную камеру. Хохот и бурное обсуждение.

Освободили меня ровно через семь суток, в два часа ночи 6 апреля. О чем имею бумагу за подписью капитана Болотского. Поймал такси и скоро был дома. Выволочка от Норы не испортила настроение.

В ходе последующего разбора операции брат Саша и брат Жора меня сурово осудили. Я признал вину. Обещал исправиться. Больше не попадался.

Аспирантура столкнула меня с представителями братских стран. Очень сдружился с китайцами. Когда началась «культурная революция», их всех отозвали и вовсю перевоспитывали. В местах, весьма отдаленных от Пекина. После смерти председателя Мао началась реабилитация. Началось и постепенное улучшение советско-китайских отношений. В феврале 1983 года, преодолевая сопротивление китаистов из ЦК и опираясь на поддержку Андропова, удалось пробиться в Китай. Попросил китайские власти устроить мне встречу с друзьями. Уважили. Встреча состоялась в любимом ресторане Дэн Сяопина. Когда не видишься четверть века, есть о чем поговорить…

Наиболее близкие, сердечные отношения сложились с Иржи Сухи, аспирантом из Братиславы. Было в нем что-то швейковское: ум, тихий юмор, спокойствие. И антишвейковское было: склонность к авантюрам. Любил женское общество. Поначалу язык подводил. «Понимаешь, – хохотала моя знакомая, – он меня уговаривал: «садись длинно, садись длинно». Наконец разобралась: «ложись» это означало.

Где-то в городе Иржи нарвался на эффектную красотку. Страсть рвалась в клочья. Зарегистрировал брак. А она оказалась обыкновенной воровкой, которая, пользуясь доступом в общежитие МГУ, проходилась по комнатам аспирантов «из Европы» (кавычки, потому что Европа Восточная). Поймали. Был суд. На Иржи смотреть было больно.

Созвонился с Ростовом и увез его к своим маме и папе. Отхаживали заботой и ростовской вкуснятиной.

Потом на месяц (это было в июне 1958 года) отправились в Сочи. Где клин выбивали другими клиньями.

Еще был трепетный роман с узбекской девушкой Дельбар Алиевой. Ее и умыкнул Иржи в качестве законной жены. Так что она влилась в ряды не ташкентских, а братиславских философов. Сына назвали Тамерлан.

Последний раз я виделся с Иржи и Делей летом 1968 года. Время было тревожное и разговор такой же.

Последний достойный упоминания фрагмент моей лично-интернациональной жизни на философском факультете МГУ связан с аспиранткой из Румынии Стелой Черня. Общались на основе бартера: я учил ее кататься на лыжах, а она меня – французскому языку. По-моему, она получала больше удовольствия… Ее уже нет. Ранний инфаркт.

Главное событие личной жизни в аспирантуре – любовь с первого взгляда. Слова привычные, книжные, почти пустые. Наполнение тоже звучит по-книжному: как будто на полном ходу врезался в столб. Так врезался в любовь.

Лена Петровна Калиничева появилась в аспирантуре в октябре 1958 года. Философский факультет она закончила три года назад. Побывала замужем.

Увидел ее и понял, что погиб, вознесся, пропал… Попытки наступить на горло собственной песне проваливались одна за другой. Почти год жил как шизофреник – на два вектора. Нора не была в курсе моих метаний. Калиничева в курсе была, но взаимности я не встретил. Так, некоторый интерес, любопытство. От тоски никуда не денешься. Но все же пару раз сбегал в город, жил у брата Саши, пил горькую.

В один из таких дней пересекся с Александром Зиновьевым. Он пил как непризнанный лидер нового направления в логике. Сплотились. Несколько дней, вернее – ночей путешествовали по Москве, будили своих знакомых и обсуждали судьбы философии.

Летом Калиничева с какими-то физиками поехала на Белое море. А я – по контрасту – на Черное. Добрался до Ялты. Там нанялся матросом-спасателем на городской пляж. Спасал себя самого, но не спас…

Осенью что-то стало меняться. На Лену я воздействовал через ее подруг. Они втолковывали ей, какой я хороший. И это начинало действовать. Возникла некая синусоида отношений. Сегодня – улыбки, завтра – колючки.

Как и положено, стал самовыражаться в стихах.

ДЕВОЧКА И ЕЖИК

 
Из волшебной сказки
Ты пришла ко мне.
Как в волшебной сказке,
Не сказала «нет».
 
 
Ты была чудесной —
Нежной и простой.
Ты была как песня
В вечер золотой.
 
 
Целовал я руки,
Губы и глаза,
Даже сердца стуки
Я в руке держал.
 
 
Молча улыбалось
Тонкое лицо,
Молча замыкалось
Рук твоих кольцо…
 
 
Вдруг погасли звезды,
Вскрикнула луна,
Вздох над всем пронесся
Злого колдуна.
 
 
Что-то застонало,
Стихло в облаках.
Девочки не стало —
Ежик был в руках.
 
 
Ежик настоящий,
Грустный и колючий,
Ежик настоящий
Из лесов дремучих.
 
 
Он смотрел сердито
Уголками глаз.
Было все забыто,
Что согрело нас.
 
 
Ежик, милый ежик,
Чем тебе помочь?
Что вернуть нам сможет
Ту – из сказки – ночь?
 
 
Где найти мне ласки,
Веру и любовь,
Девочкой из сказки
Чтобы стал ты вновь?
 
 
Хочешь, поцелую
Твой холодный нос?
Хочешь, дам большую
Чашку горьких слез?
 
 
Хочешь, я жар-птицу
Для тебя стащу?
Хочешь, небылицу
В быль я превращу?
 
 
Я из сердца, хочешь,
Вырежу цветок,
Будет красным очень
Каждый лепесток.