Андрей Белый

А. А. – это здоровый цвет лица, крепость и статность всей фигуры: он имел в себе нечто от военного, а может быть, и от «доброго молодца». Упругость и твердая сдержанность всех движений несколько контрастировали с застенчиво улыбающимся лицом, чуть-чуть склоненным ко мне, и большими, прекрасными голубыми глазами. Лицо это показалось мне уже знакомым, где-то виданным. Так первое впечатление от облика А. А. вызвало в душе вопрос: «Где я видел его?» Казалось бы, я должен ответить себе: «Да, конечно, я его духовно видел в стихах, в нашей с ним переписке…» Но именно этого-то и не было: образ, возникающий из стихов, ассоциировался во мне с другим образом: я почему-то духовно видел А. А. не таким: маленького роста, с болезненным, бледно-белым, большим, тяжелым лицом, с большим туловищем, небольшими тяжелыми ногами, в сюртуке, не гармонировавшем с его движениями, очень молчаливым и не улыбающимся, с плотно сжатыми губами и с пристальными небольшими синими глазами: и, разумеется, я видел А. А. с гладкими, будто прилизанными волосами, зачесанными назад. Не то чтобы я думал, что он такой. Нет, – просто этот образ вставал как невольная внешняя ассоциация, сопровождавшая все мысли мои о Блоке. А эта курчавая шапка густых, чуть-чуть рыжеватого оттенка волос, этот большой интеллектуальный лоб, улыбающиеся так открыто и так приветливо губы, и глаза, глядящие с детской доверчивостью не вдаль, а вблизь и несколько сконфуженно, рост, статность – все не соответствовало Блоку, жившему в воображении, Блоку, с которым я обменялся уже рядом писем на интимнейшие темы… <…>

Признаюсь – впечатление внешнего облика, не соответствовавшего «фиктивному» облику, меня застало врасплох. Нечто даже подобное разочарованию поймал я в своей душе и оттого еще больше переконфузился и быстро принялся приветствовать гостя и его супругу, несколько суетясь, путаясь в движениях, заговаривая зубы собственному своему впечатлению, которое было тотчас же замечено А. А., – оттого он стал ласково любезным, но, как мне кажется, тоже внутренне смутился. Произошла какая-то заминка в первой нашей с ним встрече, в передней. И с этой заминкой мы прошли в гостиную. <…>

Помнится, меня поразила та чуткость, с которой А. А. воспринял неуловимое впечатление, им во мне оставленное, то есть смесь радости, смущенности, некоторой настороженности, любопытства ко всей его личности, вплоть до движения его рук, до движения кончиков его улыбающегося рта, до морщинок около смеющихся глаз его, с мороза покрасневшего и слегка обветренного лица. Это неуловимое настроение с неуловимой быстротой передалось и ему, отчего вся его статная, крупная фигура, с уверенными и несколько сдерживаемыми движениями приобрела какую-то мешковатость. Он как-то внутренне затоптался на месте и, в свою очередь, с выжидательно-любопытной улыбкой точно ждал от меня, я не знаю чего, слов ли, жестов ли, полной ли непринужденности или разрешения моего взволнованного, несколько взвинченного настроения, вызванного нашей встречей.

<…>

Помню я этот морозный январский день, и лучи солнца, падавшие в гостиную, и эту солнцем освещенную, слегка склоненную набок голову, и эти голубые, большие, не то недоумевающие, не то испытующие, но добрые, добрые глаза, и локти рук, упирающиеся в старое кресло, и слегка дрожавшую правую руку, зажавшую папиросу, и голубоватые дымные струйки.

<…>

«Воспоминания об Александре Александровиче Блоке»

(печатается по изд.: Александр Блок

в воспоминаниях современников: Т. 1. С. 232–233).

Андрей Белый

Александр Александрович есть единственно «вечный» из русских поэтов текущего века, соединивший стихию поэзии нашего национального дня с мировой эпохой, преобразивший утонченность непропетого трепета тем, исключительно углубленных в звук, внятный России, раздольный, как ветер, явивший по-новому Душу России…

<…>

Нам, его близко знававшим, стоял он прекрасной загадкой то близкий, то дальний (прекрасный – всегда). Мы не знали, кто больше, – поэт национальный, иль чуткий, единственный человек, заслоняемый порфирою поэтической славы, как… тенью, из складок которой порой выступали черты благородного, всепонимающего, нового и прекрасного человека: kalos k'agathos – так и хочется определить сочетание доброты, красоты и правдивости, штриховавшей суровостью мягкий облик души его, не выносящей риторики, аффектации, позы, «поэзии», фальши и прочих «бум-бумов», столь свойственных проповедникам, поэтическим «мэтрам» и прочим «великим»; всечеловечное, чуткое и глубокое сердце его отражало эпоху, которую нес он в себе и которую не разложишь на «социологию», «мистику», «философию» или «стилистику»; не объяснишь это сердце, которое, отображая Россию, так билось грядущим, всечеловеческим; и не мирясь с суррогатами истинно-нового, не мирясь с суррогатами вечно-сущего в данном вокруг, – разорвалось: Александр Александрович, не сказав суррогатам того и другого «да будет» – задохся; «трагедия творчества» не пощадила его; мы его потеряли, как… Пушкина; он, как и Пушкин, искал себе смерти: и мы не могли уберечь это сердце; как и всегда, бережем мы лишь память, а не живую, кипящую творчеством бьющую жизнь…

<…>

…потом читал Блок; поразила манера, с которой читал он; сперва не понравилась (после ее оценил); мне казалось: – не музыкально звучали анапесты; голосом точно стирал он певучую музыку собственных строчек, – деловитым, придушенным несколько, трезвым, невыразительным голосом; несколько в нос он читал и порою проглатывал окончание слова (я думаю: для А. А. характерны нечеткие рифмы «границ» и «царицу», в произношении А. А. окончания «ый», просто «ы» прозвучали бы ровно одинаково; а созвучья «обманом – туманные» – сошли бы за рифму); не чувствовалось повышения и понижения голоса, разницы в паузах; будто тяжелый, закованный в латы, ступал по стопам; и лицо становилося у А. А., как голос, тяжелым, застылым; острился теперь большой нос, изгибалися губы из брошенной тени; глаза помутнели, как будто бы в них проливалося олово; тяжким металлом окованный, точно броней, так он выглядел в чтении.

<…>

«Воспоминания о Блоке»

(печатается по изд.: Белый Андрей.

Воспоминания о Блоке. М.: Республика,

1995. С. 16–17, 70).

Из «Книги второй»(1904–1908)

Вступление

 
Ты в поля отошла без возврата.
Да святится Имя Твое!
Снова красные копья заката
Протянули ко мне острие.
 
 
Лишь к Твоей золотой свирели
В черный день устами прильну.
Если все мольбы отзвенели,
Угнетенный, в поле усну.
 
 
Ты пройдешь в золотой порфире —
Уж не мне глаза разомкнуть.
Дай вздохнуть в этом сонном мире,
Целовать излученный путь…
 
 
О, исторгни ржавую душу!
Со святыми меня упокой,
Ты, Держащая море и сушу
Неподвижно тонкой Рукой!
 

1905. Страстная Суббота

Из цикла «Пузыри земли» (1904–1908)

Болотные чертенятки

А. М. Ремизову

 
Я прогнал тебя кнутом
В полдень сквозь кусты,
Чтоб дождаться здесь вдвоем
Тихой пустоты.
 
 
Вот – сидим с тобой на мху
Посреди болот.
Третий – месяц наверху —
Искривил свой рот.
 
 
Я, как ты, дитя дубрав,
Лик мой так же стерт.
Тише вод и ниже трав —
Захудалый черт.
 
 
На дурацком колпаке
Бубенец разлук.
За плечами – вдалеке —
Сеть речных излук…
 
 
И сидим мы, дурачки, —
Нежить, немочь вод.
Зеленеют колпачки
Задом наперед.
 
 
Зачумленный сон воды,
Ржавчина волны…
Мы – забытые следы
Чьей-то глубины…
 

Январь 1905

Твари весенние

Из альбома «Kindisch»^[15]

З. Н. Гиппиус

 
Золотисты лица купальниц.
Их стебель влажен.
Это вышли молчальницы
Поступью важной
В лесные душистые скважины.
 
 
Там, где проталины,
Молчать повелено,
И весной непомерной взлелеяны
Поседелых туманов развалины.
 
 
Окрестности мхами завалены.
Волосы ночи натянуты туго на срубы
И пни.
Мы в листве и в тени
 
 
Издали начинаем вникать в отдаленные трубы.
Приближаются новые дни.
Но пока мы одни,
И молчаливо открыты бескровные губы.
 
 
Чуда! о, чуда!
Тихонько дым
Поднимается с пруда…
Мы еще помолчим.
 
 
Утро сонной тропою пустило стрелу,
Но одна – на руке, опрокинутой ввысь,
Ладонью в смолистую мглу —
Светляка подняла… Оглянись:
Где ты скроешь зеленого света ночную иглу?
 
 
Нет, светись,
Светлячок, молчаливой понятный!
Кусочек света,
Клочочек рассвета…
 
 
Будет вам день беззакатный!
С ночкой вы не радели —
Вот и все ушло…
Ночку вы не жалели —
И становится слишком светло.
Будете маяться, каяться,
И кусаться, и лаяться,
Вы, зеленые, крепкие, малые,
Твари милые, небывалые.
 
 
Туман клубится, проносится
По седым прудам.
Скоро каждый чертик запросится
Ко Святым Местам.
 

19 февраля 1905

Болотный попик

 
На весенней проталинке
За вечерней молитвою – маленький
Попик болотный виднеется.
 
 
Ветхая ряска над кочкой
Чернеется
Чуть заметною точкой.
 
 
И в безбурности зорь красноватых
Не видать чертенят бесноватых,
Но вечерняя прелесть
Увила вкруг него свои тонкие руки.
Предзакатные звуки,
Легкий шелест.
 
 
Тихонько он молится,
Улыбается, клонится,
Приподняв свою шляпу.
 
 
И лягушке хромой, ковыляющей,
Травой исцеляющей
Перевяжет болящую лапу.
Перекрестит и пустит гулять:
«Вот, ступай в родимую гать.
 
 
Душа моя рада
Всякому гаду
И всякому зверю
И о всякой вере».
 
 
И тихонько молится,
Приподняв свою шляпу,
За стебель, что клонится,
 
 
За больную звериную лапу,
И за римского папу. —
 
 
Не бойся пучины тряской —
Спасет тебя черная ряска.
 

17 апреля 1905. Пасха

«На весеннем пути в теремок…»

 
На весеннем пути в теремок
Перелетный вспорхнул ветерок,
Прозвенел золотой голосок.
 
 
Постояла она у крыльца,
Поискала дверного кольца
И поднять не посмела лица.
 
 
И ушла в синеватую даль,
Где дымилась весенняя таль,
Где кружилась над лесом печаль.
 
 
Там – в березовом дальнем кругу —
Старикашка сгибал из березы дугу
И приметил ее на лугу.
 
 
Закричал и запрыгал на пне:
– Ты, красавица, верно – ко мне!
Стосковалась в своей тишине!
 
 
За корявые пальцы взялась,
С бородою зеленой сплелась
И с туманом лесным поднялась.
 
 
Так тоскуют они об одном,
Так летают они вечерком,
Так венчалась весна с колдуном.
 

24 апреля 1905

«Полюби эту вечность болот…»

 
Полюби эту вечность болот:
Никогда не иссякнет их мощь.
Этот злак, что сгорел, – не умрет.
Этот куст – без истления – тощ.
 
 
Эти ржавые кочки и пни
Знают твой отдыхающий плен.
Неизменно предвечны они, —
Ты пред Вечностью полон измен.
 
 
Одинокая участь светла.
Безначальная доля свята.
Это Вечность Сама снизошла
И навеки замкнула уста.
 

3 июня 1905

«Белый конь чуть ступает усталой ногой…»

 
Белый конь чуть ступает усталой ногой,
Где бескрайняя зыбь залегла.
Мне болотная схима – желанный покой,
Будь ночлегом, зеленая мгла!
 
 
Алой ленты Твоей надо мной полоса,
Бьется в ноги коня змеевик,
На горе безмятежно поют голоса,
Все о том, как закат Твой велик.
 
 
Закатилась Ты с мертвым Твоим женихом,
С палачом раскаленной земли.
Но сквозь ели прощальный Твой луч мне знаком,
Тишина Твоя дремлет вдали.
 
 
Я с Тобой – навсегда, не уйду никогда,
И осеннюю волю отдам.
В этих впадинах тихая дремлет вода,
Запирая ворота безумным ключам.
 
 
О, Владычица дней! алой лентой Твоей
Окружила Ты бледно-лазоревый свод!
Знаю, ведаю ласку Подруги моей —
Старину озаренных болот.
 

3 июня 1905. Новоселки