Немного отдохнув на вершине, мы уходим дальше. Стараясь существенно не отклоняться в стороны, мы уходим по лесу, на восток. Это непросто – хвойник, здесь, сплошной и густой. За кронами елей и пихт, видимости почти нет…

– Сегодня нас интересуют понижения рельефа, – прикидываю я, – В них должны быть глухие, весенние озерца.

– Навроде того озерца, что между Ночкой и Тятинкой, на котором мы фотографировали мандаринок?

– Ага! Может быть, нам удастся отыскать мандаринок и здесь?

– Давай, попробуем, – соглашается Труберг.

Вот, впереди обозначается такое понижение рельефа! В плотной стене пихтовых крон, в той стороне ощущается просвет. Там – редина. Мы осторожно приближаемся…

Так и есть, озерцо! Среди густого, закрытого до половины своей высоты густым подростом, хвойника нам открывается спокойная гладь воды. Миниатюрное озерцо вытянуто на восток, вдоль подножий вулкана. Оно – всего шагов тридцать на шестьдесят. Закрывшись стволом крайней к озерцу пихты, я осторожно выглядываю из-за ствола одной половиной лица и приникаю к окулярам своего бинокля.

– Хм! Я веду себя – как медведь! – приходит мне в голову мысль, и я усмехаюсь.

– Ничего нет! – тихо сообщаю я за спину, Трубергу, – Всё пусто!

Вокруг кипит солнцем, весенний день. Яркой голубизной сверкает небо.

– Ну и день удался! – качаю я головой, оглядываясь по сторонам.

Я делаю шаг из-за ствола пихты. И тут! Всего метрах в пятнадцати слева, из-под чахлых кустиков спиреи иволистной, на зеркальную водную гладь озерца медленно выплывают утки! Я, как подкошенный, плашмя падаю на землю! Громко лязгает, ударившись о корень пихты, моё ружьё. Я лежу и усиленно изображаю собой, бревно…

– Блин! – душит меня злость, – Ведь, проверил же, всё! Каждый метр биноклем обшарил!

Лежать на спине, мне совсем неудобно. Какая-то неровность колет, упёршись в ребра с правого бока. Скосив глаз, на пределе видимости, я смотрю на уток: три мандаринки, медленно подгребая под себя лапками по спокойной глади озерца, по-лебединому высоко вытянув шейки вверх, изумлённо сверлят меня бусинками глаз.

– Смотрят!!! – сжимаю я губы, – Ну, конечно! Что-то, вдруг, рухнуло на берегу! С таким грохотом!.. Но, ведь, не стоять же мне было, разинув рот!.. Может, успокоятся?

Главное, сейчас – не шевелиться. Текут минута за минутой. Кругом стоит тишина леса. Глядя в «потолок» леса, я, сквозь кроны пихт, рассматриваю ширь голубого неба…

Наконец, решение принято.

– Пырх! – мандаринки легко взмывают в небо.

Тройка уточек перескакивает через острые пики вершин, обступивших озерцо, пихт и исчезает с глаз. Три пятачка потревоженного зеркала воды начинают медленно расходиться, концентрическими кругами…

– Блин! Да чтоб всё сдохло!..

Грязно матерясь, я поднимаюсь на ноги и начинаю отряхиваться от прилипших к одежде хвоинок и прелых, осенних листьев: «Вот, блин! Ни фотоаппарат вытащить! Ни на бок повернуться! Тут, ещё – этот сук, под ребра!». Я, в сердцах, пинаю короткий и толстый сук. Ноет ушибленное, при падении, плечо. Сзади, из-за ствола толстой пихты, высовывается лицо Труберга…

Через час хода по хвойникам, мы выходим на обширную марь. Этот сырой ольховник – это исток ручья.

– Так! – прикидываю я, – Это уже третий ручей за Ночку.

Мы шагаем по чистому взгорку, среди ольховника… Вся дернина вокруг издырявлена мышиными ходами! Вся!!! Живого места нет! Источенная ходами, она, как поролон, прогибается и пружинит под нашими ногами.

– Вот, это да-а! – изумляюсь я, – Я, такого – никогда не видел!

С другой стороны пологого бугра дёрн, широкими пластами, скатан в рулоны. А, где и просто сорван, метровыми лоскутами.

– Смотри! – сощуриваю я, глаз, – Опять, медведь мышей ловил! А, что? Молодец! Здесь – настоящий мышиный город! Больше, чем здесь, их – наверняка, нигде нет!

Мы делаем замеры и шагаем дальше…

Надо бы где-то остановиться, перекусить. Вообще-то, в лес мы с собой продукты никогда не берём и в лесу не обедаем, и даже не перекусываем. Лесная жизнь категорично отвергает трёхразовое питание, и мы едим утром и вечером, и только в доме. Но, сейчас – я работаю с твёрдолобым Трубергом! И этим, всё сказано…

Мы облюбовываем местечко у ручья, на мари. Пока Труберг режет сало и хлеб, я присмотрел дупло поползня, в стволе берёзы, неподалёку. Вообще-то «присмотрел» – не то слово. Он – сам! Снуёт, туда-сюда, туда-сюда. И орёт, при этом, на весь лес!

– Чвик! Чвик! Чвииик! Чвииик!

Я устанавливаю треногу фотоштатива, навожу телеобъектив фотоаппарата на чёрное отверстие дупла и замираю, положив палец на кнопку спуска. Дупло – всего в метре от земли! Минута, вторая, третья…

– Саша! – громко зовёт Труберг, – Иди, поедим! Я, уже ждать устал!

Последний раз оглянувшись вокруг, я покидаю свой пост. Шагаю к Трубергу…

– Вот же, скотина! Только что мельтешил перед глазами, взад-вперёд! – ругаюсь я на поползня, подходя к сидящему на пеньке, Александру, – А, как я объектив навёл – так он и близко не подлетает!

– Соображает! – улыбается напарник.

Через пять минут, мы шагаем дальше…

В овраге ручья натыкаемся на кормовые наброды медведя. Здесь, куда ни глянь – всюду зелёные «пеньки» скушенных черешков белокопытника!

– Саша! Медведь кормился! – показываю я Трубергу, – Мне посчитать нужно, перекури пока.

Труберг, как и я, не курит. Он просто сидит, отдыхает. А я – считаю медвежьи поеди…

– Всё! – сообщаю я, подходя к напарнику минут через пять, – Можно дальше идти.

– Что там, у тебя, получилось? – интересуется любопытный Труберг.

– Здесь – скушено четыре кустика дудника, три ростка соссюреи… А, вот белокопытника – целых сто семьдесят черешков! Представляешь? Сто семьдесят!

Мы шагаем дальше…

Вот! Кормёжка другого медведя! Труберг с облегчением падает на прогретый солнышком пригорок. Я брожу по проталине и внимательно изучаю кормовые наброды…

– И этот – питается одним белокопытником! – сообщаю я, вернувшись через несколько минут, – Я насчитал сто тридцать черешков!

Александр поднимается со своей лёжки…

Вот и побережье! Перед нами открывается ширь морского горизонта. Круг нашего маршрута замкнулся. Теперь – обратно! Мы шагаем по колеям заросшей дороги, по низкой морской террасе, в сторону Тятино…

Немного отдохнув в доме, мы решаем сходить на Тятину, но не спускаясь к морю, а напрямую – через бамбуковое плато, к началу смотровой тропы…

Уже часов шесть вечера. Но, высоко стоящее солнце, всё-равно, ещё жарко пригревает склоны. Мы быстро шагаем по вездеходной колее, широким полукругом рассекающей бамбуковое плато, постепенно заворачивая в речную долину Тятиной. В небе – вовсю токуют бекасы!

– Чиф!.. чиф!.. чиф! – одиночно вскрикивая, птичка лезет в небо всё выше и выше…

И вот, наконец, она срывается в пике: «Фифифифирр-рррррррррь!».

– Ну, как пикирующий бомбардировщик! – смеюсь я, поглядывая в небо.

И снова, бекас начинает лезть в небо…

– Чиф!.. чиф!

Забравшись повыше, птичка снова срывается в пике и разогнавшись, снова жужжит перьями: «Фифифифир-ррррррррррь!!!».

Бамбуковое плато прошли. Мы сходим с колеи налево и по ольховнику, спускаемся чуть ниже. Стараясь не наступить на лежащие под ногами сухие ольховые ветки и сучки, мы осторожно шагаем по медвежьей тропе, проложенной по краю невысокой, здесь, надпойменной речной террасы…

Даже не успев дойти до начала смотровой тропы, метрах в двухстах, прямо напротив нас, в пойме, мы замечаем медведя!

– О! Смотри – медведь! – говорю я.

Чёрный, взрослый зверь спокойно пасётся посреди обширной прогалины в редкостойном, пойменном ивняке. Высокотравье ещё только проклюнулось из почвы, и пойма стоит голая, как хорошее футбольное поле. Веет едва заметный, благоприятный для нас, ветерок. Медведь, постепенно, тянет в нашу сторону.

– Давай, подождём! – говорит мне Труберг, – Я попробую его сфотографировать!

У него – широкоплёночный «Пентакс». Я, с завистью, посматриваю на это чудо фототехники… Мы устраиваемся там, где стоим – прямо на тропе. Здесь – сухая, прошлогодняя листва. В речную долину от нас сходит пологий, травянистый склон. Лежать на солнцепёке – очень приятно. Я приникаю к своему биноклю…

Пасущийся медведь что-то заподозрил! Бросив кормёжку, он поднял голову и смотрит на нас!

– По-моему, с такого расстояния – он никак не может нас увидеть! – прикидываю я, в голове, – Значит, услышал?! Наши голоса? Да и… мы шуршали листьями, пока ложились!

– Ну, нет! – тут же отвергаю я «шуршащий» вариант, – Услышать шуршание листвой, на таком расстоянии… Нет, это нереально!

Опустив нос к самой земле, зверь замирает! Он стоит неподвижно, как изваяние.

– Я знаю твою обманчивую позу! – прищуриваюсь я, глядя на медведя в бинокль.

На первый взгляд – кажется, что зверь продолжает кормиться. И только, когда присмотришься – поймёшь, что медведь стоит, остекленев. Весь обратившись в слух, он слушает мир вокруг себя…

– Ну, как? Пасётся? – нормальным голосом, вслух интересуется у меня, Труберг.

– Тихо! – цыкаю я на Александра, едва разжимая губы, – Слушает! Нас услышал, наверно.

– Далеко! – не унимается, твердолобый Труберг.

– Вот тебе и «далеко»! – коротко огрызаюсь я.

Я неотрывно смотрю в бинокль. Медведь медленно опускается на брюхо. Он лежит в позе сфинкса, с высоко поднятой головой, на, по-лебединому изогнутой, шее. Слушает…

Затаив дыхание, я смотрю, в бинокль, на его позу – сейчас всё решится!

– Ну! Что он? – опять раздаётся нетерпеливый голос Труберга.

– Ти-хо!.. Нас слушает! – шепчу я, – Может, решил, что мы мимо проходим. Решил переждать!

Однако, сегодня, мы никуда не спешим.

– Мы подождём, тоже, – я не свожу с медведя внимательного взгляда.

В круглом поле бинокля, чёрный медведь, на фоне зелени «футбольного поля» поймы, виден очень контрастно. Медленно тянутся минуты…

Видимо, поняв, что нас не перележать, медведь начинает, едва заметно, шевелиться. В поле моего бинокля, он медленно, почти незаметно, по сантиметру сдвигается вправо, к стволику одиночной, чахлой ивы и… вдруг! На моих глазах, начинает медленно исчезать!

– Словно, под землю уходит! – начинаю тревожиться я, в бинокль.

Вот, скрылись лапы Сфинкса! Вот, исчезло туловище! А, вот – и чёрная холка, скрылась, исчезла тоже! Со всё возрастающим изумлением, я взираю на это «чудо исчезновения», в бинокль…

Потом, опомнившись и усиленно сморгнув, я приникаю к биноклю снова – и вижу перед собой ровную, без единого бугорка, зелёную плоскость «футбольного поля», с единственным стволиком чахлой ивы посередине.

– Где медведь? – недоумевает Труберг.

– Не знаю! – отвечаю я, – Не вижу.

– Он что, убежал?

– Нет! – категорично качаю я головой.

Что вправо, что влево от дерева, под которым растворился медведь – на добрые пару сотен метров простирается ровное, зелёное поле.

– Тогда, где он? – всё пристаёт ко мне Труберг.

– Не знаю! – огрызаюсь я, уже в который раз обшаривая голую пойму, в бинокль.

Подождав ещё минут десять и так ничего и не дождавшись, мы поднимаемся с тропы. Отряхнувшись от листвы, шагаем в пойму…

Вот и злополучная ива.

– Блин! По канаве ушёл! – соображаю я, едва подойдя к дереву.

Мимо ивы, пересекая всё поле поймы, влево пролегает ровная, как стрела, поросшая короткой травкой канава, не более метра глубиной, с очень пологими, сглаженными бортами. Борта канавы так плавно переходят в ровную плоскость поймы, что сбоку, в бинокль, эта неровность совершенно сглаживается!

– Блин! – поражаюсь я, уже другому, – Это, ведь, надо суметь! Так чисто проползти по канаве, чтобы нигде, за всю её длину, не засветиться! Это, надо же, так изголиться!

А в голове уже бьётся ещё более серьёзная мысль: «Ведь, сначала! Это всё – нужно было просчитать! Нужно было увидеть канаву. Нужно было оценить, куда она ведёт и понять, что по ней можно проползти через поле! И, только потом – постараться её проползти, вжимаясь в днище канавы так, чтобы никто не заметил!».

– Хм! А, говорят, что животные не способны думать! – бурчу я, себе под нос, – Что, у них в голове – одни рефлексы…

– Что ты говоришь? – оборачивается ко мне Труберг.

– А? Да! – отмахиваюсь я, – Это, я так! О своём…

Спешить, нам, больше – некуда. Я сажусь на ковёр зелёной травки, рядом с ивой…

– Тьфу! – зло плюю я, себе под ноги, – И нервы, ведь – как железо! Другой бы – в горячке, рванул по пойме, не щадя живота своего! А этот – шаг за шагом, расчётливо, тихо… Вот уж, точно – «сколько медведей – столько характеров»…

Тятинский дом. Сегодня, я буду работать по Тятиной. Я шагаю по морскому песочку, в сторону речки. Обычные пятьсот метров песчаного пляжа нашей бухточки…

Вдоль побережья, над устьем речки, летит орлан! Я поднимаю бинокль… Орлан – однотонный, тёмно-коричневый. Крылья более узкие, чем у орланов-белохвостов. Туловище вытянутое, хвост необычно длинный. Краевые перья хвоста много короче, чем срединные. Этим, орлан похож на белоплечего, но… у его небольшой клюв. Это, вам – не «белоплечинский шнобель»!

– Белоплечий? – прикидываю я, – Молодой… Но, тогда, он должен быть, весь, в пестринах! А этот – чисто коричневый. А клюв?! Он – и у молодого белоплечего, должен быть как у тукана, из мультиков… Неужели, беркут? Скорее всего! Дыхан, один раз, показывал мне, в небе, беркута.