Глава седьмая
Коса на камень

Елена уже смирилась с тем, как протекало ее сватовство, она не замечала каверз и проволочек при сговоре. Смирилась княжна и с державной корыстью батюшки, поняв, что интересы государства для него превыше всего. Даже любовь к дочери не могла поколебать их. «Конечно же радение государя за Русь всегда похвально, – пыталась убедить себя Елена, – но, может быть, и радению должен быть предел». Однако княжна с осуждением остановила себя и упрекнула за то, что слишком много думает о себе, что сомневается в праведности действий батюшки. Пусть же он благодаря ее замужеству получит выгоду для державы. Разве это не достойно похвалы? А она, «девка-служебница государева», претерпит все ради блага Руси. Так размышляла княжна Елена, сидя в тереме, перебирая драгоценные украшения и любуясь своими нарядами, в которых она выйдет к послам в час обручения. Ей было чем полюбоваться. Как красив, как богат ее царский венец, украшенный лалами, диамантами, яхонтами да зернами жемчугов. В ларцах играли лучами золотые и жемчужные нити для косы, серьги-подвески с сапфирами, рубинами и изумрудами.

Палаша помогала Елене примерять украшения, со смехом надевала их на себя, а потом рдела от смущения. Вскоре пришла мамка-боярыня Анна Свиблова, принялась наряжать княжну на смотрины. Они должны были состояться в покоях Софьи Фоминишны. К назначенному часу Анна одела Елену в прекрасные одежды византийского покроя и украсила множеством драгоценностей. Однако ни богатые одежды, ни сверкание дорогих камней и золота никак не скрадывали природную прелесть княжны. Все в ее лице, фигуре притягивало взгляды, во всем угадывалась царственная стать.

Когда Софья Фоминишна ввела княжну Елену в палату, где уже собрались все чада и домочадцы во главе с Иваном Васильевичем, все близкие к государю князья, бояре, дьяки, а также великое литовское посольство во главе с Яном Заберезинским, взоры всех окутали княжну дымкой восторга, особенно же были очарованы литовские послы. «О Господи, это то, что нужно нашему государю, нашему рыцарю красоты и отваги!» – воскликнул в душе пан Сигизмунд Сантай, один из верных сотрапезников Александра. «Восхищенные послы поклонились невесте и передали ей поклон от ее жениха Александра Казимировича», – отмечали летописцы той поры. Кроме поклонов, Сигизмунд Сантай вознес невесте многословную похвалу. Но в ответ на речь Сантая Елена не сказала ни слова, потому как было не положено невесте разговаривать. За нее отвечал окольничий Семен Ряполовский:

– Великая княжна Елена принимает поклоны от великого князя Александра Казимировича и спрашивает, как его здоровье, не мается ли болезнями?

Послы вновь поклонились Елене, и за всех ответил Ян Заберезинский:

– Славный великий князь литовский Александр Казимирович пребывает в здравии и с нетерпением ждет приезда невесты.

После этого Заберезинский позвал слуг и принялся вручать великому князю и великой княгине подарки от Александра. Исполнив эту часть свадебного сватовского обычая, Ян спросил Семена Ряполовского:

– Будет ли ныне обещанное обручение?

Князь Семен удивленно вскинул брови и ответил так, что у Заберезинского екнуло сердце:

– Как ему быть, ежели жениха нет! Не нам нарушать обычаи предков. – И тут же склонился перед Иваном Васильевичем: – Послы ждут твоего слова, государь-батюшка.

Ивана Васильевича одолевала сердечная маета. Ведь то, о чем он хотел бы сказать, опять повергнет послов в тяжелое уныние, он же не желал того. Умудренный жизнью, великий князь подумал, что в сей миг лучше уступить чаяниям послов и дочери, потому как, считал он, обручение не последний шаг к супружеству. И все-таки он посупротивничал:

– Мы и впрямь готовы свершить обручение, а жениха-то нет.

– Да есть же, есть, государь всея Руси, – воскликнул Заберезинский. – Вот пан Станислав Глебович, маршалок и дружка Александра. Он же и за жениха нареченного!

– Коль так, у нас препон нет, – отозвался Иван Васильевич и спросил супругу: – Ты как мыслишь, матушка?

– Вкупе с тобой, батюшка, – ответила Софья Фоми-нишна.

Иван Васильевич велел Семену Ряполовскому внести обручальный перстень и крест для Елены. Все это было отдано Заберезинскому. Он же передал перстень Станиславу. В зале воцарилась тишина. Обручаемые вышли на середину залы. Заберезинский и Ряполовский увенчали их золотыми крестами. Но еще не исполнился обручальный обряд, не прозвучали слова «жених» и «невеста», как Елена ощутила в сердце боль, в глазах появилась печаль и навернулись слезы. Она знала причину того и попыталась превозмочь в себе острую слабость, обвела большими темно-карими глазами всех собравшихся в палате и остановилась, будто споткнулась, на лице молодого князя Ильи Ромодановского. Он смотрел на нее взором, полным страдания и неизбывного горя. Елене были ведомы причины его мук, они были сходны с ее муками. Оба они теперь были обречены нести эти муки и страдания, словно кресты на Голгофу.

В эти минуты к Елене подошел митрополит Зосима и, слабеющей рукой осенив ее тяжелым золотым крестом, тихо сказал:

– Да хранит тебя, дочь моя, на тернистом пути Пресвятая Матерь Богородица. Аминь.

Он, будто прорицатель, увидел будущий тернистый путь княжны. Кроме Елены, слов митрополита Зосимы никто не услышал. Она же поняла их значение как предупреждение о том, что ей нужно готовить себя к тяжелой подвижнической жизни.

После свершения обряда обручения, когда Елена стала невестой великого князя Литвы, было назначено время приезда послов за невестой и день свадьбы. Им передали договорные грамоты, одна из которых, о вероисповедании, стала камнем преткновения на всю жизнь великой княгини литовской. Потом состоялось торжественное застолье-пированье. Послам вручили богатые дары: меха, шубы, серебро и золото. Отдохнув денек от обильных трапез, избавившись от хмельного угара, литовские послы покинули Москву.

Когда схлынула гостевая суета, в кремлевских палатах наступила размеренная, наполненная повседневными заботами жизнь. Православная Русь готовилась к празднованию Рождества Христова. Страсти, однако, бушевали подспудно.

Как-то уже после вечерней молитвы Елена пришла в опочивальню Софьи Фоминишны и поделилась с ней своей душевной маетой. Ласкаясь к матери, которая сидела возле дышавшей теплом муравленой печи, Елена излила свою душевную печаль:

– Матушка, сердешная, выслушай меня и помоги избавиться от тяжких дум, кои гнут к земле. Вот отдаете вы меня замуж за князя литовского, я не ропщу на то. Но как мне быть в другом, как убрать из-под ног пропасть разности вер? Ведь он католик, а я православная. Как нам помолиться вместе?

Софья Фоминишна, уже утратившая прелесть молодых лет, пополневшая телом и лицом, но обладающая умными, проницательными глазами, понимающая больше, чем кто-либо иной в Москве, что такое католичество, потому как долгие годы жила в католическом Риме, не знала, как утешить любимую дочь.

– Ах, доченька, ах, милая, не могу я тебе дать совет, супротивный воле батюшки. И ты знаешь почему. И прошу тебя простить свою мать за то, – тяжело вздыхая, пооткровенничала великая княгиня.

В ее отношениях с великим князем, некогда любимым ею человеком, тоже медленно и неуклонно разверзалась пропасть. Причиной тому было, как казалось Софье Фоминишне, нечто более непримиримое, чем католичество и православие. Был у Ивана Васильевича от первого брака с тверской княжной Марией Борисовной старший сын Иван Молодой, прямой наследник престола. Но четыре года назад он неожиданно скончался. От Ивана Молодого остался сын Дмитрий. И надо же быть такому, что Иван Васильевич полюбил своего внука пуще, чем сына Василия, который был первенцем у Софьи, подарившей государю пятерых сыновей и четырех дочерей. Порой ей казалось, что он вовсе не считает его сыном. И хотя Василий был старше Дмитрия на четыре года, Иван Васильевич твердо стоял на том, что Василию не быть государем всея Руси, и дал понять Софье, что престол предназначен любимому внуку Дмитрию. По нраву Софья никогда не была послушной овечкой и многажды упрекала супруга:

– Ты, мой государь, нарушаешь тем деянием лествичное^[14] право. За тобою идти к престолу нашему старшему сыну, великому княжичу Василию Ивановичу.

Видела Софья в такие минуты, как гневом опалялось лицо ее державного супруга. Но он чаще всего сдерживался, не выплескивал свою ярость на дерзающую посягнуть на его волю. Знала, однако, Софья, что в конце концов ее упреки обернутся ей опалой, и сейчас, выслушав печаль-тревогу дочери, она не представляла, как ей поступить. Ведала она лишь то, что Иван Васильевич не изменит своего повеления – оставаться дочери в православии при муже любого вероисповедания, и потому сказала Елене то, что не давало повода самодержцу сжечь ее опалой за новое супротивничество:

– Дочь любимая, тебя жалею по-матерински, но вкупе с твоим батюшкой. Все мы, державные володетели, живем не ради себя, но для народа. Не тебя мне учить, ты знаешь, что Литовское княжество сшито из трех лоскутов и два из них россиян и малороссов укрывают. Кто из чужих за них порадеет, кто поддержит в вере православной, ежели не ты, великая княгиня, когда вдруг силой потянут православных христиан в латинство? Нет ноне в Литве достойных защищать россиян от насилия. Вот и подумай.

Княжна Елена не поспешила возразить матери, да и проку в том не увидела. Сказала матери учтиво и отрешенно:

– Не переживай, матушка. Я уже скоро отрезанным ломтем буду.

– Как это так – «отрезанным ломтем»? – рассердилась Софья Фоминишна. – Мы выдаем тебя замуж не для того, чтобы из сердца изгнать.

Однако Елена знала, что, уж если матушка вкупе с отцом что задумали-решили, тут хоть ревом реви, а не разжалобишь. Знала и то, что Софья Фоминишна бывала порой жестокосердной, и не было сомнений у Елены в том, что сие жестокосердие наследственное. Ведь она родилась от брата двух византийских императоров Палеологов, от морейского деспота Фомы Палеолога. За какие жестокости получил ее дед столь нелестное прозвище, Елена и пыталась узнать, но в душе у нее каждый раз появлялась горечь от сознания того, что и в ней пребывает деспотическая кровь.

Поклонившись матушке, княжна покинула опочивальню, а придя в свой терем, упала на скамью и зарыдала. Елена до предела поняла причину душевного надлома. Да, произошло обручение, и она уже невеста. Но ведь выдают-то ее не за желанного, по коему сердце томится, а за человека, которого и в глаза не видела и который, возможно, не меньший деспот, чем ее дед Фома. Ведь может случиться так, что, сохранив себя в православной вере, она найдет в ней защиту от поругания, от нелюбия к супругу, ежели это нелюбие прорастет в ней. Она обретет опору в православии, чтобы жить по законам своих предков. С другой стороны, как устоять ей в родной вере, ежели сам супруг и весь его великокняжеский двор – иноверцы? Они тоже будут ее подданными. А дети? Как их воспитывать? В какую веру вводить? Православной матушке Софье легко. Ее детей принимали православные повитухи, их крестили в ту же веру, что и все окружение великого князя. А как ей быть, ежели супруг не пожелает – да уж точно не пожелает – ввести ее дитя в православие, потому как оно, дитя, принадлежит и отцу в равной степени, а может быть, и в большей мере? Куда же ей, бедной, приклонить голову?

Мучения княжны Елены были долгими, гнетущими. Однако она поняла, что, сколько бы себя ни терзала, легче ей не будет и, пожалуй, разумнее всего хотя бы на время избавиться от горьких мыслей, забыть, в какую пучину ввергалась ее жизнь волею судьбы. Елена позвала свою неизменную Палашу и велела собираться гулять.

– Пойдем-ка мы с тобой, голубушка, посмотрим, что приросло в Кремле, в храмы зайдем, помолимся.

– Вот и славно будет, матушка-княжна. Разве что рынд^[15] надо взять с собой, – отозвалась предусмотрительная Палаша.

Той порой батюшка княжны Елены тоже не сидел сложа руки. В марте девяносто четвертого года он снарядил в Литву посольство. Ехали лучшие и надежные люди во главе с князем Семеном Ряполовским. Даже дьяка Федора Курицына, который в это время только от болезней отмаялся, Иван Васильевич отправил для пущей важности. И было наказано послам присутствовать при крестном целовании договорной грамоты великим князем Александром. Сами послы думали, что едут в Вильно на прогулку. Ни у Ряполовского, ни у Курицына и в мыслях не было опасений, что посольство потерпит неудачу.

Послов встречали в Вильно как желанных гостей. В Нижнем дворце у Замковой горы два дня шумело-гудело многолюдное пированье. Русские послы подносили Александру богатые подарки от государя всея Руси и будущего тестя. Литовский великий князь тоже одарил московских послов кое-чем по достатку. И все шло хорошо, как и ожидали послы. Им понравился будущий зять Ивана Васильевича: богатырь, ловок, статен. Глядя на его красивое лицо, князь Семен говорил дьяку Федору:

– Ишь какой лепотой одарил Всевышний будущего семеюшку княжны Елены.

– То так, красив, как рождественский пряник, – отозвался дьяк Курицын. – Токмо матушке Елене с его лица воду не пить, а как поглубже заглянешь, так и огрехи душевные видны. Да и кремня в нем не вижу. Видел, как он хмельное пил, ну как есть гулящий зимогор с Ходынки.

– Тут ты перебрал, думный! Да тебе и кремень сразу подай, – взялся защищать Ряполовский великого князя.

А «кремень» Александру был нужен. Вокруг него толпой увивались паны-вельможи. Он со всеми поднимал кубок с хмельным, пил легко, лихо, и вельможи без особого почтения и вольно говорили ему, как равному, все, что взбредет в хмельную голову. Он со всеми соглашался, улыбался беспечно. Лишь изредка он хмурил брови, отмахивался от панов, но вдруг хлопал по плечу какого-либо гетмана или маршалка и милостиво одаривал его улыбкой. Все это дотошный дьяк Федор отметил и закруглил свой разговор с князем Семеном Ряполовским настораживающим выводом:

– Нас с тобой, боярин, многие каверзы ожидают, и придется держать глаз и ухо востро.

– В воду, что ли, поглядел, досужий? – удивился Ряполовский.

– Чти, как мыслишь, – отозвался Курицын.

В своем предсказании дьяк Федор не ошибся. Уже на другой день после торжественного обеда маршалок Станислав Глебович вручил князю Ряполовскому договорную грамоту. Поначалу князь Семен, прочитав ее, не увидел изъяна.

– Все тут при грамоте: вот печать, вот подпись – все, как положено. А ты говорил – каверзы… – заметил он дьяку Федору. – Наконец-то вижу праведную грамоту, – и передал ее Курицыну.

Дьяк Федор начал читать ее медленно и прилежно, вдумываясь в каждую строчку и в смысл, что крылся за нею. И быть бы послам в позоре и в немилости от государя, если бы не дотошность Федора. Он нашел-таки коварную ловушку, которую приготовили добродеи великого князя Александра, о которой он сам, поди, не ведал.

– Экая оказия, ты посмотри-ка, боярин Семен! – воскликнул Федор. – И как это в нашей грамоте очутилась сия замечательная строчка: «Принуждать к переходу в римский закон великий князь Александр не будет, но княжна вольна перейти по своей воле»? Вот оно где, коварство литвинов, боярин Семен! Никому не дано раскрыть его, ежели и мы с тобой, как мыши, войдем в Ягеллонову мышеловку, – четко и твердо сказал дьяк Курицын князю Ряполовскому.

– То верно, мудрая твоя голова. Ой как не полюбится такая оговорка Ивану свет Васильевичу! – распалялся князь Семен.

Маршалок Глебович почтительно стоял рядом. Ему не нужен был толмач, он хорошо понимал русскую речь и теперь переживал из-за того, что хитрость государя Александра и его вельмож стала явной и понятной московитам. Он с холодком в душе ждал, какой оборот примет теперь раскрытый обман.

– Ты, пан маршалок Станислав, иди к своему князю и отдай сию грамоту. Его целование и клятва ложные, – сурово объявил князь Ряполовский и, смяв бумагу, вручил ее Глебовичу.

Гнев князя Семена был явный, и Станислав испугался. Он понял, что русские послы ни под каким видом не повезут в Москву эту целовальную грамоту. Но и паны рады не захотят уступить и потерять возможность обратить будущую великую княгиню в католичество. «Матка боска, нашла-таки коса на камень!» – воскликнул в душе маршалок и покорно взял грамоту. При этом он, однако, сказал:

– Вы, панове московиты, не сомневайтесь. Его величество государь Александр Казимирович исправит погрешность. Вы только наберитесь терпения.

Но зависимость литовского великого князя от панов рады была уже ведома русским послам, и они не надеялись на скорое исправление целовальной грамоты. Потому князь Ряполовский, поразмыслив, откровенно заявил:

– Нам нет нужды протирать у вас штаны, маршалок. Как исправите грамоту, так везите ее в стольную Москву. Так ли я говорю, Федяша? – спросил князь дьяка Курицына.

– Истинно так, – ответил тот. – И чем скорее мы уедем, княже, тем для нас лучше.

Вскоре русское посольство в полном согласии с князем Ряполовским и дьяком Курицыным покинуло Вильно. Началось противостояние.

Иван Васильевич похвалил послов за прозорливость и повелел своим воеводам блюсти порядок на рубежах с Литвой, строго наказывать тех, кто нарушит порубежный устав. Государь больше не называл Александра своим зятем, а когда вспоминал о нем, то гневался: не мог простить ему коварства. Противостояние продолжалось с апреля и длилось все лето, почти всю осень. Лишь в ноябре паны рады поняли, что их хитрость потерпела неудачу, что решение государя всея Руси получить грамоту по своему образцу твердое, и дали Александру «добро» на отправку в Москву посольства с новой грамотой. И вновь в кремлевских палатах появились знакомые лица панов во главе с Яном Заберезинским. Во время первой же встречи с придворным князем Василием Ромодановским Ян Заберезинский наивно сказал:

– Наш государь думал, не полюбится ли государю всея Руси прибавленная строчка.

На что князь Ромодановский ответил без обиняков:

– Не полюбилась уже, панове, и, коль вы не привезли истинную целовальную грамоту, скатертью вам дорога в Вильно.

Литовские паны струхнули: не хотелось им снова мерить версты туда и обратно. Между ними завязался жаркий спор, и маршалок Станислав Глебович предупредил Яна Заберезинского:

– Ты, вельможный пан, не играй больше в неверные игры, исполни волю великого князя нашего, не то одному придется мчать в Вильно за грамотой.

Заберезинский тоже понял, что дальше водить за нос московитов опасно, что все благое задуманное можно порушить одним махом, и сказал князю Василию Ромодановскому:

– Один я виноват в сей промашке с прибавленной строкой и прошу тебя, ясновельможный князь, скажи государю всея Руси, что мы привезли исправленную по его желанию договорную грамоту. Сами и вручим ее. Милости попросим, дабы опалой нас не обжег.

– Что ж, покаяние ваше кстати. Государь ждал его. Вот пойду и доложу, – ответил князь Василий и отправился к великому князю.

Вернулся он скоро и пригласил послов в тронную залу. Туда же пришли Иван Васильевич, Софья Фоминишна и Елена. Получив грамоту от Яна Заберезинского и прочитав ее, Иван Васильевич сказал:

– Мы довольны нашим зятем Александром. Передайте ему, чтобы слал кого-либо из вас за невестой после Рождества Христова. А мы тут приданое ей приготовим, все путем…

Прекрасная Елена стояла за спиной своего отца, и в ее лице не было ни кровинки. Дьяк Федор Курицын смотрел на нее с жалостью и думал: «Эко она, сердешная, мается. Ведь краше в гроб кладут».