Стрижайло снова потупился, скрывая насмешку. Дышлову дышалось неуютно в разреженной атмосфере крупных идей, на высоте орлиных замыслов, и он поспешил снизиться туда, где было достаточно воздуха и тепла и летали мошки, мотыльки и комарики. Заговорил о книге, которая выдавала в нем теоретика и отрывки из которой: «Русский квас» и «Русский веник» – были опубликованы в главной партийной газете.

– Нет проблем, деньги уже имеются. Я и сам думал об этом, когда читал ваши замечательные рецепты приготовления русского кваса – из хлеба, меда, хрена, ячменя, дубового листа, черной смородины, блинной муки, муравьиного спирта, козьего молока, молодых сыроежек, березовых почек, цветов одуванчика. Я подумал, что каждый из этих рецептов соответствует методике политической борьбы в Думе, на митингах, в пикетах, стачках и забастовках.

В законспирированном виде демонстрирует разнообразие средств, с помощью которых коммунисты придут к власти. Деньги на издание есть. Мы издадим ее роскошно, на гербовой бумаге. Привлечем для иллюстрации мастеров миниатюры из Палеха и Федоскина. Пусть ваша книга выглядит как евангелие «русской идеи», священный завет национального самосознания.

Было видно, какое удовольствие доставили Дышлову эти слова. Он приосанился, расправил плечи, увеличился в размерах. Стал еще больше походить на свой портрет работы Шилова, словно вышел из рамы. Держал на ладони горсть семечек, которые собирался сеять на неоглядной русской ниве, зная, что некоторые из семян попадут на горячие камни и засохнут, другие будут склеваны птицами, третьи задохнутся в терниях, но часть ляжет в плодородную влажную землю и из них вырастут огромные оранжевые тыквы сокровенных русских знаний – о добре и зле, войне и мире, государстве и революции.

Снаружи ревела гармонь, пели величальную песню, играли свадьбу. Жених и невеста садились в украшенные лентами сани, мчались во весь опор по румяным снегам, и окрестность стонала и гикала от неистовой русской гульбы.

Стрижайло представлял себе роскошную, с разноцветными иллюстрациями книгу, которую он превратит в мину-ловушку. Передаст ее Дышлову, и та лопнет в его руках смертоносным взрывом.

– Ну, теперь давай поговорим о конкретных мероприятиях избирательной кампании, – деловито произнес Дышлов, доставая блокнотик и собираясь записывать. Этих блокнотиков у него было множество. Он записывал в них мысли интересного собеседника, содержание телепередач, прогнозы погоды, полюбившиеся анекдоты, выдержки из выступлений Президента и папы римского, а также некоторые абзацы из газеты «Оракул» – о различных аномальных явлениях. – Как думаешь, какие мероприятия следует провести?

Сквозь открытые окна было слышно, как крестьянские дети играют в лапту и горелки, девки поют коляды, парни, построив снежную крепость, берут ее штурмом, устраивают кулачные бои, суют под лед в прорубь церковного старосту.

– Нам следует предпринять серию совместных поездок в наиболее выигрышные точки, в сопровождении операторов ведущих телеканалов, чтобы ваши встречи тут же попадали в эфир. Я разработал перечень наиболее эффектных встреч, на которых вы предстанете державником, носителем левых взглядов, выразителем русской идеи.

За окнами освящали сельский храм, отпевали покойника, водили крестный ход в иссушенных засухой полях, вымаливая у Бога дождя. А также дрались, копали колодец, пили водку, усевшись вкруг перед черным противнем, на котором золотились поджаренные караси.

– Вы должны присоединиться к Маршу голодных ученых, которые пойдут пешком от подмосковного Протвина к столице, требуя ассигнований на науку. Мы поможем ученым плакатами, сделаем для них из папье-маше макеты атомов, молекул, электронных микроскопов, синхрофазотронов. Вы встанете в колонну и будете говорить в камеру о великой советской науке, которую разорили демократы.

Дышлов старательно записывал большими округлыми буквами. Было видно, что ему доставляет удовольствие равномерно покрывать бумагу ровными строчками.

– Вы побываете на голодовке чернобыльцев, ляжете рядом с ними на матрас, а мы позаботимся, чтобы камера снимала вас среди измученных лиц и счетчик Гейгера показывал повышенную радиацию. Вы лежа, обнимая одного из облученных, должны будете заклеймить социальную политику власти.

Дышлов записывал, согласно кивал. Был похож на старательного ученика, выполняющего урок по чистописанию.

– Вы должны побывать среди бастующих рабочих, перекрывающих Транссибирку, требующих выплату зарплаты. Вам следует лечь на рельсы, чего так и не сделал обманщик Ельцин. Мы договоримся с машинистом тепловоза, чтобы он замедлил ход и остановил локомотив прямо у вашей головы. Камера это будет снимать, а вы из-под блестящего колеса станете говорить о народном лидере, готовом отдать за трудящихся жизнь.

Дышлов чуть улыбнулся, удивляясь выдумке талантливого политтехнолога, в котором не ошибся, приглашая на ответственную работу с высоким гонораром.

– И конечно, вы должны отстоять службу в церкви, приобщиться тайн, принять Святое причастие. Камера будет фиксировать, как вы подходите под благословение, вкушаете тело Господне, пьете Его мученическую кровь. Здесь вы будете молчать, но батюшка расскажет телекорреспонденту, что в церковной книге существует запись о том, как был крещен младенец Алексей Дышлов, покажет саму запись. Так вы станете вдвойне привлекательны для православных избирателей.

Дышлов хотел возразить, но передумал. Что-то подчеркнул в блокнотике, быть может, запись о том, чтобы оставшаяся в селе Козявине родня подготовилась к приезду именитого родственника, привела в порядок родовой запущенный дом.

– И наконец, вам следует совершить краткую поездку на Ближний Восток, в Палестину, в Рафаилу. Нанести визит осажденному Ясиру Арафату. Это резко повысит ваш престиж в мусульманских кругах, вызовет прилив энтузиазма среди наших башкир, татар и кавказцев.

– Вот туда нам летать не следует, – энергично заявил Дышлов. – Либо камнем башку пробьют, либо ермолку напялят у Стены Плача. Сделают жидом, не отмоешься. А татары и так меня любят. Я им анекдот расскажу. Вот идут по дороге русский, чуваш и татарин. Нашли хорошую доску, дубовую, с дыркой. Стали спорить, кому достанется. Русский говорит – кто быстрее скажет «Дырка в доске», тому и достанется. И начал частить: «Дырка в доске, дырка в доске, дырка в доске…» Чуваш за ним следом: «Тырком тоском, тырком тоском, тырком тоском…» А татарин сказал: «Дыр-доска» – и взял себе доску. – Дышлов захохотал, и Стрижайло вторил ему, так заразителен и простодушен был его гогочущий смех, открывавший крепкие, хорошо залеченные зубы с пломбами, которые поставил ему дантист 4-го управления Минздрава.

Снаружи провожали рекрута, плакали, целовались, пьяно пели. Новобранец едва держался на ногах. Поцеловал взасос девку и рухнул в телегу. Кони понесли, мать бежала вслед, а отец поднес к губам бутыль мутного самогона.

Список мероприятий был утвержден, и в каждое был заложен заряд с дистанционным взрывателем, который Стрижайло задействует легким нажатием кнопки.

Дверь в кабинет отворилась, и на пороге появилась старушка, кругленькая, в домашнем платке, на нетвердых распухших ногах, в халатике, теплых тапочках, опираясь на палку. Ее лицо, болезненно-бледное, было красивым, наивным и старчески-милым, с бледно-голубыми блаженными глазками. Дышлов странно воспроизводил ее облик, укрупняя его в себе, делая мясистым и жилистым, словно этот облик из хрупкой стеклянной рюмочки перелили в алюминиевый грубый жбан.

– Вы уж Алешеньку не обижайте, – обратилась она к Стрижайло. – Он, Алешенька, добрый, открытое сердце. А на него столько напраслины наводят, столько дурного наговаривают, сердце у меня разрывается. Как по телевизору услышу, что его чернят и ругают, ну, думаю, сейчас умру, сердце мое материнское разорвется. Он ведь мальчиком был каким, собаки не обидит, всем помогает. Соседку нашу, когда в овраг завалилась, сам на руках вынес и в дом принес. Он комсомольцем кровь сдавал, по три дозы. Он качели для сестренки сам смастерил, и очень они любили качаться. Я говорю: «Алешенька, брось ты свою политику, поживи для души». А он: «Нет, мама, народ не пускает»…

Стрижайло видел, каким нежным и беззащитным стало мясистое лицо Дышлова, как потеплели его глаза, всегда тревожные и недоверчивые, а сейчас умильные и радостные. Между ним и матерью была тончайшая, из нежности и бережения, связь, в которой присутствовала печаль неизбежной разлуки, робкая надежда, что расставание случится не скоро и они еще будут вместе, повторяя друг друга своими круглыми лицами, голубыми глазами, неуловимыми интонациями костромского деревенского говора.

– Мама, вы заходите, садитесь, – приглашал ее Дышлов, указывая на низенькое креслице с мягкой подушечкой, приготовленное специально для матери.

– Я ему говорю: «Алешенька, дом-то наш в Козявине стоит заколоченный. Как тетка Анна померла, так он и стоит брошенный. Надо бы его тебе на себя записать, привесть в порядок, крышу покрыть, обновить. Ты ведь большой человек. Может, люди, которые тебя любят, поддерживают, захотят в нем музей твой устроить. Тетрадочки школьные твои выставить, туфельки махонькие, которые я сохранила, фотографии твои, какой ты был кучерявый, красивый. Ты бы дом-то у племянников выкупил, сделал ремонт. Может, меня перед смертью свозил. Чтобы я посмотрела, пока глаза видят, на нашу березу, на которую ты лазил, и я все боялась, что сорвешься и впрах разобьешься». – Она смотрела на сына с обожанием, боготворя его, веря в его великую судьбу, предначертанный путь, который начался от родного дома, от белой березы и повел его все дальше и выше, до самых кремлевских звезд.

– Мама, да вы заходите, садитесь… – приглашал Дышлов.

Стрижайло чувствовал живые нити, связывающие сына и мать, питавшие обоих нежностью и любовью. Их привязанность к родовому гнездовью, к неведомому деревенскому дому, отсыревшему среди дождей и ветров. Созерцание этих хрупких связей, уязвимых и беззащитных, вызывало у Стрижайло не умиление, не сочувствие, а едкое и веселое раздражение. Эти робкие связи можно разрубить и рассечь, лишая Дышлова благотворных токов, делающих его неколебимым и сильным. Их можно пережать невидимым зажимом, как сонную артерию, прерывая живительный кровоток, наблюдая, как меркнут глаза Дышлова, как синеет и умирает его лицо. Диверсант и разведчик, Стрижайло проник в святая святых врага, разведал его уязвимые точки, готов нанести смертельный укол.

Старушка повернулась, опираясь на палку, исчезла в дверях. Дышлов, улыбаясь, печально смотрел ей вслед.

– Ну что ж, мы все проговорили. Если будет ваша команда, я готов приступать к исполнению. – Стрижайло поднимался, прощаясь. – Маковский и Верхарн должны наполнить партийную кассу.

– Действуй. Но только осторожно и осмотрительно, – сурово соблаговолил Дышлов, провожая Стрижайло к выходу.

Тот уходил, покидая дачный участок, а казалось, что идет за околицу многолюдной деревни, где гонят вечернее стадо, топят печи, усаживаются многолюдными семьями за просторный стол. Ставят миску с похлебкой, черную сковороду с десятком запеченных яиц. По очереди тянутся деревянными ложками, подставляют под них пригоршни. И старейший в семье громко бьет по лбу нетерпеливого, нарушившего очередность мальца.

Стрижайло извлек из кармана сотовый телефон. Нажал перламутровую кнопочку «2», используя ее как взрыватель. Сзади грохнул огромный малиновый взрыв, полыхнуло раскаленное пламя. Деревня горела. Опаленные, бежали коровы. Летели обгорелые куры. Люди с воплями набегали на пожар, плескали из ведер слюдяную красную воду.

Стрижайло испуганно обернулся, – огромное малиновое солнце садилось в ели, и казалось, весь мир бесшумно горит.

Он вернулся в свою уютную, безлюдную квартиру в сиреневых сумерках и, улегшись на диван, испытывал неясное беспокойство, щемящую неудовлетворенность. Блестящее начало операции, обольщенный, доверчивый Дышлов, попавшийся во все расставленные ловушки, не доставляли ощущения абсолютной удачи. Томили тончайшая аномалия, неуловимый сбой, мешавшие насладиться первой, несомненной победой. Виной тому была круглолицая, немощная, наивно-светящаяся женщина, мать Дышлова. Она открыла Стрижайло свою нежную, беззащитную любовь, сберегавшую сына среди злоключений жестокого и беспощадного мира. Оба они, мать и сын, связанные робкой нежностью, поддерживали и спасали друг друга, отводя напасти, мечтая побывать когда-нибудь в родном селе, оказаться в родной избе, где каждый сучок в потолке, каждая зарубка на стенах напоминали о счастливых днях, о дружной многолюдной семье, когда вместе им было так хорошо. Он, Стрижайло, подглядел сокровенные связи, задумал их уничтожить. Это было как убийство спящего. Как отравление ребенка. Как донос на благодетеля, который приютил его в своем доме, обогрел, усадил за стол. Переживания, которые испытывал Стрижайло, напоминали давно забытые угрызения совести. Нарушали внутреннее равновесие, искажали «геном». Красная, ядовито-горящая спираль чуть померкла, замедлила неустанное вращение, придававшее Стрижайло неутолимую страсть к переменам, к изощренным новациям, к ослепительному творчеству. Голубая, бледная тень, напоминавшая тающее облачко, вдруг наполнилось светом, затрепетала, словно голубой язычок огня. Пробуждала ненужные и тревожащие воспоминания о бабушке, о ее чудной седой голове, о любящих нежных глазах. Так дает о себе знать ампутированная нога, наполняя оставшуюся от нее пустоту живыми биениями, сочным дрожанием мышц. Так вырванный с корнем язык вдруг начинает расти, выговаривая забытые несуразные слова.

Стрижайло прислушивался к «музыке молекул», замечая в ней едва уловимую фальшь. Как если бы в «Полете валькирий» Вагнера, напоминающем ревущий океан, обнаружилось несколько сверкающих капель из «Этюдов» Шопена. Как если бы в истерической трансовой музыке «Нирваны» с Куртом Кобейном появилось несколько нот песни Пахмутовой «Надежда».

Это было опасно. Вносило разрушительную дисгармонию. Грозило разрушить план, обесценить случившееся озарение, перечеркнуть добытую в откровении истину.

Он поднялся, приблизился к заветному шкафчику из карельской березы, повернул нежно хрустнувший ключ. Ему открылось содержимое шкафчика, хлынули слабые ароматы пережитых наслаждений, тайных пороков, утоленных вожделений. Так пахнут ядовито-сладкие орхидеи, превращающие питательные соки деревьев в тлетворные благовония распада.

На него смотрели фетиши любовных связей, предметы, хранящие память о женских тайнах и прелестях.

Протянул в шкаф руку. С закрытыми глазами перебирал легкий шелк, тонкие бретельки, изящные пряжки и пуговицы. Пальцы ощутили нежную кожу дамской туфли, заостренный носок, отточенный крепкий каблук. Извлек туфлю, оставленную на память немолодой, но все еще великолепной женщиной, директором банка, которую привез к себе после пышного фуршета в «Президент-отеле». Смотрел на кожаное изделие, своим совершенством напоминающее скоростной перехватчик. Вспоминал, как выглядела сильная, с налитой икрой обнаженная нога, пышное белое бедро, играющие жилки на щиколотке. Как опустилась на край кровати сбросившая туфлю стопа с красивыми пальцами и сочным вишневым педикюром.

Приблизил туфлю к глазам. Кожаная стелька внутри была чуть стоптана, с полустертым золотым клеймом фирмы «Габор». На каблуке была крохотная царапина. Заостренный носок был в легких вмятинах, оставленных пальцами. Он вдыхал запах кожи, нежных лаков, едва уловимое благоухание, оставленное женской стопой, которое волновало его и дразнило. Терся щекой о теплую поверхность туфли, прикасался губами к изящному каблуку. Тронул языком золотое клеймо на стельке, почувствовав горьковатый, миндальный вкус, от которого заколотилось сердце. Он тер себе грудь туфлей, слыша шелестящее, трескучее электричество, видел сквозь закрытые веки прозрачные сиреневые сполохи, окружавшие любовный фетиш. Задохнулся от страсти, наполняя туфлю своей жаркой нетерпеливой плотью, которая заполняла все внутреннее пространство, пока не полыхнул бесшумный ослепительный взрыв, превращая туфлю в светило, на которое он молился, испытывал нежность, обожание. Смотрел, как светило гаснет, отекает жидким драгоценным жемчугом.

Умиротворенный, с восстановленным равновесием, лег в постель и заснул. Видел сквозь сон, как парит в ночном московском небе красная неоновая реклама – дамская туфля и обвивающая ее саламандра.