Сказка вторая. Тубелин

Эми родился в первый день первого весеннего месяца. Тот день в Городском Календаре значился как День Черного Покрова. Очень давно, лет за полтораста до рождения Эми, в воскресное морозное утро первого марта, когда звонили колокола, вдруг протяжно завыли собаки. И с самого высокого места, с соборной площади, стало видно, как с заснеженных южных холмов, сползает на Левый Город огромное черное покрывало. Не сразу разглядели горожане, что это – невиданное скопище черных змей, почему-то не боявшихся холода. Не все успели попрятаться по домам, деревьям, заборам, церквям и лавкам. Черный Покров пересек Реку, скованную льдом, расстелился по площади и улочкам, прошел через кладбище и пропал в морозном сумраке тайги. На мостовых осталось несколько мертвецов с широко открытыми глазами и синими от удушения шеями.

Прошло время, и горожане перестали читать свой старый календарь. Кроме библиотекаря при Градодержаве, да пары уж очень ученых людей, никто теперь и не знал, почему, собственно, первое марта, день рождения Эми, назывался Днем Черного Покрова. Ни Ева, мать Эми, ни отец его Себастьян, местный звонарь, календаря этого и в глаза не видели, да и других книг в их доме не водилось. Зато у Евы был чудесный голос, и она без конца пела – и за домашней работой, и в садовой беседке, куда на ее пение сбегались белки кормиться из ее рук.

Как-то раз одна из тех белок положила к ее ногам невиданную ярко-голубую шишечку. Ева так восхитилась шишечкой, что не расставалась с нею целый день, а перед сном спрятала в свою особую шкатулочку. Наутро же, бог знает почему, она объявила мужу, что голубая шишечка появилась в доме неспроста: с ней пришло к ним их будущее дитя. Удивительно, но так и вышло: ровно через девять месяцев родился Эми.

Сам же Себастьян больше всего любил делать три вещи: звонить в колокола, дарить украшения Еве, да устраивать в саду птичьи гнезда. Он мечтал, что сын его будет играть на органе. В церкви, где Себастьян служил звонарем, органа не было. Чтобы послушать этот могучий инструмент, он украдкой захаживал в другую церковь, где бывать ему не полагалось, и где он встретил Еву. И как только мальчик подрос настолько, чтобы достать ногами до органных педалей, отец, никого не слушая, отвел Эми к старому органисту и упросил взять сына в обучение.

Старик не только играл на органе, но и чинил его и подстраивал, и потому все звали его мастером Домиником. Себастьян не больно-то много мог платить за обучение, но мастер Доминик сразу всем сердцем привязался к мальчику, как к родному внуку, и обучал его всему, что умел сам, не жалея ни сил, ни времени.

Эми не знал той, что дала ему жизнь. Отец редко говорил о матери, зато тетушка Феодосия обожала рассказывать племяннику о том, как появился он на свет. Когда уж пора было Еве родить, что-то напугало ее в саду. Она вдруг закричала: «Змеи! Черные змеи на снегу! Они – везде!» Колени ее ослабели, она прислонилась к старому кедру и опустилась на землю. Феодосия, старшая сестра ее, выбежала на крик и приняла от Евы мальчика, когда сердце его матери уже не билось. На груди младенца, прямо над сердцем, виднелись два родимых пятнышка, похожих на укус змеи…

Незамужняя Феодосия помогла вырастить Эми, став ему заботливой, хотя и не слишком ласковой тетушкой в доме Себастьяна. Дом стоял на западной окраине, и за ним тянулся большой сад, где вперемежку с яблонями росли кедры и ели. Сразу же за дощатым забором вставала таежная глушь, и для ее обитателей сад был продолжением тайги, тем более что хозяин не возражал.

Здесь развелось множество белок и птиц. В саду почти не было дерева без птичьего домика, смастеренного Себастьяном. Лишь к одному дереву звонарь не осмеливался крепить гнезда. Дерево это он называл тубелином и говорил Эми, что оно – священное. Было в нем что-то нездешнее: похожая на мох изумрудная хвоя; очень светлая, почти белая кора, а по весне – ярко-голубые изящные шишечки.

И что удивительно: ветви дерева, расходясь от ствола, изгибались и тянулись свечками вверх. Но еще чудеснее было другое, что и увидеть трудно: и ствол и ветви внутри были пустыми и оканчивались наверху отверстиями! И когда в эти отверстия залетал ветер, тубелин разноголосо, с присвистом, тихо гудел своими живыми трубами, словно играла огромная флейта Пана. Про такие деревья никто в Городе не слыхивал. Когда Эми подрос, отец рассказал ему о том, что случилось на следующее утро после его рождения.

В ту ночь безутешный Себастьян пролил много слез и выпил очень много вина. Ближе к рассвету вышел он в темный заснеженный сад, добрался до беседки, вошел в нее и остановился, изо всех сил пытаясь понять, что же произошло. Он никак не мог представить себе, что Ева никогда больше не войдет в эту беседку, не сядет на эту скамейку, не покормит белок, и никогда уже этот сад не услышит ее чарующего пения.

Он прилег на скамейку и снова заплакал. И в этот миг глаза его различили нечто столь странное, что он приподнялся и сел. Совсем близко от беседки неподвижно стоял олень. Но какой олень! Он весь светился мягким зеленым светом! Его мех, влажно поблескивая, сиял, будто хвоя молодых елей на солнце после дождя! Вот сверкнули темные глаза, смотревшие прямо на него, и Себастьяна пробрали мурашки. Это длилось недолго: зеленый олень качнул ветвистыми рогами и с легким шорохом пропал во тьме, будто растаял. Подумав с минуту, о том, как сильно он пьян, и о том, что еще, не дай Бог, можно увидеть спьяну, Себастьян снова улегся и уснул.

Когда он открыл глаза, уже рассвело. У беседки стоял незнакомый мальчик лет двенадцати, одетый до пят в зеленый плащ, будто сплетенный из мха и хвои. Глядя на закоченевшего звонаря оленьими глазами, мальчик сказал ему, что пройдет немного времени, и тот увидится со своей бедной ненаглядной Евой. Затем он спросил, верно ли, что на груди у новорожденного – два родимых пятнышка, похожих на укус змеи?

Себастьян оторопело кивнул, и тут же, не дав ему опомниться, мальчик в зеленом плаще вдруг заговорил о голубой шишечке – о той самой, что хранилась в особенной шкатулочке Евы. Из той шишечки, по словам чудесного гостя, вырастет тубелин, свирельное дерево, которое станет другом их сыну. А вырастет оно, только если Эми сам положит шишечку в землю, когда ему исполнится три года. Затем юный незнакомец исчез, растаял в воздухе, вымолвив на прощанье: «Пусть остерегается Продавца Песка!»

Этих слов Себастьян не понял и забыл их. А через три года, как было сказано, Эми выкопал лопаткой ямку, положил в нее странную шишечку и засыпал землей. Деревце на удивление быстро росло, и когда сыну звонаря исполнилось пять, тубелин был уже выше окна его детской…

Эми сызмальства любил вслушиваться в самые разные звуки, и тетушка Феодосия ворчала, что у него уши вытянутся, если он будет вслушиваться во все подряд. И правда, уши Эми росли чуть быстрее, чем нужно, немного оттопыриваясь. Одной из любимых его игрушек был маленький колокольчик из темно-сиреневого костяного фарфора. Хранился он в той самой особенной шкатулочке Евы, в которой когда-то жила и тубелиновая шишечка. Стенки сиреневого колокольчика были так тонки, что просвечивали на солнце голубоватыми сумерками, если смотреть вглубь чашечки. Себастьян очень дорожил колокольчиком, потому что он принадлежал Еве. Изредка все же он давал сыну поиграть с ним, изумляясь тому, как бережно Эми держит его маленькими пальчиками, и каким восторгом озаряется лицо ребенка, слушающего нежно угасающий звон, когда ухо Себастьяна ничего уже уловить не могло.

Но больше всего нравились Эми звуки чудесного дерева. Он мог подолгу, закрыв глаза, слушать странную песню ветра в его ветвях. А однажды тубелин запел в совершенно безветренную погоду, и пение его стало совсем другим. Только случилось это уже после ухода отца.

Сказка третья. Черный аист

Прошло около месяца после двенадцатого дня рождения Эми… Когда незнакомые взрослые положили в длинный ящик что-то, похожее на Себастьяна, а потом куда-то унесли, Эми был уверен, что в ящике – что угодно, но только не его отец. «Нет, это – не папа», – твердил он, – «папа улетел с черным аистом, я же знаю» …

Большой колокол гудел как-то не так, и Эми понял, что на колокольне – другой звонарь…

Позавчера отец сказал ему:

– Когда я раскачиваю бронзовый язык, и он целуется с набатным колоколом – сначала нежно, потом страстно – мне всегда кажется, что это моя грудь гудит от ударов моего сердца. Мне кажется, что это моя грудная клетка звенит высоко над землей, и что я лечу в небо, потому что я – песня колокола, которой нет преграды. Сынок, мне бы так хотелось, чтобы ты чувствовал то же самое, когда играешь на органе, потому что это – счастье!

Потом Себастьян повел сына в сад, уже оттаявший от зимы и подсохший, и показал пальцем вверх, на корзину, давно приделанную им к верхушке кедра. Прежде там жили белые аисты. Эми задрал голову: в гнезде стояла большая черная птица с белой грудкой.

– Это – чудо! – шептал Себастьян. – Эми, это – черный аист, он никогда не живет рядом с людьми! А теперь смотри, – отец раскрыл ладонь с куском хлеба, и птица, распахнув огромные крылья, опустилась рядом с ним, осторожно взяла угощение длинным острым клювом и взмыла вверх.

– Такого не бывает! – продолжал Себастьян. – Прости сынок, от меня пахнет вином, и, может быть, я говорю глупости, но мне кажется, что это Ева, твоя мама, прилетела в наш сад.

– Но зачем? Зачем она прилетела? – удивлялся Эми.

– Не знаю… Может быть, она соскучилась. Может быть, она прилетела за мной.

– За тобой? Но ты же не можешь с ней улететь, папа?

– Нет, не могу… пока… только вот что, Эми… – Себастьян понизил голос, и глаза его затуманились, – наверное, нужно тебе кое-что знать о твоей маме… Да и о себе самом… Понимаешь, когда мама еще носила тебя в себе… – он вдруг запнулся, заметив, что в саду мелькнула какая-то тень, и поспешил отвести сына в дом. То и дело озираясь, звонарь тихонько, почти шепотом, продолжал:

– Это непонятная история, сынок, но она не выходит у меня из головы и не дает мне покоя. Дело в том, что, пока мама носила тебя под сердцем, ей снился ночами один и тот же сон. Нет-нет, да просыпа́лась она и все шептала мне с тревогой, что видится ей белый олень с сияющими рогами. И говорила она, что глаза оленя смотрят нежно, но будто не на нее, а сквозь нее – на дитя, что росло в ней. А перед тем, как тебе родиться – в ту самую ночь белый олень вдруг заговорил. Только заговорил он не с Евой, не с мамой твоей, а будто с тобой. Странные слова сказал тот олень: «Здравствуй, сирота, давно я жду тебя. Услышь песню моих рогов и запомни ее; по ней я узнаю тебя и откроюсь тебе». И раздались неслыханные звуки небывалых труб и флейт, и рога белого оленя засияли ярче. Ева, твоя мама, проснулась в то утро счастливой и сказала: «У нас родится необыкновенный ребенок, Себастьян». Но потом вспомнилось ей слово «сирота», и опять она загрустила. А вечером ее не стало, но появился ты.

– Что это значит, папа, что белый олень откроется мне? Как он откроется? Зачем?

– Я не знаю, сынок, и бедная твоя мама не знала. Может быть, ты узнаешь сам, а может быть, и нет, но почему-то мне кажется, что я должен был тебе рассказать. Я, конечно, в этом не разбираюсь, но думаю, такие сны просто так никому не приснятся. Может быть, твоя мама видела в тебе что-то такое, чего не видит никто.

– А почему ты говоришь так тихо? – спросил Эми.

– А потому, Эми, что еще с тех самых пор, как ты родился, мне иногда кажется, что кто-то следит за нами, подслушивает, вынюхивает что-то у нас в доме.

В ту же минуту послышалось жужжание, и очень крупная муха села на краешек стола. Глядя на нее, Себастьян ни с того, ни с сего рассердился:

– Ну вот с чего бы это, а?! Ведь ни одна муха еще с зимы не просыпалась, а в нашем доме летает эта дрянь. И ты посмотри, что за муха – желтая, как песок! Я таких и не видал сроду. Хотя постой… Вот чудеса-то! Сейчас вспомнил: Ева, мама твоя, в самые последние дни свои все жаловалась на желтую муху, что вьется около нее. А я-то, дурак, думал, что мерещится это ей, от тягости ее. Вот чудеса-то! – И он принялся гоняться за желтой мухой, пытаясь ее прихлопнуть, но ничего из этого не вышло: странное насекомое было быстрым и чутким, вовсе не похожим на сонных весенних мух…

Немного отдохнув, Себастьян ушел на вечернюю службу. Зазвонили колокола и внезапно смолкли. Вскоре с улицы постучали, тетушка Феодосия пошла к калитке и вдруг заголосила навзрыд. Ей пришли сказать, что Себастьян упал с колокольни и разбился насмерть. Слышать тех слов Эми не мог, но горькая догадка озарила его детский разум.