Позже, когда она умерла, стал запоздало ценить ее безмерную любовь ко мне. Помню, она пекла вкуснейшие пирожки и складывала в две кастрюли. В большую – с мясной начинкой. В маленькую ‒ с вареньем. Эти она выдавала после долгих упрашиваний. Считала, что мне необходимо мясо.

Я был солнцем ее жизни.

И вот баба Зина передо мной. Живая и здоровая. Внушительный живот, круглые веснушчатые руки. Такая родная-родная, что у меня точно клещами стискивает горло. На ней деревенский цветастый халатик.

Но бабушка моих сентиментальных чувств не разделяет: мне становится нехорошо под пристальным взглядом ее близоруких голубеньких глазок.

‒ А вы на Костю, Алешиного папу, немножко похожи. ‒ Она улыбается, но взгляд остается жестким, подозрительным. ‒ И на самого Алешку… чуть-чуть. А вы не этот, не дальний родственник?

‒ Меня самого поразило сходство. Ну и решил познакомиться с Алешей. Я приезжий.

‒ А откуда явился-то?

‒ Издалека. Из Москвы.

‒ А чем занимаешься?

‒ Есть в Москве институт, в котором разные научные опыты ставят. А я приборы ремонтирую.

‒ Ремонтник, значит, ‒ баба Зина презрительно кривит губки.

Алешка уводит меня в гостиную.

Мой мирок. На диване я спал и иногда видел удивительные сны. А днем валялся на нем, читал взахлеб или мечтал, размышлял о чем-нибудь этаком… возвышенном, романтичном. А за столом готовил уроки. Вот почему диван – счастливые воспоминания, а стол – неприятные, горькие, мучительные. Есть в комнате и второй диван, отцовский.

Озираюсь со смешанным чувством умиления и тоски.

Алешка плюхается на стул. Поясняет:

‒ Эта комната – моя и папина. А другая – бабушкина.

Часть гостиной погружена в тень, но на гранях примитивной стеклянной вазочки, которая изо всех сил изображает хрустальную, посверкивает солнце. Тупо уставляюсь на нее. Острые лучики света сквозь сетчатку глаз вонзаются в мозг, будоража каждую клеточку.

Внезапно во мне что-то торкается. Без сил опускаюсь на стул.

Так вот почему я оказался в 1971-м!

Меня обдает морозом, точно стылая новогодняя ночь 1999-го врывается в теплую осеннюю гостиную.

‒ Алешка, не знаешь, где сейчас отец?

Недоуменно вскидывает плечики. Кидается к двери, высовывает голову в прихожую:

‒ Баб Зин, папа куда ушел?

Слышу ответ:

‒ Не знаю. Гулять отправился. Сегодня ж воскресенье.

‒ А где он может гулять? ‒ кричу я.

Шаркающие шажки. Баба Зина, отодвинув Алешку, возникает в дверях.

‒ А он мне не докладывает. Где хочет, там и бродит. Я за ними не слежу – ни за Костей, ни за Алешкой. Вон Алешка с утра пропал, а потом вернулся. Да не один, с вами. Я слова не сказала. А Костя – человек взрослый.

‒ Ему кто-то позвонил?

‒ Никакого звонка не было. У нас телефон вон, на тумбочке в прихожей. Я бы звонок услыхала, не глухая. Спрашиваю: «Ты куда собрался, сынок?» ‒ «Да так, ‒ отвечает, ‒ встретиться с одним человеком надо». И усвистал.

‒ Очень торопился?

‒ Нет. Спокойный был, даже веселый… А что случилось-то?

Ее мясистое лицо подрагивает в смятении.

‒ Не волнуйтесь, Зинаида… Извините, как вас по батюшке?

‒ Зинаида Афанасьевна.

‒ Все в порядке, Зинаида Афанасьевна. Пока шли сюда, Алеша рассказал о своем отце, да так увлекательно, что мне отчаянно захотелось Константина повидать. Интересный, должно быть, человек.

‒ Ух, а я уж грешным делом подумала… Напугал ты меня, Алексей… И спрашиваешь, будто следователь. Сразу вспомнила проклятый 40-ой. У нас ‒ в моей комнате ‒ соседи жили…

‒ Ну, какой я следователь, Зинаида Афанасьевна. Самый обыкновенный обыватель… Хочу прогуляться по городу. Не возражаете, если Алеша пойдет со мной?

‒ Только недолго разгуливайте, ‒ предупреждает баба Зина, поглядывая на меня с крайней недоверчивостью.

‒ Само собой. Я оставлю у вас куртку?

‒ Конечно, оставляй, ‒ с удовольствием откликается бабушка, наверняка воспринимая мой пуховик как залог. ‒ Я и то гляжу, не по сезону наряжен. А одежка у тебя интересная. Иностранная, что ли?

‒ В прошлом году ездил в ГДР, по турпутевке. Там купил.

И мысленно усмехаюсь. Все тряпье на мне – китайский ширпотреб.

Во дворе усаживаемся на лавочку.

‒ Вспомни, Алеша, где и как мы познакомились. Неужели ты ничего не понял?

‒ Ну-у-у… ‒ Он мнется, потупив глаза.

‒ Алешка, ты же обожаешь научную фантастику, Беляева, Жюля Верна, Уэллса, Брэдбери, а когда очутился в будущем, не разобрался, что и как? Ох, не верю. Все ты сразу понял, но постарался поскорее забыть, как кошмарный сон. Но это не сон, Алешка! Я – сорокалетний ты. Посмотри, как мы похожи! Вон ‒ родинка над верхней губой. Наша общая родинка. Хочешь? ‒ поведаю самую мелкую подробность из твоей жизни, о которой не знает никто, кроме тебя. Веришь мне, Алешка?

Смотрит округлившимися блестящими глазами. Нерешительно тянет:

‒ Да-а-а.

‒ А теперь слушай внимательно. Сегодня, возможно, очень скоро, убьют твоего отца.

‒ А откуда вы знаете?

‒ Как откуда? Включи мозги, малыш!

‒ Ах, да… Конечно… Но ведь в будущее и прошлое попадают в машине времени…

‒ Так-то оно так. Но ты же, черт подери, оказался в новогоднем декабре 1999-го без всякой машины времени! И мы оба очутились здесь, в 1971-м, без машины времени! Как? ‒ волшебство. Сказка. Чудо. Думаю так: в моем мире начинается третье тысячелетие. И судьба ‒ по своей прихоти ‒ подарила мне возможность оказаться здесь и сейчас. В день гибели отца. Не уверен, что мы сумеем предотвратить убийство, но мы будем последними идиотами, если не воспользуемся предоставленным случаем… Слышишь, Алешка? Признаться, меня не слишком-то интересовало, когда и где был убит отец. Возможно, мы уже опоздали… А если нет? Значит, у нас есть шанс! Чуточный, призрачный, но есть!

Он заметно напрягается. В уставившихся на меня глазах ‒ конфузливый страх. И мольба: «Может, не надо? Может, обойдешься без меня, а? Я так не хочу действовать, рисковать! Я так хочу вернуться домой и улечься на диван с захватывающей книжкой в руках!»

Понимаю и не осуждаю.

Если бы в 1971-м была мобильная связь! Один звонок – и задача решена.

Машинально достаю мобильник.

‒ Сотовый телефон, ‒ объясняю с детской гордостью.

Алешкины глазенки загораются.

‒ По нему можно позвонить?

‒ Кому? ‒ отвечаю насмешливо. ‒ Впрочем… А почему бы и нет? Что я, собственно, теряю?

Извлекаю из заднего кармана джинсов записную книжечку в коричневой обложке. Никогда с собой не брал, за исключением редких случаев, а сегодня почему-то захватил, как будто предчувствовал!

Набираю номер Пашки, ощущая, как мурашки бегут по коже: я звоню в 1999-й год!

С Пашкой мы слегка приятельствовали в универе. Закончили институт ‒ и без малого лет пятнадцать не виделись, не общались. В этом году случайно столкнулись в торговом центре, обменялись телефонными номерами. Я разок ему позвонил, разок – он, на чем наши контакты благополучно оборвались.

Гудки. И – Пашкин голос:

‒ Алле.

Голос достаточно громкий, но не слишком отчетливый, прорывающийся сквозь потрескивания и шумы.

‒ Пашка, ты?

‒ А кто же еще? ‒ отзывается Пашка.

Судя по всему, он основательно принял на грудь.

‒ Это Алеша Топилин. С наступающим двадцать первым веком, Пашка!

‒ И тебе в третьем тысячелетии не кашлять!

Пытаюсь как-то собрать внезапно разлетевшиеся мысли.

‒ Пашка, у меня к тебе просьба. Пообещай выполнить.

‒ Э-э-э… ‒ тянет Пашка, раздумывая, как ответить.

‒ Не волнуйся, для тебя это не будет трудным.

‒ Тогда валяй.

‒ Двадцать восемь лет назад убили моего отца. 26 сентября 1971-го года. Мне позарез нужно узнать время и место преступления. У тебя, кажется, дядя служил в милиции?

‒ Леха, ты себя хорошо чувствуешь? ‒ осторожно интересуется Пашка. ‒ Голос вроде бы трезвый, но… Ты меня не разыгрываешь, Леха?

‒ Пашка! ‒ не выдержав, воплю я. ‒ Помоги! Кроме тебя мне позвонить некому!

‒ Ладно, попробую. Погоди, Леха, ты откуда звонишь? Из дома?

‒ Нет. Со мной случилось событие… Но лучше тебе об этом не знать… Быстрее, Пашка! Моя судьба в твоих руках!..

Засовываю телефончик в карман, усмехнувшись, говорю Алешке:

‒ Пашка наверняка решил, что я спятил.

‒ Надо было честно ему рассказать, ‒ запоздало предлагает Алешка.

‒ Вот тогда он точно решит, что я рехнулся. Надежда на него небольшая, но звонить мне, в общем-то, некому. Такое тебе предстоит будущее, Алешка. Извини, но мне похвастаться нечем. Мне сорок. Ни жены, ни друзей… Увы.

Личико Алешки становится испуганным и серьезным. Он часто мечтает о будущем, но никогда не задумывается о том, каким будет в сорок лет. И вот перед ним он сам, сорокалетний. Несостоявшийся человек.

‒ Кстати, перестань звать меня на вы. Это забавно. Ты к себе тоже на вы обращаешься?

Он опускает голову, недоуменно подняв бровки, что-то для себя уясняя. Потом неуверенно спрашивает:

‒ Разве можно по телефону позвонить в 1999-й год?

‒ Господи, Алешка! Мы с тобой читали одни и те же книжки. Мы знаем, что такого быть не может. Но, как видишь, бывает.

Сидим на лавочке во дворе моего детства, рядом с песочницей, лесенкой и качелями, под дымчатыми облаками сентября.

А где-то двадцатый век вот-вот перешагнет незримый порог, и наступит новое тысячелетие. Там ночь, треск петард, вопли и визг. Безумие праздника. Меня неодолимо тянет обратно, в надвинувшийся 2000-й, в свою сиротливую комнатушку, к любимым книжкам, компьютеру! Да, там я одинок, ничтожен, опутан массой мелких проблем… Но я хочу туда!

Звонок мобильника звучит нежданно, тревожно, как в старину колокол, возвещавший о пожаре.

Вздрогнув, прижимаю к уху телефончик.

‒ Позвонил я дядьке, ‒ недовольно сообщает Пашка. ‒ Старикан сильно удивился. Твое дело ему незнакомо. Но обещал сию минуту переговорить со старинным корешом, тоже заслуженным пенсионером ‒ тот когда-то служил в ментовке Заборского района, вроде бы опером. Ты ведь в Заборском провел свое потное детство?

‒ В Оборонном.

‒ Один фиг. Будем надеяться, что бывший опер еще не наклюкался. Как только дядя мне позвонит, немедленно свяжусь с тобой.

‒ Спасибо, Пашка! Обещаю, нет, клянусь, в ближайшее время посидим в какой-нибудь кафешке! Я очень хочу видеть тебя, обормот!

‒ Ладно, ‒ немного оттаивает Пашка. ‒ Жди звонка…

Напоминает он о себе минуты через четыре.

‒ Повезло тебе, Леха. Старикан помнит. Но почему-то хочет побалакать именно с тобой. Зовут его Петр Андреич.

Отламываю от куста веточку,