– Вот и славно, мой милый! И скажу тебе к предыдущему нашему разговору – крупные почти все преступления совершаются именно незаурядными людьми, но поставленными в заурядные условия жизни. Я, конечно, не про садистские зверства и не про тупые убийства ради чужого кошелька, я про спланированные комбинации для овладения серьезными ценностями.

– Разве при этом не совершаются и чисто бандитские действия – те же убийства?

– Совершаются! Это еще одна загадка человеческого рода – способность не колеблясь убить другого. – Он внимательно посмотрел на меня. – Ты, Сережа, подумал про войну?

– У меня, что, на лице написалось?

– Написалось. Да… после первого боя я всю ночь не спал. И водка не помогала. Убить нормальному человеку почти также трудно, как умереть. И именно через ощущение этой рядом смерти своей начинаешь воевать более или менее хладнокровно. – Дядя выдохнул резко и тряхнул головой, отгоняя от себя дурное из прошлого. – А у кого-то нет никаких барьеров… народы, люди отдельные внутри них, настолько многоразличны, что не раз в жизни я столбенел, ощущая непонятность полную – где, среди кого оказался вдруг. У тебя это белое, а у него…

– Черное?

– Квадратное, друг мой, или шершавое!

Дядя расхохотался нехитрому этому юмору – очень характерный его переход: от задумчивости, от серьезной темы – и вдруг к шутке, которая ничего не значит.

В первые дни дядиного приезда я не добился от него толку – что-когда-как мы будем с ним делать. Майский воздух Москвы кружил ему голову, запах черемухи возбуждал детский восторг, он хотел бывать сразу везде – в один вечер в опере и у цыган, радоваться старым друзьям и гулять по Бульварному кольцу в компании только со мной, часто заходить в ресторации с русской кухней, которую «вот сейчас только он по-настоящему оценил», церкви влекли его, в особенности – с хорами, и в мою задачу входило иметь достаточную для милостыни нищим мелкую наличность.

На шестое утро я почувствовал, что сил продолжать в таком режиме у меня уже маловато.

Но дядя, когда мы встретились на завтраке в трактире Гурина, выглядел как нежинский огурец и принялся излагать планы очередного активного времяпрепровождения. Я чуть приуныл, маскируя это бодрым согласием, но всё вдруг, к счастию моему, поменялось. Явился посыльный мальчик, направленный к нам дядиным камердинером, с конвертом в руке. Я только обратил внимание, что конверт запечатан гербом – щит с пышным верхним орнаментом и короной посередине, по бокам от щита какие-то звери… дядя, однако ж, сразу опознал этот герб:

– Ба, да от Сергея Григорьевича Строганова! Знаешь, конечно?

– Лично не доводилось. Они, маменька говорила как-то, с дедом в приятелях были.

– Верно, – дядя стал распечатывать конверт, – и воевали вместе. – В конверте оказался один небольшой листок. – О, он в Москву к нам прибыть изволил.

– Я отчего-то полагал, что он москвич, ведь недавно совсем был нашим генерал-губернатором.

– Был. Ты за политикой не следишь.

– Не слежу, почти.

– Он сейчас в Санкт-Петербурге. Приглашен воспитывать детей Императора… так-с, мероприятия наши на сегодняшний день отменяются. Граф приглашает на пять часов на обед, надо еще зайти к парикмахеру… Впрочем, ты тоже идешь.

– Удобно ли, дядя?

– Вполне. Пожалуй что, он даже обидится, не познакомь я его с внуком близкого очень приятеля.

Граф Сергей Григорьевич Строганов был одним из самых значительных людей нашего века. Родившись в конце восемнадцатого, он успел достигнуть совершеннолетия к Бородинской битве и, отличившись в ней, получил званье поручика; проявил храбрость в боях в Европе – в двадцать лет имел уже награды и звание капитана. Близость ко Двору – флигель-адъютант Александра I, а затем Николая I, – быстро сделала его государственным человеком, ценимым за ум, образование и деловые способности. Образованием – собственным и чужим – Строганов занимался всю жизнь, основал, в том числе, отечественную археологию как науку государственную и систематическую. Граф был очень богат – крестьяне его исчислялись многими десятками тысяч, к тому же не меньшим состоянием обладала его супруга.

Отметить надо также, что Николай I почти с любовью относился к той части аристократии, которая, имея друзей среди декабристов и военную биографию, не пошло ни в какие тайные общества. Почему именно не пошел граф Строганов, скажу позже – от его собственного на сей счет объяснения.

Я в конце завтрака попытал дядю:

– Ведь флигель-адъютант Императора имеет к нему постоянный доступ?

– Разумеется.

– Неужели никто из декабристов не пытался завербовать такого человека, ведь он мог легко выполнить их главный замысел.

– Убить Императора?

– Да.

– А вот ты у него и спроси.

– Полно, он за нахала меня сочтет.

– Ха-ха, не сочтет.

Правда, я слышал не раз, что граф отличается крайней простотой в обращенье с людьми, хотя с властью держится, порой, на грани дозволенного и даже переступая ее, что, в частности, послужило причиной его временной отставки лет десять назад.

Вообще в тот памятный вечер я вживую коснулся до эпохальных событий, о которых прежде лишь знал по слухам или из не очень достоверных печатных источников.

Однако же забегу вперед и расскажу об одной воровской афере, ставшей первым сыскным нашим делом.

Ближе к концу гостевого пребыванья у графа дядя рассказал о своей практике у знаменитого Алана Пинкертона. Граф, я заметил, встрепенулся как-то, а выслушав, произнес:

– Интересно очень, Андрюшенька, у меня ведь тоже дельце одно уголовное есть. И улика с собой.

Тут уже встрепенулся дядя:

– Что за дельце, Сергей Григорьевич? Я ведь досказать еще не успел – собираюсь завести собственную сыскную контору, и вот племянник согласие соучаствовать дал.

Хозяин наш обрадовался, похвалил за полезное начинание и изложил случившуюся с ним недавно историю.

– Заявляется с месяц назад некий господин приличного вида и предлагает для моей нумизматической коллекции дюжину старых монет. Начинаю смотреть монеты, хм, несколько сразу определяю фальшивыми. Через полчаса понимаю – фальшивые все. Ну и, следовательно, довожу свое заключение до посетителя. – Граф усмехнулся и качнул головой. – Сразу понимаю, человек не хотел меня обмануть – у него, у бедного, чуть слезы не потекли. Пробую расспросить, но не выходит: «так, – говорит, – случайно достались».

– А монеты большой очень ценности? – живо поинтересовался дядя.

– Приличной, – граф прикинул в уме. – Вместе все – тысяч на сорок.

– И по впечатлению вашему, посетитель этот сам стал жертвой подделки? – дядя, не дожидаясь ответа, предупредил: – Среди преступников немало превосходных актеров.

– На одном случае, согласен, можно и ошибиться, но история не вся далеко – слушайте дальше.

Дядя, обратясь в сплошное внимание, подал корпус вперед, да и мне сделалось интересно.

– Проходит дней десять и появляется другой господин с почти таким же набором монет.

Мы оба вздрогнули от удивления, я приготовился дальше слушать, но дядя попросил уточнения:

– В каком именно смысле «почти тот же набор»? И еще, Сергей Григорьевич, в наборе были монеты из того первого?

– Вот то-то и любопытно, что фальшивки все были новые. А отличался набор лишь тем, что в первом монет было четырнадцать, а в этом тринадцать.

– То есть во всем остальном совпадение?

– Именно-именно. Да, не помню уж отчего, но первый мой посетитель – показалось мне или оговорка его была – москвич. Второй просто сообщил, что наслышан про мой нумизматический интерес, но он тоже почти что наверняка москвич.

Дяде не удалось спросить, как граф, говоря математическим языком, это вычислил, потому что принесли портвейн – какую-то редкость, бутылка была постарше меня.

Эпикурейская натура дяди тотчас отвлеклась на этот шедевр.

Цвет…

Запах…

Стали пить маленькими глотками…

Я не мастак по дегустации вин, и употребляю их всегда в малом количестве, так как терпеть не могу «поехавшей» головы, а у меня такое начинается скоро.

Но дядя – что папенька – могут пить много, и не меняясь ничуть в мыслях и поведении.

С дядей мы тоже пили вина первого сорта, однако ж этот портвейн показался особенным – его вкусовое многообразие, чудилось мне, превосходит количество моих вкусовых рецепторов.

И дядя скоро признал, что в жизни его были только два случая, когда он пребывал в подобном восторге от питьевых ощущений.

Еще пара минут ушла на это чувственное благополучие.

Однако интересная и недосказанная история звала вернуться.

– Итак, – начал дядя, – вы снова определили фальшивки и сообщили об этом владельцу?

– Однако не стал сообщать о его предшественнике.

– Очень осмотрительно, Сергей Григорьевич. Какова же на этот раз случилась реакция?

– Гневная. Само собою, не на меня – на кого-то третьего, за сценой от нас, так сказать.

– И ничего конкретного?

– Очень быстро откланялся.

Мысль о простом пришла мне в голову.

– Позвольте спросить, граф, люди эти ведь как-то должны были себя называть? Дворецкому или еще кому-то…

Естественный ход моих мыслей у обоих вызвал вдруг замешательство, которое дядя сразу почти снял дружелюбной улыбкой:

– Серж, неужели люди с такой манерою поведения не приготовили заранее себе ложные имена.

– Назывались, конечно, – подтвердил граф, – и третий назвался.

– И третий?! – воскликнули мы.

– Набор как у первого, только добавилась еще одна монетка – византийская, IX века. И непонятная тут деталь – монетка-то настоящая.

– Так-так-так…

Произнеся, дядя задумался, а я спросил графа, почему первые двое визитеров с монетами, по его мнению, москвичи.

– И третий тоже. А объяснение крайне простое. Являлись они в одно почти время, и это совпадение заставило меня взять железнодорожное расписание.

– Браво, Сергей Григорьевич! – включился дядя. – Прибытие московского поезда?

– Плюс время сесть на извозчика и доехать до моего дома.

– Московский след, так сказать… хм, так что этот третий?

– Солгал, представившись отставным капитаном.

– Как, простите, сумели определить?

– Попытка спрашивать о командирах его частей сразу всё выдала. А монеты, якобы, достались в наследство от старой тетушки.

Дальше дядя попросил перо и бумагу и стал записывать признаки, по которым граф отличал доставленные ему подделки.

Граф терпеливо и тщательно всё указывал.

Дотошность дядина выглядела не очень уместной, хозяин, подумалось, рассказал всю историю как некий казус… однако дальнейший их разговор показал, что я совершенно ошибся.

– Ты, Андрюша, застал ту неприятность с Павлом Михайловичем Третьяковым, с поделками «малых голландцев»?

– Застал, незадолго до моего отъезда она приключилось.

Я знал, что богатый купец Третьяков собирает современную русскую живопись, и от товарищей по любительскому театру слышал: намерение его очень серьезное, и даже государственного значения: национальный музей хочет создать. Но причем тут «малые голландцы» – живописцы Голландии XVII века, писавшие небольшого формата картины бытового жанра и всевозможнейшие пейзажи.

– А притом, Серж, что Третьяков свое собирательство с них именно начал и получил сразу в рыло.

Граф, улыбнувшись дядиной грубости, сообщил:

– Я ведь остерегал его – много в Европе сейчас подделок, целая компания немецких художников с десяток лет этим грешила. Да молодость его была не очень внимательна.

– А сколько Рембрандтов фальшивых гуляет! – дядя даже хлопнул себя ладонями по коленям. – Сотнями исчисляются, сотнями!

Опять пришлось удивиться, что нечестное ремесло не есть продукт только лихого нашего времени.

– И когда же их делали?

– Почему ты в прошедшем времени? – поправил дядя. – И сейчас вовсю мастерят. В Америку активно доставлять стали, там богатых профанов хоть отбавляй.

– Примерно через сто лет после смерти Рембрандта начали под него писать, – пояснил граф, – причем одно время завели даже артельное производство. А до того подделывали, главным образом, итальянское возрождение, но начались массовые подделки с самого Альбрехта Дюрера и выполнено по нему работ не меньше, чем написал сам Дюрер.

Граф прервал интересную тему, предложив еще выпить замечательного портвейна…

На несколько минут они – истинные ценители – обо всём забыли, я, однако, с сожалением о себе подумал: «не в коня корм».

И успел задать себе вопрос, на который почти сразу ответил: «Почему даже в средневековые времена, когда любой суверен легко мог расправиться в своих владениях со всяким преступником, почему при этом процветали подделки искусств? Да к тому же, обману подвергалась богатая знать, именно и покупавшая эти произведения». Ответ не потребовал долгого размышления: «Однако как уличать? Любой продавец подделок заранее готовит легенду о том, как вещь попала к нему. Он сам, например, купил ее у другого, и так оно тоже бывало. Но главное – подделка разоблачается не сразу, а там – ищи свищи: продал в Германии, а через месяц жулик уже во Франции – или наоборот».

Старшее поколение, меж тем, «возвратилось к теме» – дядя спросил: как бы граф охарактеризовал тех трех визитеров типологически?

– Я и сам хотел об этом высказать впечатление. В них та между собою похожесть, которая свидетельствует об одинаковой общественной принадлежности. – Граф посмотрел на нас: – Понятно ли я сказал?

Мы оба кивнули, а дядя добавил:

– Торговые люди? Из состоятельных вполне?

– Верно-верно. Всем трем, этак, за сорок. Значит, делом своим занимаются уже много лет. Но не купечество, мне показалось, а что-то от современных доходных дел… – Граф подумал. – Юркие, речь быстрая, не простонародная, но и без следов хорошего образованья. – Граф снова подумал. – Из породы, про которую говорят, что «рвут на ходу подметки».

– Маклеры, перекупщики?

– В этом роде, Андрюша. Хищность заметна в глазах.

Проведя в гостях у графа еще полчаса, мы поблагодарили хозяина и откланялись, с обещаньем вновь навестить его дня через два. Граф должен был сделать кое-какие дела в Московском археологическом обществе, председателем которого продолжал оставаться, а главное – участвовать в мероприятиях памяти Петра Яковлевича Чаадаева, чье пятилетие со дня смерти знакомые его желали отметить.

Часы показывали лишь начало девятого вечера, свет дневной еще не собирался сменяться на сумрак.

Ах, как прекрасна Москва в эти весенне-летние дни, как радостен лишившийся холода воздух, и улыбчивыми становятся люди – это счастье предвкушения лета: тепла, зелени, бесхитростной неги по вечерам. Как замечательны кроны деревьев по московским бульварам, которые недавно совсем были уныло-голыми, – будто хотят сейчас сказать они человеку об обновлении жизни, о неконечности ее вообще и для каждого.

Дядя махнул тростью, подзывая извозчика, и приказал, когда мы устроились:

– В Замоскворечье.

– Черемуху нюхать, дядя?

– А куда там, барин?

– На Ордынку.

Ордынка – дорога, по которой в татарскую орду везли дань, печально известная еще с ранних времен.

Да, впрочем, все названия в Замоскворечье исторические: от поселявшихся там ремесленных групп – Новокузнецкая улица, Кожевническая, Овчинниковские переулки, названия от Татарской и Казачьей слободы, а позже – со второй половины XVIII – место это, с хорошей землей, Москвою-рекой с двух сторон – пришлось очень по вкусу дворянству для городских усадеб, богатому, и не очень, купечеству, и очутилась в Замоскворечье вся разношерстная Москва, всё ее старое и новое представительство.

– Может быть, к Александру Островскому заедем? – пришло вдруг в голову дяде.

– К драматургу?

– Однако, – усомнившись, отказался он от намерения, – хоть и приятели, а без предупрежденья нехорошо – оторвем, чего доброго, от работы. Слышал я, он за три последние года в литературе большую силу набрал?

Дядина молодость проходила в гуще художественной и умственной жизни, и вряд ли не большая часть известных людей Москвы состояла в его приятелях либо хороших знакомцах.

– Да, Островский популярен сейчас весьма. И даже нашим русским Шекспиром зовут, а Аполлон Григорьев утверждает – что превзойдет.

– Ох, Аполлон! Талантище, а меры не знает ни в чем никакой. И художество и ум развиты чрезвычайно, вся наша литературная и идейная молодежь рядом с ним казалась, – дядя ткнул большим пальцем за спину в прошлое, – казалась в чем-нибудь недостаточной, именно на его фоне. У него и прекрасная теория органичности была, так и не прописанная до сих пор.

– А что она из себя такое? И я не полагал, что Аполлон Григорьев серьезный интеллектуал.

– Интеллектуал. И в самом высоком смысле слова. А органическая теория Григорьева заключается прежде всего в том, что любое идейное подчинение человека есть вредная секулярность, очень недолговечная по очередному историческому сроку.

– Что же, у него, долговечно?

– А оно одно единственное, друг мой: борьба добра со злом, с целью всё-таки победить последнее. Ум и душа для этого должны находиться в постоянном союзе, а мироощущение – говорит Аполлон – не может быть сокращено до идеи.

Однако в голосе дяди не прозвучало ноток будущей той победы, но скорее наоборот – выдал себя оттенок печали.

А я задумался о действительно странном изобилии идей и идеек, с которыми носится сейчас русский человек – вот подай каждому на его манер!

Разобщенность людская у нас чрезвычайная.

Не связанность с прошлым.

И будущее не по-разному даже видится, а скрыто оно за какой-то завесой.

Отвлекшись, я лишь следом уже впустил в сознание, что коляска наша остановилась и дядя с кем-то ведет разговор.

Рядом на тротуаре стоял человек лет сорока в зеленом мундире с синим обшитым золотом воротником – форма Канцелярии Его императорского величества. Дядя успел сойти к этому своему знакомцу.

Сейчас они глядели друг на друга после объятий.

Из сбивчивых слов обоих делалось ясно – не виделись много лет… да, с самой Кавказской войны.

А через минуту их разговор продолжался в коляске – представленный мне Дмитрий Петрович Казанцев жил на Садовнической, через которую было нам по пути.

– Так где ты именно, Митя?

– Я, Андрей, два года как служу во Второй экспедиции.

– Ух, как интересно! – дядя обратился ко мне: – Вторая экспедиция Третьего отделения, Сергей, занимается уголовными преступлениями.

– Вряд ли уж так интересно, – улыбнулся сидевший напротив.

Приятное лицо, «очень офицерское» – так бы и сказал почти каждый взглянувший.

В этот вечер мы всё-таки попали в Замоскворечье, но позже, просидев до того полчаса в Троицком трактире на Ильинке, оказавшемся у нас по дороге.

Старые товарищи сначала ударились в воспоминания, и я уж начал скучать – близкие им, живые детали мало что значат для «третьего человека», – однако, по дядиной манере делать вдруг поворот, разговор поменялся.

Он, как об уже вполне состоявшемся, сообщил Казанцеву про наше частное детективное агентство.

От удивления у работника Третьего отделения было открылся рот – и удивление это походило реакцией на поступок детей…

Но дядя быстро сообщил про свой американский опыт, знакомство с европейской полицейской системой.

Взгляд нашего визави стал серьезным, и пауза показала – идет обдумывание.

Дядя мне потом рассказал, что Казанцев отличался от остальных младших командиров большой тактической тренированностью своих солдат, разыгрывал с ними различные ситуации и совместно искал, как в математике говорят, «нестандартные решения». К сожалению, старшие офицеры относились к упражнениям его пренебрежительно, пока не оказалось – потери у Казанцева заметно меньшие, чем у других.

– А дело, наверное, стоящее, – наконец, произнес он. – Я скажу тебе, Андрей, и вам, Сережа: компетентность у наших работников – и у руководителей многих – очень невысока. А законы наши, – он чуть повел глазами на посторонних и сбавил голос, – государевы, н-да, расплывчаты и от того произвольно трактуемы.

– Позволь, Митя, это же, напротив, дает свободу.

– А вот и нет. Конечно, с нижнею частью общества можно не церемониться. Однако согласись, это для будущего плохая метода, когда при дознаниях, – он покрутил кулаком, – разное применяют.

– Плохая, – не замедлился дядя, – у Алана однажды при захвате главаря банды погибла семья этого главаря.

– И с другой стороны – аферисты сейчас как поганки после дождя родятся. Они, однако, большей частью, не из низов – права свои понимают, адвоката сразу зовут, некоторые влиятельных знакомых имеют, и даже вплоть до министра. Так что размытость законов сковывает нас часто.

– Как бы чего не вышло?