– Вот видишь, стал бы он открывать неизвестным людям?

– Преступники могли, например, сказать, что кто-то умирает и причаститься хочет.

Прокурор, не соглашаясь, мотнул головой и даже слегка повысил голос:

– Сказать могли, только впускать их внутрь ему не было никакой нужды. Кроме того, он должен был пойти взять священническое облачение, еще кое-какой, так сказать, реквизит. Ну, выманили, а потом в панике, как ты говоришь, всё это барахло с собой захватили?

– Нет, – подчиненный грустно вздохнул, – там бы и валялось.

– Теперь насчет «висяка». По такому делу о священнике, если следствие забуксует, обязательно будет серьезная проверка. Я не хочу быть циничным, Володя, но на «висяке» тоже можно набрать очки.

– Каким образом?

– Показать исчерпывающую, высокопрофессиональную работу следствия. Давай, поэтому, не грузись лишними мыслями и действуй по нашему плану.

Молодой человек повеселел:

– Свободен?

– Свободен.

Оставшись один, прокурор хотел было внимательно перечитать заключение медэкспертизы, но вспомнил о приятном – обещании перезвонить Маше Шестовой.

Сначала подошла секретарь, затем он услышал обращенный к кому-то мелодичный голос:

– Передайте этому обормоту, за дохлую статью в номер я ему голову оторву. Алло?

– Госпожа Шестова, нельзя так громогласно объявлять свои преступные замыслы. Мне прямо сейчас выписать ордер или вы предпочтете лично дать объяснения?

– О, господин прокурор! Очень приятно вас слышать. Если я раскаюсь в этом преступном намерении и дам признательные показания еще по нескольким, мне зачтется?

– Вплоть до незаключения под стражу.

– Тогда в восемь вечера. Вы легко доберетесь от своего дома пешком в наше уютное полуподвальное помещение.

Прокурор попросил секретаршу принести чаю и принялся внимательно изучать медицинское заключение.

===============

Спокойствие пришло – неожиданное и словно чужое со стороны, – тупое, остановившее чувства и мысли.

Кроме одной – сделать уже ничего нельзя.

Время встало…

Снова пошло.

От другой мысли – холодной, как этот воздух перед рассветом, и такой же от всего независимой: надо восстановить справедливость, иначе мир окончательно потеряет себя.

Мир может зависеть от одного человека.

===============

Новый шеф Владимиру нравился: легкий и действительно искренний, а не с той нарочитой непосредственностью, которой любят прикрываться некоторые начальники. К тому же, по всему ясно – отличный профессионал. С предыдущим «главным» проблемы, правда, тоже не возникали, корректный был человек. Но дистантный, с ощущением своего серьезного уровня; терпеть не мог повторять дважды, казарменный несколько стиль держал, холодком от него отдавало. И предупреждал напрямую: возиться с проверками не станет – сами заботьтесь, чтобы никаких компроматов на вас было, выставить из прокуратуры он всегда способ найдет. В мэрии его даже очень побаивались, хотя делишки свои обделывали. Но как-то он рулил ими, чтобы не зарывались.

У собора Владимир остановился, осмотрел брюки, поправил галстук.

Робость некоторая возникла – со священниками никогда разговаривать не приходилось, и почти индифферентный к религии, относился он к ним, как к людям другого, малопонятного мира, отдаленного от привычного еще больше, чем мир, например, театральных кулис или иной какой-то экзотики.

Мысль озадачила – а как до этого настоятеля добраться, а если служба в храме идет?

Внутри… нет, службы не было.

Десятка два человек на большом пространстве.

Подсвечники массивные чеканной выделки, дорогие оклады икон, огромный иконостас – торжественно очень.

Та небольшая церковь у леса в сравнение не идет.

Служка какой-то сбоку продает свечи; в секциях лежат разные, цена по размеру.

Владимир подошел и тихо представился.

Тот не с первого раза понял, чего он хочет.

Потом понял, попросил подождать.

Быстро очень вернулся, следом за ним шел другой – в строгой черной одежде, шапочка с красным вышитым крестиком.

Владимир снова представился и услышал: «пойдемте».

Прошли из зала в боковой проход, лесенка вверх металлическая, старая очень, но крепкая еще и отменно начищенная.

Поворот по лесенке, снова вверх…

Дверь.

Провожатый вошел первым.

Владимир, следом за ним, оказался в маленькой темноватой прихожей.

Стало светлей от отодвинутой занавески, он ступил на порог комнаты средних размеров, дверь у противоположной стены вела далее во второе какое-то помещенье.

Тут похоже на кабинет: стол письменный с бумагами, кресло – обычное офисное – и два таких же для посетителей по другой стороне стола. Скромно вполне, непримечательно.

Провожатый постучал в ту дальше дверь, надо понимать – во внутренние покои, что-то ему ответили, он всунулся, прикрыв дверь за собой.

Скоро совсем она широко отворилась, вышел человек – небольшой, толстоватый, в простой темно-серой рясе, волосы седые, не особо учесанные, и такая же неприбранная борода.

– Здравствуйте, присаживайтесь, – хозяин проворно устроился за своим рабочим столом, – вы, полагаю, в связи с убийством?

– Совершенно верно, я бы хотел задать вам несколько вопросов о личности погибшего. Не очень вас этим обеспокою?

– Спрашивайте, сын мой, до службы времени еще много. Да, не желаете ли чаю?

Пить, в общем, немного хотелось, но деликатность предпочла отказаться.

Он показал кивком ожидавшему клирику, что тот может идти.

– Погибший раньше работал, – начал Владимир и сразу замялся, – э… служил – не знаю, как правильно выразиться – с вами в соборе.

– Одинаково правильно. Да, нес службу в соборе два года. До этого занимал место проректора губернской семинарии, – гость уже обратил внимание, что настоятель говорит быстро и приятно молодым голосом. – Боюсь, впрочем, вас несколько разочаровать – покойный был необщительным человеком, уединенного склада. Беседовали мы с ним почти исключительно о текущих делах, даже по богословским вопросам, где он был признанным специалистом, не помню, чтоб приходилось всерьез разговаривать. – Молодого человека сказанное совсем не обрадовало, и священник, это заметив, попытался ободрить: – Однако же вдруг вспомнится какая-нибудь деталь, вы спрашивайте.

Владимир отметил себе – покойный работал здесь в городе в целом недолго, отчего-то поменяв должность, и хотя он не разбирается в иерархиях, сомнений нет – проректор семинарии никак не меньше, чем рядовой батюшка в церкви на окраине города.

– Первое, с чего мы в таких случаях начинаем: были ли у убитого враги, не выказывал ли он, прямым или косвенным образом, опасений, страхов, признаков подозрительности?

Седая голова напротив, отрицая, качнулась:

– Никаких признаков не наблюдали. – И пояснил: – После убийства мы тоже обсуждали разные версии. – Он сразу поправился: – Точнее, пытались.

– И ничего определенного?

– Увы.

– Информация, которую я сейчас сообщу, в интересах следствия пока не раскрывается. Вы понимаете?

Ему со снисходительной улыбкой кивнули.

– Преступники, судя по всему, не собирались его убивать. Их интересовали две ярославские иконы пятнадцатого века, переданные, как нам известно, в церковь из вашего собора.

Сообщение не то чтобы вызвало у хозяина замешательство, но как-то подействовало и затруднило ответить сразу.

– Вы ведь передавали для его церкви две эти иконы?

– Передавал.

Снова пауза.

– Простите, вас что-то смущает?

– Смущает… вы правильно сказали. – Он снова заговорил в прежней манере: – Вы сами иконописным искусством не интересовались?

– Нет, не пришлось.

– Вот. Искусство это очень отдельное от прочих художеств. И разбираются в нем, естественно, очень немногие люди. Даже профессиональные художники в этом часто не смыслят. Хотя, разумеется, сами они, хе, другого мнения. Я с некоторым основанием говорю, так как прежде чем Бог обратил меня к вере, два курса Суриковского института в Москве закончил. Скажу теперь про детали: различить в иконостасе – а там больше двух десятков икон – достоинство этих двух, ярославской школы, совсем непросто. Тем более, церковь совсем недавно открыта и ее посещало незначительное число прихожан.

Владимир позволил себе возразить:

– А что особенного-то, если раньше иконы в соборе висели? Тут их и могли заприметить.

– Не могли, в том-то и дело. Они находились в запасниках. Собор, милостию Божьей, имел много хороших икон. В двадцатые годы, когда большевики организовали погромы церквей, тогдашний настоятель собора сумел договориться с местным главой коммунистов – а среди них и приличные люди случались: сдали все золотые оклады, прочее ценное, а те, со своей стороны, оставили собор в покое и даже службу в нем, хотя ограничили, но не запретили совсем. Прослышав, сюда из губернии, тайком, разумеется, везли наиболее чтимые в приходах иконы. А позже, при сталинских репрессиях, приносили и граждане – боялись люди, что обвинят «в чуждой идеологии». Теперь, с новым временем, мы начали передавать хранившиеся в запасниках иконы, но что касается икон исторической значимости – только в места, где обеспечены необходимые для них условия. Та церковь имеет кондиционирование – хороший температурный режим.

– Кто знал ценность ярославских икон?

– Я, наш старый служитель, которого уже нет два года на этом свете, сам покойный, – пожилой человек развел руками, – и те неизвестные нам люди, которым он об иконах рассказывал. – Опять в его лице явилась задумчивость с оттенком недоумения. – Однако вот, есть в этом деле с иконами одна непонятность.

– Какая же?

– В той церкви имеется значительно большая редкость – псковская икона двенадцатого века, и она, несомненно, дороже любой из тех двух, а скорее – обеих вместе.

Владимир почувствовал в голове пустоту, и чтобы уйти из этого состояния, быстро спросил:

– Она тоже из собора?

– Нет, подарена была церкви одной прихожанкой – незадолго до своей смерти подарила. И об этой иконе в уведомлении, уж во всяком случае, находилось гораздо больше людей.

– Икона помещалась в иконостасе?

– Отдельно. В церкви, если помните, два небольших придела.

– А, такие выпуклости, типа эркеров, слева и справа?

Видно, невежественность молодого гостя досадила священнику, потому что легкое кривление лица он сдержать не сумел.

– Н-да, вот в правом приделе она и висела.

– Это что, можно просто подойти и снять?

Владимира почти что охватил ужас – не помнил он сейчас, что там висело или уже не висело, ужас прочитался хозяином, который поспешил скорей успокоить:

– Однако ее не украли. Я ведь выехал в церковь сразу, как пришло сообщение из полиции. Сам полковник, Игорь Петрович, допустил меня, когда еще тело убиенного не было увезено.

У Владимира завертелись цифры: две сотни тысяч за ярославскую пятнадцатого века, а псковская – двенадцатого – это еще дотатарский период, это вообще что такое, может и миллион?

– То есть… а если спектакль?

Он запустил руку в волосы и не сразу ответил, когда хозяин поинтересовался, что гость имеет в виду.

– Сделали вид, что шли за одними иконами, а взяли другую.

– Простите, зачем?

Теперь он не понял вопроса и посмотрел на священника.

– Зачем делать вид? – пояснил тот.

– С целью подмены. Отвлечь внимание на другие иконы – следственные органы решат, что кража не удалась, и псковская икона не будет объявлена в розыск. Не будет даже принята во внимание, понимаете?

Теперь хозяину захотелось поворошить свои волосы.

– Да-да. Я, конечно, не рассматривал икону, просто взглянул в ту сторону. Хм, за пять месяцев, что она там висит, нетрудно изготовить подделку, – мысль собственная ему не понравилась, брови от этого мрачно сдвинулись. – Потребуется теперь специальная экспертиза… впрочем, если желаете, я мог бы завтра сделать предварительный осмотр, возможно, он что-то скажет.

– Очень желаем.

У Владимира, между тем, уже слегка свербело внутри.

– Святой отец, простите меня, но как же было держать серьезные ценности в маленькой церкви? Человека, вот, и убили!

Священник, чуть погрустнев, произнес:

– Попущение Божье.

Захотелось чего-то вроде – «зачем же на Бога кивать?», но памятуя о вежливости, он сдержался и негромко спросил:

– «Попущение» – что такое, в каком оно смысле?

– Попущение разным бывает. Скорбным, когда взирая на нас Господь думает: что же сделаю вам, если сами к хорошему деланью не стремитесь. А бывает и попущение, видимое нами как злое событие, однако не от злого умысла исходящее.

«Вот заморочки!»

– Так у нас какой категории попущение, – у него нашлось вдруг нужное слово: – богооставленности?

– Не могу я о сём судить, сын мой.

– А по-моему, человеку концом лопаты в висок – зло в чистом виде. Ну как вот такое попущение? Священнику-то за что?

– Вы не сердитесь, – очень дружелюбно сказали ему. – Зло причиняющего может и не быть злом для претерпевшего.

– В том числе и убийство?

– Смерть постигнет всех нас. Разница в том, что неверующие или смутно верующие люди отодвигают ее всеми силами из сознания. Но истинно верующие не страшатся, их сознание измеряет каждый шаг и поступок, как если бы смерть случилась сейчас.

Владимиру не очень понравилась такая «интерпретация», но возражать было нечего – каждый живет, как ему нравится.

– И почему, сын мой, вы считаете, что внезапная немучительная смерть от зла была злом для усопшего?

Это совсем, совсем смешало недоумение и протест. Собственно, от такой психологии всего один шаг до «непротивления злу насилием», а там – и до ликвидации правоохранительных органов недалеко.

Владимир, желая дать выход негодованию, сосредоточился и сразу нащупал очень верную мысль.

– Вот вы сказали сейчас «смерть от зла». Заметьте, вы произнесли слово «зло».

– Заметил! – крайне весело согласился священник.

– Предположим, смерть от зла не всегда может быть, э… ну неважно. Однако это не ликвидирует само зло. Оно-то, как таковое, зачем нужно Богу?

– Совершенно не нужно. Но ведь зло идет не от Бога.

– Ладно, от сатаны. Почему же Бог его в самом начале, как там, когда тот падшим ангелом начал быть…

Удивительно – его справедливая и такая понятная мысль вызвала у старого человека почти детскую радость.

– А что Бог должен был с ним сделать? – в глазах неуместная к теме веселость. – Предложите, как сейчас принято говорить, альтернативу.

– Очень просто, и ничего нет смешного, в пыль его, подлеца, превратить.

Что же такое, это старика еще больше обрадовало.

– В пыль, хе-хе-хе? Пыль – всего лишь очередная форма материи. Не материя действует в мире, сын мой, а то, что ее наполняет. Да, но начало мирового действия вы очень правильно угадали, – он ласковым взглядом попросил дать время на продолжение: – Падший ангел… ангелы были Божьим твореньем, а всё сотворенное снабжается силой. Но сила толкает к самостоятельности.

Владимир все-таки не удержался:

– Ангелы ведь созданы хорошее делать.

– Отменно правильно! Только сие означает, что ангелы должны знать, что есть – «хорошее» и что есть – «плохое». Полное же знание об этом имеется только у Бога. Первое знание, таким образом, было получено ангелами, а не человеком, вот один из них и решил, что знает всё обо всём. Тут нет удивительного – любая в мире возможность означает, что это рано или поздно случится. Отправляться в дальний неизведанный путь, ожидая в нем всякого, – таково условие для рожденья истории. Или никуда не отправляться, то есть вообще не начинать ничего.

– Если я правильно понял, падший ангел был, таким образом, предусмотрен?

– Неизбежен, точнее сказать.

– Так, но ясно не до конца. Почему он стал вредить человечеству и сотворил зло?

Священник сдвинул брови, впрочем, без выражения гнева.

– Тут страшная путаница, сын мой, – он даже махнул от себя рукой, – падший ангел зло не сотворил – он узнал о нем после собственного сотворения. И наличие в мире зла увеличить вовсе не в его силах – это просто наличие того возможного, что не связано с деланьем доброго. Доброе, – прозвучало громче: – нужно делать. Порой всего лишь небольшими усилиями, но иногда и жертвенными. Всё остальное в жизни, как вам сказать, не белого цвета… немало черного, а больше – серого, оно как сильно разбавленный яд, не чувствуемый, но уничтожающий постепенно. И эта дрянь тоже падшему ангелу не нужна.

– Так что ж ему надо, для чего он старается?

– Для себя. Он уже не может выйти из спора с Богом, в этом его трагедия. – Священник словно извлек что-то из памяти: – О, это был когда-то самый умный из ангелов, а ум не желает оставаться покорным. Мир, как хочу я вам донести, может быть сотворен лишь во всей полноте, и кто-то из ангелов должен был получить ум в крайней степени. Но даже простой человеческий ум всегда находится в каком-то конфликте с действительностью, и от этого рождаются недовольство, обида. А полнота мира требует обиды даже на само мироздание или, во всяком случае, на свою в нем судьбу.

– Ну и диалектика… постойте, ангел, стало быть, был обижен.

– Почувствовал себя так.

– А какого этого, ну, не хватало ему?

– Очень просто – его судьбой распорядились не спрашивая о том. Человек волен в своем жизненном выборе, он может, в конце концов, выбрать смерть в борьбе за свою земную свободу. А ангел, назначенный служить Богу и людям, ничего этого, по замыслу о себе, не может.

– То есть опять – не может, но должен найтись, который сможет?

– Который захочет – правильнее сказать. И что ему оставалось в своей борьбе? Раз Бог учит не совершать ничего греховного – значит, он будет искушать грехом человека. Хотя занятие это для него нерадостное совсем.

– Вот, теперь понял. Нет, маленький еще вопрос: а без ангелов было нельзя? Ну, что называется, «напрямую»?

– Напрямую… а вы своей волей сюда ко мне пожаловали?

Ответ подсказался из «классики»:

– Волею пославшего мя прокурора города.

– То-то.

Оба улыбнулись друг другу, Владимир хотел встать-попрощаться, но вспомнил вдруг, что с реалистическим образом сатаны сталкивался в литературе всего один раз, и редкая возможность беседы с таким человеком подтолкнула на, может быть, смелый слишком вопрос:

– А к Воланду из «Мастера и Маргариты» вы как, простите, относитесь?

Он даже голову слегка опустил, опасаясь, что сотворил неуместное что-то, бестактное.

– Ох, интересно вы, сын мой, сейчас спросили! – искренне прозвучало в ответ, и у Владимира, что называется, отлегло. – Да-а, очень в канву нашего разговора.

Хозяин улыбнулся, показалось – не только гостю, но и себе самому, потер руки, готовя ответ…

– У Булгакова была гениальная интуиция, – заговорил он. – А что это как не связь с миром, лежащим за пределами наших непосредственных знаний?

Гостю формулировка понравилась, он согласно кивнул.

– И вторая черта – непримиримость, стояние на своем. Михаил Афанасьевич на допросе в ОГПУ в 26-м году прямо сказал: советскую власть признаю как исторически состоявшуюся, а в революции был полностью на стороне белых.

Хозяин приостановился, заметив, что молодой человек этим фактом весьма удивлен.

– Не понимаю, как оно ему сошло, – растерянно проговорил тот. – И зачем он вот так в открытую?

– Я вам про готовность к смерти раньше чуть говорил: важно не когда ты умрешь, а каким. У Булгакова, сын мой, была священническая натура, не по жизни, а глубоко родовая – кровная.

– Я знаю только, отец был профессором богословия.

– Оба деда священники сельские. Про бабушек нет точных данных, однако известно, что за простых, особенно сельских, священников замуж чаще всего отдавали поповских дочек.

Опять какая-то товарищеская манера, исходящая от настоятеля, подвинула Владимира на рискованное высказывание.

– Однако в жизни Михаил Афанасьевич был небезгрешен, а по вашим сейчас вот словам – даже мятежным был человеком.

Священник взглянул на гостя с показавшимся в глазах уважением.