– Писать – это мирское дело, – уклончиво ответил Арсений Тимофеевич. – Каждый делает свое. – Он помолчал несколько секунд, как будто собираясь с мыслями, а потом сказал: – Кстати, я знал одного, который отошел от церкви и действительно записал несколько историй. Но он ничего не опубликовал, и его уже нет в живых.

– И где же его рукописи хранятся? – полюбопытствовал я.

– У меня, – равнодушным тоном ответил Арсений Тимофеевич. Я от волнения встал и, спохватившись, подошел к плите, делая вид, что хочу согреть воду для чая.

– Интересно бы почитать, – сказал я, не оборачиваясь и пытаясь говорить с таким же равнодушием, как и Арсений Тимофеевич.

– Этот батюшка был интересный человек, – сказал Арсений Тимофеевич, делая вид, что не расслышал мою просьбу. – Ему бы мирскими делами заниматься, не церковными. Но не он первый, и не он последний, что избрал жизненный путь, не имеющий ничего общего ни с его наклонностями, ни с его способностями.

– А как ваши замечания относятся к событиям, связанным с постройкой церкви? – осмелился спросить я. К моему удивлению Арсений Тимофеевич не стал уклоняться от обсуждения этой темы.

– Так вот, этот батюшка встречался с обвиняемым, о котором вы говорили, после приговора, – неожиданно сказал он. – Приговоренный к смерти попросил позвать священника для исповеди, вот его и пригласили. Так что у обреченного на смерть был с батюшкой долгий разговор. – Арсений Тимофеевич замолчал, как будто не решаясь продолжать.

– Вас, наверное, связывает долг «тайны исповеди»? – спросил я, решив что молчание слишком затянулось.

– Нет, – отозвался Арсений Тимофеевич. – Исповеди в буквальном смысле и не было. Когда он пришел, приговоренный к смерти так и сказал: – Это, батюшка, не исповедь. Можете все это рассказать после моей смерти, пусть так лет десять пройдет, когда это никого не затронет. – Он и позвал его потому, что хотел чтобы кое-кто узнал правду. У него не было ни родных, ни друзей, да и не мог он ни с кем встретиться. И батюшка обещал временно никому не говорить, а в результате взял на себя большой грех. Очень он после сокрушался, даже заболел. Через несколько лет он отошел, как я уже говорил, от церковных дел, а потом передал мне свои рукописи незадолго до смерти.

– И вы можете его рукописи показать? – спросил я. – В любом случае, это наверное интересная история. – Арсений Тимофеевич вздохнул.

– Могу и показать, – сказал он без энтузиазма. – Только с одним условием: вы прочтете ее здесь, у меня. А если будете об этом писать, измените имена. Хотя сейчас, после бурных событий в стране, никто не станет возвращаться к столь далекому прошлому. Может, это и хорошо.

– Итак… – нетерпеливо сказал я.

– Итак… – повторил Арсений Тимофеевич. – Вы можете занять диван в той комнате, где расположился Эдуард. Я вам сейчас эту рукопись туда принесу.

Он принес мне толстую тетрадь, исписанную аккуратным почерком. Записи, очевидно, делались в те времена, когда не было компьютеров, и даже пишущие машинки были в дефиците. Арсений Тимофеевич пожелал мне спокойной ночи, я включил лампу, стоящую на журнальном столике, и принялся читать.

* * *

Приходит в нашу церквушку человек и просит позвать меня. Стоит такой, знаете, строгий, грудь колесом, и говорит: – Я работник тюрьмы. Преступник, приговоренный к смерти, просит кого-нибудь прийти на исповедь. Не согласитесь ли? – Я очень удивился. У нас не было случая, чтобы убийца раскаялся и попросил священника. Значит, сохранилось в нем что-то человеческое. Я сказал: – Конечно согласен. Почему нет?

– Это тот, который ограбил церковные деньги и убил двоих. Ваши деньги, как я понимаю, – сказал посланец. – Это в самом деле были наши деньги на новый приход, наша церковь уж очень была маленькой и старой. Я секунду помедлил с ответом, не потому, что хотел отказаться, а от неожиданности.

– Согласен, конечно, – подтвердил я. – Когда можно прийти?

– Завтра в полдень. Мы заедем за вами.

И вот так я встретил его, на следующий день, как и договорились. Меня привезли в тюрьму и повели по тихому темному и вонючему коридору, где располагались камеры смертников. Пахло там кислой прогнившей капустой, дешевым табаком, нечистотами и еще чем-то, трудно было разобрать. Охранник сказал, что будет все время поблизости, на всякий случай, и попросил постучать в дверь, если будет опасность. Я возразил, что лучше не надо, не может делать глупостей раскаявшийся грешник, который готовится покинуть этот мир.

– Тогда постучите в дверь, когда исповедь закончится, – попросил охранник. – Я вам открою.

Охранник открыл тяжелую металлическую дверь, за ней другую, сделанную из стальных прутьев, я шагнул вперед и оказался в камере, слабо освещенной одной тусклой лампочкой. Маленькое окно было закрыто снаружи стальными козырьками, сквозь которые просачивалось очень мало света. На кровати сидел стриженный молодой человек, но на лице его не было уныния. Он очень обрадовался моему приходу, встал навстречу, протянул мне руку и пригласил сесть.

– Прежде чем я вам все расскажу, – заговорил заключенный, – я прошу вас дать слово, что вы никому не расскажете то, что я вам скажу, пока меня не расстреляют, а после – можете рассказать только одному человеку – моей невесте, можно сказать – жене. А лет так через десять можете рассказать кому угодно. – Я ему ответил на это: – Разумеется, я обязан хранить тайну исповеди, что бы ни было сказано. – А он мне говорит: – Я не собираюсь исповедоваться. И не собираюсь просить отпустить мне грехи. Я в Бога то стал верить только здесь, в тюрьме. – Я очень удивился, и спросил его: – Зачем же вы меня пригласили?

– Потому что мне некому больше рассказать, что произошло. Нет у меня ни родных, ни друзей, да и не допустят ко мне никого. Так вы даете слово, что никому до моей смерти не расскажете то, что я вам расскажу? – И я согласился. Мне и в голову не могло прийти, в какую западню я попаду. Я ведь думал, что перед смертью человек хочет покаяться и предстать перед господом со спасенной душой, что же тут плохого?

Мы сидели рядом на жесткой тюремной кровати и заключенный стал говорить, тихо и вначале без особого чувства, все что наболело на его душе. Я терпеливо слушал и не перебивал, не задавал вопросов и не наставлял на путь истинный.

* * *

Вся эта катавасия, батюшка, началась с того, что я пригласил Милу прогуляться вечером и сходить в кино. Мила – это девушка, с которой я часто встречался в обеденный перерыв в заводской столовой. Уж давно все заметили, что я в нее влюблен, и слегка подсмеивались надо мной, да и она догадывалась, что происходит. А я все не решался ее пригласить, боялся, что откажет, ведь я все же был рабочий, хоть и учился в вечернем техникуме, а она из конструкторского бюро, и хорошенькая такая, на нее многие засматривались. Ей было двадцать лет, не замужем, скромная, всегда мне улыбалась, ну я и решился. Как-то в пятницу я ей предложил: – Давай, Мила, погуляем сегодня, если у тебя есть время. Такая хорошая погода. – А был июнь, занятия в техникуме закончились, торопиться было некуда. Она сильно смутилась, сказала, что не может, и вообще нам не нужно встречаться. Я, конечно, расстроился, но не удивился. Я ведь ожидал это. Зачем я ей, такой неприметный? Рядом никого не было, мы были вдвоем за столом, и я уже было хотел уйти, как вдруг, она погладила меня по руке и сказала: – Не сердись. Я когда-нибудь тебе все расскажу. – У меня сердце так застучало, я почувствовал ласку в ее словах, в ее руке, и смотрела она на меня так, как будто жалела, что не может со мной встретиться. А потом погладила еще раз по руке, встала и ушла.

В этот день я не мог работать. Со мной вдруг что-то произошло. Все валилось из рук, но настроение не было плохое, наоборот, мне плясать хотелось, и петь, хоть ни того, ни другого я не умею делать. Я ушел пораньше с работы и стал ждать Милу у проходной. Увидев меня, она улыбнулась, ничуть не удивившись, и пошла рядом, как будто так и надо. Мы направились к центру города, на расстоянии друг от друга, я не решался взять ее за руку, робел, я ведь до нее только с девушками из работяг встречался, а с ними все проще: купил бутылку водки, и в постель ее можно, а назавтра даже и не здоровается.

Мила ни словом не обмолвилась о своем обещании рассказать, почему не может со мной встречаться. Так мы бродили до темноты, было весело и легко, и я подумал, что она просто постеснялась сразу согласиться на встречу, может она хотела, чтобы я ее уговаривал, а то ведь так не очень хорошо, что девушка сразу же соглашается на свидание. Она попросила: – Расскажи, Андрей, о себе. Я мало что о тебе знаю. – Я ей рассказал про мое детство.

– Моя мать смолоду болела и не могла работать. Отец работал сборщиком на заводе, очень уставал, и уже в восемь часов вечера ложился спать. Так что я рано пошел на работу, а учебу пришлось заканчивать в вечерней школе, а там что за образование?

Мы шли по одной из центральных улиц, а сзади нас шла гурьба парней, видать, какие-то блатяги, они шумели и матерились, но я ведь не из трусливых, с детства жил в самом плохом районе, в бараках еще со времен войны. Мила, оглядываясь боязливо, схватила меня за руку, а я так этому обрадовался что не смел какое неловкое движение сделать; вдруг отпустит?

– Не обращай внимания, – я ей говорю, – на эту шушеру. А ты училась где-нибудь?

– Я техникум закончила. Сейчас работаю чертежником. Мне очень нравится. Моя работа… – Тут она осеклась, эта блатная компания поравнялась с нами, а Мила смотрит в другую сторону и жмется ко мне. Я не понял, чего она боится, и стал рассказывать о себе.

– Я сейчас учусь в вечернем техникуме. Я любую работу стараюсь делать хорошо. В армии меня взяли в автовзвод машины чинить, так я там работал дни и ночи. Когда стараешься делать работу хорошо, ни на что другое времени не хватает. – Я еще ей говорил что много читаю, перечитал многих русских писателей, что друзей у меня нет, потому что очень занят. Я пока еще на должности рабочего, хотя давно мог бы стать техником. Так удобнее, больше времени на учебу, меньше ответственности.

Тут я заметил, что она меня почти не слушает. Она еще крепче вцепилась мне в руку, я оглянулся и увидел, что эта шумная компания смотрит на нас недобро, и хохочет во все горло. Вдруг один из них перепрыгнул невысокий забор газона, наклонился, как будто пытаясь кого-то поймать, и вернулся, держа кошку за хвост. Кошка дергалась, жалобно мяукала, а этот падлюга покрутил ею в воздухе, как веревку, да как треснет головой об асфальт. Кошка завизжала, парни стали громче хохотать, а этот стал стегать кошкой об асфальт, кошка орала, просто жуть, а потом замолкла, а этот все шел рядом с нами, и бил кошку об асфальт, да стук такой был неприятный, и смотрел на меня и на Милу, и ржал, как конь. Мила все крепче сжимала мою руку и смотрела в другую сторону. Я ей говорю: – Пусти, я ему двину по роже. Я на помойке вырос, мне драться не в первой. А она так боязливо зашептала: – уйдем отсюда, они тебя зарезать могут. Уйдем к набережной, я тебе все объясню.