Спустя три дня после Битбурга президент ФРГ Рихард фон Вайцзеккер выступил с речью по случаю сороковой годовщины окончания Второй мировой войны, в которой назвал это событие уже не «поражением» немцев, а «освобождением», что знаменовало собой присоединение к общеевропейской трактовке памятной даты. Еще через год разгорелся «спор историков», в ходе которого немецкие интеллектуалы полемизировали о том, какое значение должен иметь Холокост для будущей историографии. Под девизом «Прошлое, которое не уходит» историки развернули дискуссию об историческом месте национал-социализма. В центре дискуссии стоял вопрос: следует ли со временем отправить это событие прошлого Германии, как и другие события, в исторический архив? Дискуссия, которая рассматривалась некоторыми историками как побуждение к историзации нацизма, привела к обратному результату: она повлекла за собой активное возвращение травматического прошлого. Поскольку время не лечит травмы, причиненные экстремальным насилием, это насилие создает для жертв поистине «прошлое, которое не проходит» и которое требует своей проработки даже через десятилетия. Вместо того чтобы предоставить это прошлое эрозии времени или же сдать в качестве остывшего материала в исторический архив, травма Холокоста приобрела нормативный характер, став «прошлым, которое не должно уйти».
Применительно к тяжелому наследию национал-социализма все эти знаки отчетливо указывали на культурную переориентацию с забвения на памятование. После падения Стены понятие «мемориальная культура» заменило такие ключевые понятия 1950‐х и 1960‐х годов, как «подведение черты», «преодоление прошлого» и «возмещение ущерба», которыми в ФРГ характеризовалась политика самооправдания и забвения55. Этими ключевыми концептами определялась позиция поколения, которое было убеждено, что с широкой социальной реинтеграцией старых нацистов ускорится модернизация общества, а с выплатой компенсаций жертвам преступлений можно будет в обозримое время искупить историческую вину. Эти установки не были поддержаны следующим «Поколением 68»; оно уже росло в условиях глобализации международной мемориальной культуры и способствовало внедрению этой культуры в собственной стране56.
Новая мемориальная культура – это абсолютная историческая новация. У нее нет ни исторических предшественников, ни традиций, на которые она могла бы опереться. Это обусловлено исключительными обстоятельствами ее возникновения, а именно Холокостом – беспрецедентным преступлением против человечности. Дальше я хотела бы описать пять характеризующих ее признаков.
1. Мемориальная культура связана с тяжелейшими преступлениями в собственной истории. Эти преступления оцениваются сегодня ретроспективно, в соответствии с юридическими нормами, которые были установлены лишь после Второй мировой войны. В качестве уроков истории, извлеченных из Второй мировой войны и Холокоста, появились такие категории или нормы, как «преступление против человечности», права человека и конвенция против геноцида, которые, однако, стали политической реальностью только после 1990 года. В 1939 году Гитлер мог бахвалиться: «Кто сегодня еще говорит об армянах?» Он видел, что геноцид армян 1915 года не осудили и забыли, а потому был уверен, что ему не грозит ни суд, ни глобальный бойкот за геноцид евреев. Сегодня мы по-прежнему говорим об уничтоженных евреях, однако не только о них, но и о рабах, о жителях колоний и туземцах, которые подвергались и по сей день подвергаются преследованиям, репрессиям и массовому истреблению. Теперь у нас есть транснациональные моральные нормы и Международный уголовный суд в Гааге, который вершит правосудие, выходящее за рамки законодательства отдельного национального государства.
2. Новая мемориальная культура самокритична. Йохан Хёйзинга определил историю как «духовную форму, посредством которой общество дает себе отчет о своем прошлом»57. Тем самым он четко сформулировал второй принцип новой мемориальной культуры. Речь идет о разъяснении негативных эпизодов собственной истории, которые не стираются из памяти и не забываются сами собой, а вновь и вновь становятся объектом изучения. Вину нельзя переложить на другого, ибо она вменяется только индивидууму за лично им содеянное. Но ответственность за совершенное преступление могут и должны брать институции, государства-правопреемники и общества даже в отдаленной перспективе.
3. Новая мемориальная культура нуждается в исторических исследованиях. Как показал политолог Тони Джадт, коллективное умолчание после войны имело место не только в Западной Германии, оно вошло в международную практику. В годы холодной войны национальная память европейских стран была заморожена ради поддержания западного и восточного блока по разные стороны «железного занавеса». Поскольку «вся ответственность за войну, принесенные ею страдания и совершенные преступления возлагалась на немцев», то преступления, совершенные во время войны и после нее другими, оказались «удобным образом забыты»58. Это забвение сохранялось до конца холодной войны как на Западе, так и на Востоке. После 1990 года восточноевропейские архивы были открыты. Изучение этих источников повлекло за собой новую волну исторических исследований о Холокосте. Не только в Германии они вернули тему Холокоста в центр общественного внимания, но и во всей Европе, поколебав устоявшиеся положительные национальные представления о собственной стране. Приведу лишь несколько примеров: благодаря новым документам о Виши и об антисемитизме в Восточной Германии Франция и ГДР перестали быть исключительно борцами Сопротивления; после дела Курта Вальдхайма и дискуссии о Едвабне Австрия и Польша перестали быть исключительно жертвами; и даже нейтральной Швейцарии пришлось разбираться с «историческим наследием» своих банков и пограничных служб. Всюду новые источники и исследования вызывали прилив воспоминаний, горячие общественные дискуссии, которые ставили под вопрос уникальность и исключительность господствующего национального нарратива.
4. Новое значение свидетельствования. Но есть в истории преступления, о которых нет ни исторических, ни архивных документов. Джудит Батлер ввела в оборот понятие «нормативного насилия» для обозначения властных отношений, в которых формы одностороннего насилия оказываются не только возможными, но и считаются естественным, так что никому не нужно оправдываться. Это касается прежде всего преступлений, связанных с колониализмом и рабовладением, то есть такими формами эксплуатации и истребления, которые в период совершения преступлений воспринимались как само собой разумеющиеся и не нуждающиеся в объяснениях. Однако там, где отсутствуют архивы, существует другой источник правды, а именно голоса жертв, веками остававшиеся не услышанными. Самым большим архивом страданий чернокожих в США является джаз, который занял центральное место в американской культуре, но так и не получил признания как законного свидетельства. Мы говорим сегодня об этих голосах как об «устных свидетельствах». Они подтверждают исторические травмы, о которых нет письменных источников. Ныне устные свидетельства (testimony) также нашли доступ в историческую науку.
5. Новая мемориальная культура диалогична. Это отличает ее от национальной памяти, которая традиционно монологична. Существенную роль играет при этом не только гордость. Повышенная сосредоточенность на жертвенных эпизодах собственной истории исключает для нее возможность стать формой духовного самоотчета и ответственности, к которым призывает Хёйзинга, и позволяет «забыть» о собственной вине. Логика национальной памяти определялась и определяется дефицитом места: собственные страдания занимают обычно очень много места и вытесняют страдания, которые были причинены другим. Историк Марк Блох сравнил однажды национальные памяти с «диалогом глухих, которые невпопад отвечают на вопросы друг друга»59. Но в Европейском союзе национальные памяти больше не изолированы, они неразрывно связаны с памятью соседей. Политические и культурные рамки ЕС сделали уже многое для того, чтобы национальные памяти стали более восприимчивыми друг к другу, более чуткими к собственной вине и к страданиям других. Вместе с тем также справедливо и иное: если монологизм национальной памяти вновь укрепится, европейская интеграция не сможет развиваться дальше.
Резюмируя изложенное, можно сказать, что на политической арене сегодня преобладают две совершенно разные практики национальной памяти. Первая хорошо известна и привычна. Личности и государства любят вспоминать то, что подтверждает их гордость и величие. Национальная память – это пьедестал, на который водружается положительный образ себя, который желает, чтобы его признавали и им восхищались. Поэтому события, портящие этот образ, стыдливо замалчиваются или вытесняются из памяти. В наших личных воспоминаниях мы тоже предпочитаем роль героя, а не проигравшего, не говоря уже о роли предателя или тем более преступника. Гордость правит воспоминаниями, выполняя функцию цензора, вымарывающего из памяти постыдные эпизоды. Призывая подвести финальную черту, мы хотим покончить с темной главой собственного прошлого, сдать ее в архив, согласно поговорке: с глаз долой, из сердца прочь! Следовательно, то, о чем после подведения финальной черты перестают говорить и спорить, должно со временем – таково желание – рассосаться само собой. Основной принцип: нужно забыть о прошлом, чтобы открыть путь к лучшему будущему. Однако за этот принцип, которому следовали Аденауэр и Черчилль, заплачена весьма высокая цена. В то время как победители и побежденные сумели поладить друг с другом, евреев и других жертв нацистского террора долго и упорно не слышали. Финальная черта всегда проблематична, она защищает преступников и причиняет вред жертвам.
После воссоединения Германии модель «финальной черты» сменила другая модель, которую я называю моделью «разделительной черты». Эта черта также проводит водораздел между настоящим и прошлым. Отличие, однако, состоит в том, что прошлое не предается забвению, а, наоборот, делает его предметом полемики и возвращает в память. Разделительная черта сложнее финальной черты: ею мы отделяем себя в настоящем от прошлого, которое тем не менее продолжаем считать своим. Мы сохраняем ответственность за него, одновременно дистанцируясь посредством сознательной рефлексии, историзации, а главное, переоценки ценностей. Разделительная черта – это форма полемики с прошлым, от которого трудно избавиться, но которое мы ни в коем случае не хотим повторить. Моральный императив «Никогда больше!» служит в таком случае четким ориентиром для будущего страны и ее общества. Но такое будущее строится не на забвении, а, наоборот, на памятовании, на извлечении уроков, на рефлексии и примирении.
За этой волей к знанию, пониманию и памятованию стоит желание прорваться сквозь прошлое и начать менять свою идентичность. Это желание обусловлено убежденностью в том, что нельзя дальше жить так, будто ничего не произошло. Там, где совершены преступления против человечности, непрерывность истории становится острой проблемой. Возникает потребность решительно отмежеваться от негативного прошлого, избавиться от него. Но это уже невозможно сделать простым отрицанием прошлого или его забвением, ибо забвение – как мы можем убедиться повсюду – есть наиболее устойчивая форма консервации. Модель разделительной черты порывает с негативным прошлым путем его разъяснения, изучения и обсуждения. Тогда от бремени истории нас освобождает уже не время, а активная полемика. Это относится прежде всего к странам, переживающим фазу политического перехода от диктатуры к демократии. Здесь главное правило: «Путь в будущее ведет через разъяснение травматического прошлого». И еще: «Непроясненная история преступлений закладывает мину на пути к демократии»60. В этом случае не забвение, а памятование служит движущей силой обновления, ибо памятование создает основу для новой идентичности и становится самой безопасной формой дистанцирования от прошлых ошибок и преступлений. Именно так памятование, сочетая приверженность исторической правде, может стать преобразующей силой и заложить основу для обновленного национального самосознания. Транзит – переход – нуждается в трансформации, а значит, в совместной воле к преобразованию.
Обобщая, можно сказать, что необходимо взаимодействие восьми факторов для того, чтобы переходный процесс от диктатуры к демократии привел не только к политическому повороту, но и к устойчивым изменениям в общественном сознании и идентичности.
1. Государство должно сформировать определенные рамочные условия. К ним относятся, например, официальные праздники, учебные программы в системе школьного образования, места исторической памяти.
2. Институты культурной памяти (музеи, архивы, библиотеки и т. д.) должны открыть широкий доступ к истории без государственной опеки.
3. Юстиция должна пресекать преступления, а виновников привлекать к ответственности.
4. Историки (исторические комиссии) должны исследовать и обличать преступления.
5. Жертвы должны получить признание и право голоса на этом процессе.
6. Деятели культуры должны посредством собственных и независимых творческих усилий создавать культурный климат, способствующий пробуждению общественного сознания.
7. Средства массовой информации должны привлекать внимание к поднятым темам, содействовать публичным дискуссиям и информировать о них все слои общества.
8. Гражданское общество должно публично обсуждать ход социальных преобразований и поддерживать их инициативами на местах61.
«Мемориальная культура», в сущности, есть всего лишь еще одно понятие, обозначающее политическое образование, которое призвано активизировать участие в жизни общества и побуждать такие институции, как музеи, архивы и мемориалы, к самокритичной проработке своей истории. Цель мемориальной культуры – поддерживать в общественном сознании нетерпимость к насилию и преступлениям, чтобы вновь не подпасть под государственный террор и не отступить от достигнутых завоеваний правового государства.
О проекте
О подписке