Глава 4

Подъём. В воздухе витает тяжёлый и густой дух ночного сна, нечищеных зубов и человеческих тел. Скрипят кровати, шелестит одежда, голова тяжёлая, словно булыжник, и такая же бесполезная. Собираемся молча. Никто не болтает, не шепчется, не хихикает. Это всё потом, а пока, каждому хочется побыть в одиночестве, отгородиться от остальных, создавая иллюзию, хоть какую-то видимость личного пространства.

Железные раковины выстроены в один длинный ряд. Ледяная вода колотит по ним из проржавевших кранов, капли отскакивают, падают на грудь. Одежда становится мокрой, липнет к телу. Зубные щётки скребут по зубам, и словно сговорившись, сразу несколько ртов сплёвывают пасту. Холод обжигает лицо, сковывает руки. А ведь сейчас только ноябрь, что же будет в декабре или январе? За спиной уже топчутся те, кому не хватило раковины. Уступаю место какой-то малышке с огромными белыми бантами. Вафельное полотенце по-казённому грубое, впитавшее в себя запахи нашей палаты, влагу не впитывает, лишь царапает кожу.

Унитаз, тот, что в рабочем состоянии всего один. Остальные три заполнены зловонной жижей. Хлюпают и клокочут бочки под потолком, густой жёлтый свет единственной лампочки растекается по стенам, полу. Мы будто бы в банке, наполненной до краёв топлёным маслом. Кто-то усиленно тужится. Очередь терпеливо ждёт, не торопит, время ещё есть. Встаю в самый хвост, прислоняюсь к холодным кафельным плитам, стараясь не вдыхать отравленный миазмами воздух. Веки склеиваются, руки и ноги слабеют. Как же я устала от всего этого! От тяжёлого, неустроенного быта, от невозможности побыть в одиночестве, всегда на виду, всегда, даже во время сна и во время пробуждения, даже в туалете, когда ты наиболее уязвим, тебя окружают люди. А ещё эти мелкие пакости со стороны соседок по палате. Клейстер в баночке из под шампуня, песок и комья земли в постели, жвачка на стуле. Каждый шаг с оглядкой, каждая минута в напряжённом ожидании подвоха. Этой ночью я опять не спала. Стоило лишь забыться, отдаться волнам подступающей дремоты, как тело вздрагивало, подскакивало на панцирной сетке. Уверяла себя, что уснуть необходимо, что в окно уже брезжит неуютный, сизый рассвет поздней осени, и скоро утро, но от этих мыслей становилось хуже. Тело протестовало, начинало дрожать. Пролетевшие, как один миг осенние каникулы лишь раздразнили меня теплом, покоем, тишиной и едой. Все две недели мама кормила меня ножками Буша, желтоватыми, с резким мясным запахом, от которого рот наполняется вязкой слюной. Амброзия, еда богов!

В стены интерната вернулась с тяжёлым сердцем, и не зря. Мелкие пакости со стороны девушек посыпались, как из рога изобилия. Новый день – новая пакость. Несколько раз в неделю с нашим классом проводились психологические тренинги. То мы передавали друг другу тарелку, наполненную водой, под звуки нежной, трогательной печальной музыки, то смотрели фильм «Чучело», а потом обсуждали чувства героини, обыгрывали кусочки сюжета. Причём роль всеми униженной девочки играли то Ленуся, то Надюха, то Лапшов. Участие последнего вызывало дурашливый смех и множество скабрёзных шуточек. Я догадывалась, на что направлены все эти занятия, и чего хотел от 9А психолог. Вот только все его усилия оказывались тщетными. И во мне с каждым очередным занятием росло понимание того, что и сам психолог не верит в свою работу, считая её пустой тратой времени. Пару раз он предлагал мне индивидуальную консультацию, но я угрюмо отказывалась. К чёрту его сладкий голос, к чёрту этот одурманивающий запах, и бабочек, начинающих порхать в животе, при его появлении тоже туда же. Да, у меня разыгрались гормоны, к чему себя обманывать. Ничего страшного, поиграют и перестанут. Это, как прыщи, не ковыряй, не дави, и сами высохнут и отвалятся.

Столовая закрыта. Дежурный класс накрывает столы к завтраку. Пахнет сбежавшим молоком. Стоим , ждём. В желудке вспыхивают и взрываются вулканы. Хочется хлеба, мягкого, пористого, душистого. Главное, чтобы никто не отобрал. Ну, когда же, когда? Открывайте эту чёртову дверь! Сколько можно возиться?! Кто-то из ребят начинает колотить по грубо-покрашенной деревяшке двери, к нему присоединяется ещё несколько человек.

– Жрать! Жрать! Жрать! – дружно скандирует толпа.

Наконец нас запускают. Обитатели интерната шумно и нетерпеливо занимают свои места. Столовая наполняется чавканьем и стуком ложек.

Слипшиеся макароны скользкими червями проползают по горлу, молоко, в котором они плавают жирное, пахнет гарью. Единственное, что можно съесть с удовольствием – хлеб. Глотаю большими кусками, пытаясь заглушить гадкий вкус молочного супа. Чай сладкий, полу – остывший, Но я пью его жадно, смакуя каждый глоток.

Урок социально-бытовой ориентировки, или просто СБО – дисциплина, введённая в школах для детей с ограниченными возможностями. Именно на этих уроках детей обучают бытовым премудростям. Как пришить пуговицу, не используя зрение? Как сварить суп вслепую? Как постирать и погладить свою одежду? Как почистить обувь?

Сегодня мы квасим капусту. Парни, весёлые, раззадоренные солнцем и свежим воздухом, то и дело вваливаются на кухню, принося со школьного склада огромные кочаны и морковь, с грохотом кидают их на пол и спешат вновь на склад.

Наша задача – нашинковать капусту и морковь, и погрузить всё это в железные баки. Капуста готовится на зиму. Из неё будут варить рагу, щи, печь пироги и давать в качестве салатов.

В светлом просторном помещении царит оживление, стучат ножи, смеются девушки, ворчит повариха, учительница – высокая пожилая дама со скрипучим и гнусавым голосом даёт распоряжения. Утреннее солнце бьёт в окна щедрым мощным потоком. День обещает быть ясным.

Нажимаю лезвием ножа на рыжий брусок морковки. Но вредный овощ отпрыгивает с доски, и я едва не ударяю себе по пальцам. Кладу морковь на место, делаю ещё одну попытку, но результат тот же.

От солнечного света вечная муть перед моими глазами кажется более густой, расплывается неприятными, гадкими в своей назойливости, радужными пятнами.

– Держи морковь крепче, поставь лезвие ножа рядом с пальцами, а теперь отодвинь его чуть дальше. Нажимай.

Раздражение училки присыпано брезгливостью, будто бы перед ней сидит гадкий слизняк, воняющий гнилью. Я стараюсь выполнять всё, что она требует. Блин, а ведь мама делала это каждый день. Её нож весело и проворно стучал по доске, а мне даже и в голову не приходило, насколько это трудно – резать овощи. Хотя мама всегда говорила мне, что нож- очень опасная вещь, и брать его в руки мне не следует. Ведь я очень плохо вижу, и могу порезаться.

– Теперь опять, отодвинь лезвие от пальцев и нажимай.

Руку, держащую нож сводит судорогой от напряжения. Пробую перехватить рукоять поудобнее, но пальцы словно окаменели.

– Ты так и будешь сидеть. Гоняя морковку по столу?– скрипит над моей головой голос училки. – И не стыдно, такая взрослая, а резать овощи не умеешь?

Стук ножей и смех стихает. Девчонки обращаются в слух. И каждая на моём фоне, должно быть, кажется сама себе великой кулинаркой, доброй и умелой хозяюшкой. Да как же всё это надоело, твою мать! Хочу домой, туда где спокойно, размеренно и тихо. Туда, где не нужно ждать очереди, чтобы сходить в туалет, мыть полы и получать тумаков ночью. Туда, где нет Ленуси и Лапшова, держащих в страхе половину школы, где не скрипят в ухо престарелые тётки, обозлённые на весь мир, но считающие себя его спасителями.

– Только благодаря труду человек может стать личностью, – зудит, пронзительно, почти на одной ноте училка. Голос кислый, как перебродивший компот. – Ты привыкла, что всё за тебя делает мамочка, и ждёшь того же от нас. Но нет, дорогуша, ты ни чем не лучше остальных, и будешь трудиться наравне со всеми. Да кто так нож держит, безрукая ты неумеха! Ох, каких идиотов безмозглых сюда присылают, мамочки мои! Не пялься на морковку, всё равно ничего не видишь. Ой, и слепая, и тупая, надо же! Режь! Чего сидишь? Труд из обезьяны человека сделал!

Надоело! Надоело! Надоело! Да меня так за всю мою жизнь столько не унижали, как в этом проклятом интернате за каких-то три месяца! Я никому не делала зла, я просто пришла учиться, хотела найти друзей, стать частью чего-то большого, целого. Хотела жить нормальной жизнью, как все. Нет же! Во мне увидели слабую жертву, повесили ярлык груши для битья. Ну, раз спасение утопающих – дело рук самих утопающих, будем спасаться! Я больше не позволю себя унижать! Ярость поднималась во мне медленно и неотвратимо. Красной бурлящей волной смела чувство самосохранения, вины и страха, заглушила голос разума.

Запах свежих овощей, ослепительный солнечный свет и размытая фигура училки, серая и длинная, как фонарный столб.

– Из всех сделал, а про вас забыл, – слышу собственный голос, будто бы со стороны. Всё, я вступила в бой, а значит, идти на попятную поздно. – Вы так обезьяной и остались. Визгливой, злой и невоспитанной.

– А ну повтори, – угрожающе визжит фонарный столб.

Встаю. Медленно поворачиваюсь и хватаю серую ткань монашеского одеяния наставницы. Ткань грубая, колючая, плотная. Мне повезло, мои пальцы зацепили резинку юбки. Оттягиваю, тяну на себя.

– От чего же и не повторить, – усмехаюсь я, сжимая нож другой рукой едва касаясь лезвием оголенного живота. Сердце стучит в висках, дрожат от напряжения руки, чувствую, как в груди становится тесно, не хватает воздуха.

– Ещё одно слово, старая макака, и я проткну твоё тощее пузо.

Тишина, оглушительная, неправильная, неестественная сгустилась в воздухе. Казалось, что её можно разрезать ножом.

– Что ты делаешь, мерзавка! – рявкнула повариха и я услышала грохот её мощных шагов. Скорее всего она намеревалась отнять нож.

Чёрт! С двумя разозлёнными бабами мне не справиться. А ещё, чего доброго, и одноклассницы помочь решат. Но одноклассники, молча наблюдали.

– Никому не приближаться! – заорала я, и сама же уловила истерические нотки в своём голосе, солёные, на грани срыва. Ярость потихоньку отпускала, а на её место подползало отчаяние и опустошение. – Иначе, я продырявлю эту макаку или любого из вас!

Все застыли, и я сочла это добрым знаком.

– Что, штанишки обмочили? – смех вырывался из груди болезненными толчками, он царапал, застревал в горле, но я выталкивала его из себя, и он падал в сгустившуюся тишину, растворяясь в ней. – А вас кромсать будет гораздо интереснее, чем морковку, вы согласны?

– Положи нож, – раздельно произнесла училка. – Успокойся, Вахрушкина.

– А я вас не понимаю, уважаемая макака, – ещё один карябающий смешок вылетел наружу. – Что вы хотите от слепой да ещё тупой?

Макака икнула, как мне показалось жалко и просительно. Рукоятка ножа стала мокрой, но я продолжала сжимать её во вспотевшей ладони. Не выпустить, не в коем случаи не выпустить!

– Проси прощения, старая ведьма! – рычала я, слегка надавливая на кожу, жаль, капельку выступившей крови мне не увидеть. Ну, да и фиг с ней, с кровью. Главное- страх, тягучий, с тухловатым запашком, тяжёлый, принадлежащий не мне.

– Прости, Алёна, – заблеяла старуха. – Мы – учителя – народ нервный. Не злись.

Покладистость макаки, а я решила что называть её буду так и только так, меня не насторожила, а зря. Не насторожил и звук открывающейся двери, и приближающиеся шаги. Я упивалась своей победой, своим триумфом, по тому, сильный рывок назад, резкая боль в руке и выпавший из неё нож, стали для меня неожиданностью.

Всё произошло быстро, очень быстро.

Чьи-то крепкие руки валят меня на пол, затем поднимают и тащат. Я бьюсь, кусаюсь и царапаюсь. Крою матом и училку, и весь этот проклятый интернат, и придурков-одноклассников. Меня окутывает запахом знакомым, приятным. Грейпфрут и кедр! Вот только мне плевать! Он такой же как все! Он- враг. Пытаюсь впиться ногтями в лицо, но не вижу его, лишь светлое пятно, обрамлённое чёрными волосами.

Лестничные пролёты, ступени, перила, двери кабинетов. Всё пролетает мимо.

Наконец, психолог толкает одну из дверей, и мы оказываемся в небольшом кабинетике. Голубизна неба льётся на стены, стол и потолок, пахнет бумагой, всё тем же ароматом мужской туалетной воды и травами. Моё визжащее и царапающееся тело сгружают в мягкое кресло, и в тот же миг, силы оставляют меня. По телу растекается болезненная слабость и серое тягучее и липкое безразличие.