Глава 2

Этот бесконечно-долгий, мучительно вязкий в своём однообразии, день, на исходе. Данечка вновь не желает засыпать, отворачивается от груди, надрывно кричит. Его маленькое личико, даже мне видно, блестит от слёз. Делаю массаж живота, как учила Наташа, прикладываю тёплую пелёночку к передней брюшной стенке, бесполезно. Вновь капаю в кружку ветрогонное. Малыш, ещё немного покричав, затихает. Кладу его в кроватку, беру телефон и набираю номер Виталика.

На другом конце веселье, Виталик кричит мне, чтобы я не звонила и не мешала ему тусоваться.

– Подумай хорошенько и сделай вывод, кто тебе дороже, ребёнок или я, – чеканит он и кидает трубку.

Я настолько устала, что не могу разобраться в своих эмоциях. Обидно ли мне? Страшно ли мне? В гневе ли я? Подумаю об этом завтра, а сейчас спать. Необходимо следовать золотому правилу: « Спит малыш- спит и мама».

Проваливаюсь в мягкую, словно покрытую густым ворсом, темноту, лечу в бездну, вниз, вниз, вниз.

И вдруг оказываюсь в своей же общежитской комнате, сидящая на диване. За стеной смеются соседи, звенят бокалы, произносятся тосты, пахнет жаренным мясом, вином и женскими духами. В туалете кого-то шумно и мерзко рвёт.

В мою грудь вцепилось что-то крепкое и принялось тянуть сосок. Опускаю взгляд и холодею от ужаса. Ко мне присосался варан, фиолетовый в синюю полоску. Когти скребут по оголённой коже, ярко-алый раздвоенный язык лижет, лижет, лижет. Вздрагиваю всем телом от омерзения, едва сдерживая подкатившую к горлу тошноту, коротко вскрикиваю и с силой отрываю от себя гадкое существо. Варан ударяется об пол.

Просыпаюсь от страшной, предвещающей нечто ужасное, тишины. Дрожа всем телом встаю с дивана и тут же падаю на колени. На полу, распластанный, белый, словно лист бумаги, лежит мой Данечка, а из носика вытекает тоненькая струйка крови.

Во рту становится горько, дрожь усиливается, живот скручивает от боли. Прикладываю пальцы к сонной артерии. Ощущаю слабую пульсацию. Спасибо тебе, Господи! Жив. Мой мальчик ещё жив! Поднимаю сына, прижимаю к себе, целую в лобик, шейку, темечко, шепчу нечто несвязное. Мой малыш без сознания, и это сделала я. Я – ничтожество, я- эгоистка, я- тупая курица. Виталик был прав.

Из горла вырывается страшный, холодящий кровь, вой. Вою и не могу остановиться. Краем сознания понимаю, что нужно вызвать скорую, но не в силах отпустить тело Данечки, вялое, неподвижное.

– Давай сюда, малахольная, – раздаётся голос Жанны. – Звони, я подержу.

Её уверенный тон, её спокойствие, придаёт мне сил. Встаю, подхожу к столу, нашариваю телефон.

От, застилающих глаза слёз, я и вовсе ничего не вижу, лишь расплывающиеся, бесформенные, дрожащие цветные пятна.

– Сотрясение, небось, – словно сквозь слой ваты доносится до меня голос Жанны. – У меня с племянницей такое было. Ничего, без последствий обошлось. Не дрейфь, врачи разберутся. Чай не в средневековье живём. Дышит твой пацан, пульс есть, а остальное – дело поправимое.

К чувству благодарности добавляется и слабое, но всё же, чувство облегчение, и дрожь немного отпускает.

Глава 3

Никита понимал, что не гоже мариновать подчинённого, пусть и являющегося кандидатом на увольнение, в приёмной. Всё это попахивает каким-то самодурством, снобизмом. Однако, весть, принесённая Лёхой, требовала обсуждения.

У главного врача, Вкусноводского перинатального центра, и без того не было никакого предновогоднего настроения, а после Лёшкиных известий, пропало и настроение вообще.

К счастью, сегодня никаких операций у него не запланировано, лишь рутинная административная работа. Иначе, как в таком состоянии озверения принимать роды?

Проклятый клён за окном царапал по стеклу голыми ветками.

– Надо бы распорядиться, чтобы его срубили, – подумал Никита. – Посадим какую-нибудь берёзку или яблоньку.

Да ещё и Наташка со своими дурными предчувствиями, ни дать ни взять – ведьма.

– Немедленно поезжай к Розе! – то и дело давила она. – Беда какая-то у неё случилась, чувствую.

И Никита был бы рад всё бросить и рвануть к Розе, но ответственность, свалившаяся на него, опутала по рукам и ногам. Да уж, Аннушка оказалась права, быть большим начальником- весьма нелёгкая ноша. Ищешь, как дикий зверь, выпрашиваешь, словно нищий на паперти, требуешь, добиваешься. А порой, и не добиваешься, бывает и такое. Вот тогда- обиднее всего. Ремонт здания, лекарства, детское питание, питание для пациенток, постоянные комиссии, приходящие с проверками и ждущие мзду – всё это теперь стало его, Никиты, заботой. Да ещё и операции, сложные случаи, которые он просто не мог никому доверить. В конце концов, он по своей натуре врач, а не чёртов администратор.

Но мысль о Розе, сколько бы забот у Никиты не было, чем бы он не занимался, преследовала, подобно тени.

– Уйду, на хрен, уволюсь, – цедил сквозь зубы Лёха. – Носом роешь, ищешь, за ниточки дёргаешь, а тут, раз… Мол: « Не лезь к большим серьёзным дядям, расследуй пропажи велосипедов, вот твой потолок». Оказывается, Крабовский всего-навсего, открыл благотворительную клинику для бомжих. Ведь он добрый у нас, всех жалеет. А твоя бывшая любовь- Аннушка работала у него. Ведь тоже переживает за сирых и убогих, натура у неё такая. За что их судить? Таких людей, как они не судить, а боготворить нужно. Вот только, Лучкову не повезло. Прямо в следственном изоляторе и скончался. Неудачно со шконки упал, так бывает.

– Слушай, а женщины? Ведь они могут выступить, как свидетели, как потерпевшие. Почему не допросить их? Произнёс, и тут же прикусил язык. Уж кто-кто, а Лёха своё дело знает, так же, как Никита своё. Однако, возмущение бурлило внутри него, требовало выхода. Да что это происходит, чёрт возьми! Почему наличие денег может сделать человека столь неуязвимым? Как же гадко ощущать себя маленьким, беззащитным муравьишкой, по сравнению с теми, кто живёт в роскошных коттеджах, имеет виллы, яхты, разъезжает на дорогих автомобилях. С теми, кто считает, что имеет право вертеть этим миром по своему усмотрению.

– Наивная душа, Никитос, – зло усмехнулся Лёха. –Все эти бабы готовы душу дьяволу продать за Крабовского, а вернее за бабло, которое он им пообещал. А деньги им гораздо важнее, чем торжество справедливости. У многих из них, долги по кредитам, кому-то, банально, негде жить, кто-то копит на операцию близкому человеку. Не всё так просто. Получается, закрыть Крабовского, нужно только мне, а для всех он, ни дать, ни взять, отец родной, благодетель и спаситель. Понимаешь, из столицы звонили и потребовали в ультимативной форме, следаков, то бишь меня, заткнуть, а Виктора Алексеевича не трогать.

Никита встал с кресла, подошёл к окну, распахнул настежь. В духоту кабинета тут же ворвался рой мокрых дождевых капель. Декабрь, унылый, промозглый, серый. Как и душевное состояние самого Никиты. Роза! Как она там? Как Данечка? Он звонил ей с маниакальной настойчивостью, посылал голосовые сообщения, но она не отзывалась. Муж слишком ревнивый?

Никита никогда не видел этого Виталика, но уже его ненавидел.

У ворот затормозила машина скорой помощи, несколько голубей шоколадного окраса что-то искали в луже.

– Аннушку твою в министерство берут, теперь будет там руководить, – продолжал сыпать дурными новостями Лёха. – Как пить дать, мстить тебе станет.

– Станет, – эхом повторил Никита и, почему-то, вспомнил их с Розой прогулки в парке. Осколки голубого неба, отражающиеся в её глазах, непослушная чёрная чёлка, нежность в голосе, когда она обращалась к Данечке, запах молока и яблок, исходящий от кожи и волос.

– Если гора не идёт к Магомеду, то Магомет пойдёт к горе, – внезапно подумал он. И от этой мысли стало как-то легко-легко, словно Никита вновь переместился в тот сентябрьский день, когда пахло яблоками, бабушкиными блинами и грустью ушедшего лета. Туда, где им было шестнадцать.

Скоро отпуск, а значит, он сможет отправиться к Розе, и пусть только попробует скрыться. На этот раз, Никита не даст ей уйти.

Ну а пока, пора приниматься за работу. Сообщить Егоровне об увольнении. Жалобы на грубость со стороны пациенток, воровство подгузников, которые они приносят для своих детей, сбыт выделяемых лекарств. Пусть хотя бы здесь, в стенах вверенного ему учреждения, восторжествует справедливость.

Глава 4

Чреда последующих дней, превращается для меня в настоящий ад.

Скорая приезжает довольно быстро, и мы втроём, я, Данечка и Жанна отправляемся в областную больницу, где суровый доктор, с хриплым недовольным голосом, выхватывает у меня сына из рук и уносит.

Мы с Жанной стоим в полутёмном больничном коридоре, вдыхая гадкий дух болезни, страха и страданий, солоноватый запах крови и сладковатый грязных повязок, едкий хлорки и нашатыря.

Тело ломает от усталости и страха, в голове ни одной здравой мысли, лишь обрывки каких-то фраз и когда-то слышанных песен.

– Какого хрена ты правду сказала?– раздаётся в тишине голос соседки. – Назвездила бы, что с дивана упал. Мол, не переворачивался никогда, а сейчас перевернулся. Обычное дело. А ты откровенничать принялась. Ведь сообщат они, как пить дать, сообщат. И органы опеки тебя задолбают.

От пророчеств Жанны на душе становится ещё гаже. Смотрю в сторону двери, ожидая появления врача. В душе, маленькой дрожащей искоркой теплится надежда на то, что доктор вынесет Данечку, отдаст его и скажет:» Всё хорошо с ребёнком».

Однако, доктор всё не появляется. От неизвестности хочется выть и лезть на стену, но я прокусываю губу до крови, сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладони и жду.

Наконец, дверь распахивается, на пороге возникает доктор, и я, в полуобморочном состоянии, слышу хриплые, шершавые, как наждак слова:

– Ребёнок в тяжёлом состоянии и проведёт какое-то время в реанимации. Завтра принесите мыло, детские салфетки и подгузники.

Киваю, словно китайский болванчик, словно от силы и частоты моих кивков зависит жизнь Данечки.

– Какое вскармливание? – задаёт вопрос доктор.

– Грудное, – отвечаю, едва разлепив губы.

– Значит, приносите сцеженное молоко. Здесь дежурить не нужно. В этом нет никакого смысла.

Мы с Жанной выходим из стен больницы в лиловую, вьюжную ночь. Почему-то, пахнет арбузами, в городе тишина, ноги утопают в снегу, фары, проезжающих мимо машин, едва рассеивают мутный мрак.

Меня немного отпускает. Данечка жив, за ним наблюдают специалисты, а от меня требуется лишь привозить всё необходимое и сцеживаться, сцеживаться, сцеживаться, чтобы у моего сыночка было молоко.

– Хотя бы высплюсь, – мелькает в голове эгоистичная мысль, и я впервые не испытываю за неё стыда.

Целую неделю я живу одна. Без Данечки, без Виталика. Катаюсь на такси до больницы и обратно, ем и сплю. И мне уже начинает казаться, что жизнь налаживается, к тому же, медсестра говорит, что мой сынок идёт на поправку. Жанна и Таиска уезжают в деревню к бабушке, чтобы встретить там новый год.

Прощаюсь с ними без сожаления, желаю весёлого праздника, и лишь когда за ними закрывается дверь, вспоминаю, что забыла подарить Таиски куклу.

– Ну, да ладно, – думаю. – Подарю, как вернутся.

А в понедельник следующего дня, ко мне приходят две дамы из органов опеки. Одна высокая, пахнущая рыбой, другая, низенькая, чуть выше меня, с рыжей копной на голове. Обе не потрудились снять с себя верхнюю одежду и обувь, потому, комната тут же наполняется шуршанием пуховиков и кажется ещё меньше и уже.

– Вы должны написать объяснительную, почему так произошло с ребёнком, – чеканит высокая.

Щёлкают замочки, скорее всего, одна из дам открывает портфель, шуршит бумага.

– Садитесь, пишите, – твёрдая рука подталкивает меня к столу. Запах селёдки становится явственнее.

Лист бумаги тоже пахнет рыбой.

Беру ручку, пытаюсь писать. Но строчки ложатся друг на друга, либо съезжают вниз. С таким огромным текстом мне не справится.

– Это никуда не годится! – рявкает селёдочная дама. – Вы что, пьяны?

Жанна, уезжая, предупредила, чтобы я не лебезила перед опекой, не пыталась задобрить.

– Чем больше подлизываешься. – сказала мне она. – Тем свирепее они будут. Они учуют твою слабость и неуверенность и станут на это давить.

Скорее всего, моя соседка права. Эти дамы, уже с порога, продемонстрировали своё пренебрежение, протопали в грязных сапогах, в пуховиках, разговаривают так, словно я нанесла им личное оскорбление.

– А других версий нет? – огрызаюсь в ответ. – Например, что у меня плохое зрение?

– Ладно, диктуйте, сама напишу, а вы распишетесь, – усмехается рыжая дама, протискивается к столу и принимается царапать по бумаге под мою диктовку. Затем, мне велят расписаться и прячут листок в портфель.

– Вы понимаете, что здесь не место для младенца?– изрекает высокая.

– Какая антисанитария! – вскрикивает её товарка.

Их голоса кажутся мне слишком резкими, словно дамы не произносят слова, а стреляют ими, будто острыми иглами.

Высокая хлопает дверцей холодильника, произносит брезгливо и как-то устало, словно на дню уже в десяток холодильников заглянула:

– Нет ни фруктов, ни кефира для ребёнка. Полки грязные. Кошмар!

– Моему ребёнку два месяца, – отвечаю, хотя меня трясёт от услышанной глупости. – Он питается грудным молоком. А полки я просто не успеваю мыть.

– Также, как и полы, и подоконники, и дверь с наружной стороны, – чеканит долговязая, выдыхая селёдочным выхлопом.

– Неаккуратна, так и запишем, – скрипит рыжая, и я слышу, как царапает наконечник ручки по бумажному листу.

– Капли. Очень интересно. Как вы капаете ребёнку в глаза, разве вы видите куда капать? А лекарство от колик как даёте? – швыряет в меня очередной иглой длинная.

Объясняю ей свой способ. Не вижу, но ощущаю всей поверхностью кожи ехидную усмешку. Слышу, как ногти долговязой дамы, наверняка длинные, барабанят по железной кружке.

– Неадекватна, так и запишем, – вновь скрипит рыжая.

– В чём именно вы видите неадекватность? – спрашиваю, едва сдерживаясь от крика. Нервы и без того на пределе, а эти щупают мои вещи, роются в шкафу, суют носы в холодильник.

– Агрессивна, – слышу я в ответ всё от той же рыжей.

– Вы употребляете наркотики или алкоголь? – долговязая меряет мою комнату шагами. Стук каблуков звучит, как поступь беды: «Ток, ток, ток». Вопрос больше походит на утверждение.

– Разумеется, нет! – возмущённо вскрикиваю. Именно сейчас ко мне приходит понимание собственного поражения. Мне не хочется в это верить, однако, дух безысходности уже поселился в воздухе.

Солнечный свет морозного дня заливает комнату, отражается в глянце шкафа, в зеркале, на линолеуме и потолке. Неприятный, слишком навязчивый, слишком бесцеремонный, как и эти дамы из опеки.

– Ребёнку не место в таких условиях. Здесь его жизнь в опасности,– выносит вердикт длинная и уходит, за ней следом семенит и рыжая. Пытаюсь что-то возразить, но язык прилипает к нёбу, в горле становится сухо, словно я наелась песка.

С отвращением слышу, как удаляются их шаги.

– А под чем я, собственно, подписалась? Мои ли слова были записаны на той бумажке? Истинная ли версия?– пришедшая в голову мысль бьёт в солнечное сплетение разрядом электрического тока. По спине пробегает гадкая ледяная струйка.

Сажусь на пол, хватаюсь за голову, принимаюсь раскачиваться из стороны в сторону. Дыши, Роза, дыши ровнее. Сделанного не вернёшь, думай, думай, курица тупая, что делать. Не смей реветь!

– Ещё не всё потеряно, – пытаюсь подбодрить себя,– Обращусь в общество слепых, может, там мне помогут?

Представляя, как зайду в кабинет председателя, вдохну запах бумаги, старой мебели и недавно политых цветов и расскажу свою историю, начинаю собираться в больницу к Данечке. Итак, что нужно с собой взять? Подгузники, салфетки и молоко. Тьфу! По вине этих двух старых калош из опеки я не успела толком сцедиться. А грудь распирает. Придётся заняться этим по возвращению.

Вызываю такси, еду, слушаю дурацкую музычку. Отчего-то, становится страшно, нервы натянуты гитарной струной, в животе неприятный, разбухший комок, сердце болезненно сжимается. Дорога кажется бесконечной, какой-то утомительной.

У дверей больницы меня пошатывает, подгибаются и дрожат колени. Запахи готовящегося обеда кажутся омерзительными, голоса громкими, ступени крутыми.

Медсестра, забирающая у меня передачу для Данечки, на сей раз, встречает меня сухо. Хотя обычно, пусть и не болтала со мной по душам, но сама заводила разговор о самочувствии моего сына, спрашивала о том, как я добралась. Сейчас же, ровно объявляет, что Данечку перевели в общую палату.