Вода с шумом лилась в маленькую металлическую раковину. Я стоял, склонившись над ней в три погибели, зачерпывая воду пригоршнями и плеская в лицо. Рвотный позыв прошел, меня больше не тошнило, но собрать мысли в кучу по-прежнему не удавалось.
Я разогнул спину и поглядел на себя в зеркало.
Лицо было красным и мокрым, а глаза – растерянными и испуганными. Капли воды блестели в волосах, губы беспомощно кривились. Смотреть на себя было почему-то неприятно и даже страшновато, поэтому я прислонился лицом к стене, прячась от собственного отражения.
– Что происходит? – проговорил я.
Тамара могла нести этот вздор про смерть Кати, потому что была больной на всю голову – шизофреничкой, умалишенной. На лбу ведь такое не написано, неудивительно, что я сразу не понял. На самом деле, Катя, разумеется, жива-живехонька. Может, сидит в соседнем вагоне, прячется от меня.
Мысль была успокоительной и разумной, однако не выдерживала никакой критики. Опровергала ее изменившаяся внешность Тамары: похудевшее тело, постаревшее лицо, седина в волосах.
Тогда что же получается? Из нас двоих сумасшедший – я? Выходит, я видел то, чего не было и быть не могло: наше общение за едой, разговоры с Катей, то, что случилось между нами в купе…
Стоп! Но если Кати никогда не было в поезде, и она всего лишь порождение моего расстроенного сознания, то как я вообще мог узнать о ее существовании? И потом, мальчик ведь тоже ее видел, говорил с нею!
Нужно найти мальчика. Спросить у него, видел ли он Катю, вернее, был ли я один, когда мы разговаривали с ним, или же рядом со мной была девушка.
«А если он скажет, что девушки не было?»
Позвонить бы матери. Она бы подтвердила, что в роду у нас психов не было, я тоже нормальный. Я услышал бы ее твердый, немного резковатый голос, и мне бы полегчало. Какие бы баталии ни разворачивались между нами, я все равно знал, что она меня любит и постарается помочь.
Заезженная фраза «когда человеку плохо, он бежит к маме, сколько бы лет ему ни было» оказалась очень верной. Собственно, это легко объяснимо, ведь мать – понятие магическое, потому что незыблемое, вечное, как луна и небо.
Ты есть, потому что есть она. Она уже жила, когда тебя еще не было, а значит, должна быть всегда. Под ее взором ты поднимался на ноги и начинал овладевать элементарными навыками и речью. Чтобы чувствовать уверенность, человеку необходимо сознание того, что мать есть где-то в мире, и окажется рядом, если вдруг станет нужно.
Мне сейчас нужно, но ее нет…
Казалось, я потерял опору. Ни позвонить, ни поговорить хоть с кем-то, ни в Интернет выйти, чтобы убедиться, что в мире все по-прежнему, планета не сошла с орбиты, а все еще плывет сквозь тысячелетия, подставляя Солнцу то один, то другой бок. Есть все – мессенджеры и соцсети, суета торговых центров и автомобильные потоки на бесконечных дорогах, фастфуд и пафосные рестораны, ошалевшие от каникул дети и новые хиты на радио…
Мир нормален, а значит, нормально и мое место в нем. Оно сохраняется за мной, я сойду с поезда и займу его. Снова буду думать, как жить дальше, писать втихомолку свои стихи и очерки, мучаясь от сознания несправедливости мироздания.
«Когда-нибудь эта поездка кончится, и все снова будет как прежде», – решительно сказал я себе, но вслух произносить эти слова поостерегся: если они повиснут в воздухе, то будут слишком похожи на неизвестно кому адресованный вопрос.
Я повернул замочек на двери туалета. С детства (не знаю, по какой причине!) во мне жил страх (перерастающий в уверенность), что однажды в подобной ситуации замок не откроется. Произойдет это в общественном месте, и я окажусь в глупейшей ситуации, запертый в туалете, а работникам придется выламывать дверь, чтобы вызволить меня из заточения.
В этот раз ничего подобного не случилось, я вышел и собрался уже пойти в купе, где ехали мальчик и его мать, бурятская принцесса в розовой футболке, как вдруг одна из дверей с грохотом отворилась, и в коридор выбежала женщина с перекошенным от ужаса лицом.
– Помогите! – крикнула она, прижимая руку к горлу. – Вася… Вася умирает!
– Что случилось? – по инерции спросил я, хотя она уже сказала, что именно.
Женщина метнулась ко мне. Глаза у нее были круглые, как плошки, большие и немного выпуклые. Она так яростно таращила их, что я испугался, как бы они не выскочили из орбит. Вцепившись в меня ледяными влажными пальцами, женщина снова запричитала:
– Сердце! Говорила ему… – Что она говорила, так и осталось неясным. – Без сознания!
От нее пахло потом, я поморщился и невольно отстранился.
Она ослабила хватку, и я смог сделать шаг вперед к двери, откуда выскочила женщина. На нижней полке лежал мужчина в серой майке и шортах. Глаза его были закрыты, одна рука свешивалась к полу, вторая лежала на груди.
Единственного взгляда на бледное лицо с посиневшими, сжатыми в нитку губами было достаточно, чтобы понять: дело плохо.
– У вас что – нет каких-то таблеток? Лекарства?
– Нету ничего! – снова затрепыхалась женщина, обдавая меня душной волной острого неприятного запаха. – Помогите!
Из других купе на ее крики начали выходить пассажиры.
– Человеку плохо… Врача… Помирает, вроде… Батюшки, – покатилось по коридору.
Люди ахали, качали головами, перешептывались. Некоторые спешно ретировались, другие же застывали в коридоре, по-гусиному тянули шеи в нашу сторону, подходили ближе.
– Нужен врач! – властно прогудел краснолицый пожилой мужчина, проталкиваясь к купе, где лежал пострадавший. – Есть здесь доктор?
Люди завертели головами, оглядываясь друг на друга. По всей видимости, врача не было.
Жена больного, почувствовав в мужчине того, кто может взять на себя решение проблемы, позабыла про меня, повисла на нем, залопотала что-то бессвязное.
– Проводника позовите кто-нибудь! – продолжал краснолицый. – У сотрудников аптечка должна быть!
Кто-то побежал, начал барабанить в дверь служебного купе.
– Пойду в соседний вагон, спрошу, может, там есть врач, – сказал я.
В спину мне летели чьи-то слова, толпа гудела, и я поймал себя на мысли, что все это успокаивает. Нет, не то успокаивает, что человеку плохо, а то, что в вагоне полно народу – обыкновенных, нормальных, живых людей. И все они, как и я, едут в далекий Улан-Удэ.
После, когда все уляжется и несчастному окажут помощь, можно будет поговорить с кем-то из них, взять телефон, попробовать выйти в Интернет и написать матери на почту. Или позвонить Сереге Васильеву – шут с ней, со ссорой! – попросить его объяснить матери, что у меня телефон сломан.
А кому еще я мог бы позвонить? Ну, если бы помнил наизусть все номера? Полно знакомых, с кем можно потрепаться, но никого, к кому захотелось бы обратиться в такой ситуации, как сейчас. Одним твои проблемы будут в тягость, кто-то сделает вид, что чересчур занят, чтобы помочь, а иные пообещают, но ничего предпринимать не станут, даже не почешутся. На Серегу я все же мог бы положиться. Хоть он и гад, конечно.
Я вышел в тамбур. Там было прохладно и стук колес слышался гораздо громче. Открывая двери соседнего вагона, я подумал, что мне придется сейчас барабанить во все купе подряд, спрашивая, нет ли доктора, но оказалось, что этот вагон – плацкартный.
Ехать несколько суток и в купе – дело утомительное, но трястись в плацкарте… Это как мыться в общественной бане: сколько ни прикрывайся тазиком, твою задницу все равно видно со всех сторон. Особенно, конечно, «повезло» тем, кто ехал на боковушках. Даже крошечного закуточка – и то нет.
Зайдя в вагон, я замер, глядя на этот людской муравейник. Как к ним ко всем обратиться? «Товарищи пассажиры»? «Граждане»? «Господа»? А может – «люди добрые»? Так и не выбрав подходящего варианта, я решил не заморачиваться.
– Эй! – во весь голос гаркнул я. – У нас там, в вагоне, человек умирает! Среди вас есть медики? Кто-то может помочь?
– Помереть, что ли, помочь? – тут же вступил какой-то остряк. – Это они могут! Пять лет в институтах учились!
Кто-то засмеялся.
Но в основном народ реагировал правильно. Неравнодушно.
– Товарищи! Врач или медсестра есть? – повторила мой призыв пожилая женщина.
О проекте
О подписке