При Петре I летние празднества проходили на берегу Невы (в Летнем саду, на Троицкой площади) или на воде (торжества по случаю спуска кораблей, прием именитых гостей). «Одним из любимых удовольствий Петра в его „парадизе“ было катанье по Неве, которое тоже было организовано по указу и должно было происходить по особому регламенту. В определенные дни, в разных местах города вывешивались особые сигнальные флаги, а на флагштоке крепости взвивался морской штандарт. Для жителей тогдашнего Петербурга это означало, что их приглашают выезжать на своих судах на Неву к крепости. <…> Царь бывал на месте на своем буере или шняве, т. е. яхте, один из первых»²⁸.

В XVIII – начале XIX века на льду Невы устраивались на Масленой неделе народные гулянья, на которые собирался весь город. Возводился (чаще всего напротив Петропавловской крепости) увеселительный городок: две огромные катальные горы, деревянные театры (балаганы), карусели и другие постройки. Этот праздник привлекал петербуржцев обилием зрелищ и развлечений, атмосферой игровой активности и непринужденного веселья. Светская публика и состоятельные горожане выезжали на гулянье, чтобы продемонстрировать новые экипажи и моды, а также посмотреть на забавы народа, который, в свою очередь, с любопытством взирал на множество карет и саней, опоясывающих толпу и постройки. Место, где проходило празднество, превращалось в своеобразную сцену («театр в театре»), а участники «русского карнавала» были одновременно и зрителями, и действующими лицами.

Ежегодно 6 января²⁹ отмечалось Богоявление (Крещение). «Праздник Богоявления обыкновенно сопровождается большим воинским парадом, для которого собираются почти все находящиеся в столице и ее окрестностях войска, – сообщает Павел Свиньин. – Для совершения сего празднества воздвигается на Неве, против Эрмитажа, великолепный решетчатый храм. Сей храм снаружи украшается осмью вызолоченными изображениями ангелов и четырью живописными картинами, представляющими: крещение спасителя Иоанна, проповедующего в пустыне; переход израильтян чрез Чермное море и избрание апостолов Петра и Андрея. Сверх того, сей храм вокруг обносится широкою террасою и открытою галереею; в первой совершается молебен, а во второй помещаются знамена всех гвардейских полков, приносимые для окропления их святою водою.

Божественную службу обыкновенно совершает митрополит с многочисленным собором духовенства. Минута величественная! При появлении церковного хода, спускающегося по набережной из дворца, тысячи голов вдруг обнажаются и поклонением святым образам представляют море, внезапно всколыхавшееся. Процессия шествует на Иордан в сопровождении всей царской фамилии; гром артиллерии и перекатный огонь ружей возвещают погружение в реку святого креста, и сие мгновение не менее разительно и живописно! Народ, коим бывает устлана вся Нева, мгновенно стремится к прорубам и отверстиям, сделанным на льду реки: тот, стоя на коленах, пьет из горсти воду, другой черпает ее чашечкою, третий наполняет ею бутылку, четвертый умывается, всеми движет одна мысль – исполнить сей священный обычай. Во весь сей день и следующие народ толпится на Иордане, который для сего нарочно оставляется на трое суток»³⁰.

Вторым праздником, о котором говорил Свиньин, был день Преполовения (вскрытие реки ото льда). В этот день открывались навигация и переправа через Неву.

Вскрытие Невы принадлежит некоторым образом к истории [Петропавловской] крепости, и сие происшествие, столь вообще в России обыкновенное, есть эпоха для петербургских жителей. Премудрый Творец наших флотов и северной столицы, отворив русским плавателям неизмеримое царство морей и превратив, так сказать, Неву в устье внутренних рек, желал всеми способами почтить важность и выгоды, от нее проистекающие. Для сего и установил он праздновать ежегодно вскрытие Невы.

При первом очищении Невы ото льду, по данному повелению, капитан над верфью пускается на катере с распущенным флагом вниз по реке и в сопровождении множества всякого рода судов. Он салютует крепости, которая также ему ответствует. В то же время комендант крепости едет с рапортом к государю императору, и капитан над верфью получает тогда ежегодно Высочайший подарок дорогой цены.

В сие время оба берега бывают покрыты множеством зрителей, с нетерпением ожидающих первого выстрела из крепости. Он раздался – и Нева покрывается судами, и там, где за час мертвое молчание дремало на глыбах льда и снега – там все теперь изображает вид пробужденной природы, и самые воды, кажется, торжествуют свое освобождение. <…> Поистине картина сия чрезвычайно богата и ее можно всего ближе уподобить обручению венецианского дожа с Адриатическим морем. <…> В день Преполовения и 1 августа бывают в крепости крестные ходы для водоосвящения, при чем собирается великое множество всякого звания людей и Нева покрывается разноцветными шлюпками. В первый день всякому позволяется гулять по крепостным валам³¹.

И. А. Иванов. Нева у Петропавловской крепости в день Преполовения. Офорт, акварель. 1815

До появления постоянных мостов через реку обитатели Петербургской стороны и Васильевского острова, ожидая, пока на Неве образуется прочный лед, отмечали свой праздник. «Большинство публики на Петербургской стороне, состоящее из чиновников, служащих в сенате, в губернских местах и т. п., имеет свой праздник, продолжающийся несколько дней, растягивающийся или укорачивающийся, смотря по силе мороза; этот праздник – рекостав. <…> В это время начинаются у жителей Петербургской стороны визиты, вечеринки, дружеский преферанчик, танцы и разные удовольствия»³².

В 1830‐х годах модное светское гулянье перешло с Невского проспекта на набережные, и «взгляд на Неву» невольно стал атрибутом летнего фланёра. «На Невском проспекте гуляют только зимою и весной, – отмечал Александр Башуцкий в 1834 году, – с приближением лета толпы редеют и начинают переливаться отсюда на Адмиралтейский бульвар, Дворцовую и Английскую набережные и в Летний сад. Гулянье хорошей публики продолжается до четвертого часа»³³.

Не в силах был соперничать с коварной Невой парадный и деловой Невский. «С 1836 года Невский проспект, этот шумный, вечно шевелящийся, хлопотливый и толкающийся Невский проспект упал совершенно: гулянье перенесено на Английскую набережную, – писал Гоголь. – Когда Адмиралтейским бульваром достиг я пристани, перед которою блестят две яшмовые вазы, когда открылась перед мною Нева, когда розовый цвет неба дымился с Выборгской стороны голубым туманом, строения стороны Петербургской оделись почти лиловым цветом… и в этой лилово-голубой мгле блестел один только шпиц Петропавловской колокольни, отражаясь в бесконечном зеркале Невы, – мне казалось, будто я был не в Петербурге. Мне казалось, будто я переехал в какой-нибудь другой город, где уже я бывал, где все знаю и где то, чего нет в Петербурге»³⁴.

Нева была и непременным атрибутом белых ночей.

* * *

В 1922 году Николай Анциферов ввел понятие «душа города»: «В каком смысле можно говорить о душе города? Исторически проявляющееся единство всех сторон его жизни (сил природы, быта населения, его роста и характера его архитектурного пейзажа, его участие в общей жизни страны, духовное бытие его граждан) и составляет душу города», отмечая при этом, что «через познание внешнего облика города» – путь «к постижению его души»³⁵.

Ставя на первое место фактор «сил природы», исследователь утверждает:

«Город мы воспринимаем в связи с природой, которая кладет на него свой отпечаток… <…> Большое значение для одухотворения города имеет природа. Смена дня и ночи заставляет чувствовать органическое участие города в жизни природы. Утро убирает его часто перламутровой тканью туманов, пронизанных солнечными лучами. Вечер набрасывает на него кроваво-блещущий покров… И белая ночь наполняет его своими чарами, делает Петербург самым фантастическим из всех городов мира (Достоевский). Мистерия времен года, породившая мифы всех народов, превращает самый город в какое-то мифическое существо»³⁶.

Самые ранние описания белой ночи встречаются у иностранцев, впервые посетивших новую столицу.

«Самым любопытным из виденного мною был путь и обращение солнца, – свидетельствует немецкий путешественник, побывавший в Петербурге в 1710–1711 годах. – Ибо я наряду со многими другими иностранцами и приезжими наблюдал, как солнце в июне и в июле не заходило, разве только в продолжение получаса бывали сумерки, так что я и ночью, и днем совершенно свободно и ясно мог читать и писать все, что угодно. И часто совершенно доподлинно видел, как солнце удивительным образом в полуночное время между 11, 12 и 1 часом лишь ненадолго заходило на востоке у горизонта, или края земного шара, так что мне казалось, будто для человеческого глаза от момента его захода ненадолго и до момента нового полного восхода оно проходило только шагов 200»³⁷.

«Примечательно, что в два летних месяца солнце почти не заходит, а бывают только, так сказать, вечерние сумерки, когда люди хотя и лишены на три часа настоящего солнечного света, но все же небо остается светлым достаточно, чтобы всю ночь можно было совершенно свободно читать и писать, – вспоминает ганноверский резидент в Петербурге (в 1714–1717 годах) Ф.-Х. Вебер. – Я часто с удивлением замечал, что по утрам через час или два после восхода солнца на улицах еще не было ни единого человека и даже не открывалась ни одна дверь или окно, а все люди еще были погружены в сон. Зимой же, напротив, дни так коротки, что от них мало радости; солнце видишь не больше трех часов, да и то очень редко из‐за тумана и испарений, которыми воздух над землей так насыщен, что зиму с полным основанием можно назвать долгой ночью, а зимние дни – постоянными сумерками»³⁸.

Итальянский поэт и драматург Витторио Альфиери сетовал: в белые ночи «я чувствовал тоску от этого постоянного печального дневного света и совершенно не помнил, какой был день недели»³⁹.

«Выспавшись хорошо, я несколько удивился, замечая, что еще ночь. Я снова засыпаю и просыпаюсь при солнечном свете. – Казанова признается, что он впервые в жизни потерял день для своих приключений, проспав тридцать часов. – Был тогда конец мая, а в это время года в Петербурге не бывает ночи. В полночь отлично можно читать письмо без помощи свечки. Великолепно, не правда ли?»⁴⁰

Маркиз де Кюстин, приближаясь к Петербургу на пароходе в 1839 году, отмечал: «Здесь серая земля вполне достойна бледного солнца, которое ее освещает. В России ночи поражают своим почти дневным светом, зато дни угнетают своей мрачностью»⁴¹.

В отеле, где он остановился, «нигде на окнах не было ни портьер, ни штор, ни жалюзи, и это при солнце, которое здесь теперь в течение чуть ли не 22‐х часов в сутки не сходит с горизонта и косые лучи которого достигают отдаленнейших углов комнаты»⁴².

Белые ночи поразили Кюстина впервые в Зимнем дворце, где во время бала он был представлен императору:

Я хочу еще упомянуть о том, что доставило мне на этом балу неожиданное удовольствие и что осталось совершенно незамеченным всеми остальными: я говорю о том впечатлении, которое произвели на меня величественные явления северной природы. Днем температура воздуха достигала 30 градусов и, несмотря на вечернюю прохладу, атмосфера во дворце была удушливая. Едва встав из‐за стола, я поспешно направился в амбразуру открытого окна. Здесь я забыл обо всем окружающем и не мог оторваться от поразительных световых эффектов, которые можно наблюдать лишь на севере в волшебно-светлые полярные ночи. Гряды темных, густых облаков разделяли небо на отдельные зоны. Был первый час ночи. Ночи в Петербурге в это время уже начались, но были еще так коротки, что едва хватало времени их заметить, как на востоке появлялась предрассветная заря. Дневной ветер улегся, и в прорывах между неподвижными облаками виднелось ослепительно белое небо, похожее на отдаленные друг от друга серебряные пластинки. Этот свет отражался на поверхности заснувшей в своих берегах Невы, лениво катившей светлые, будто молочные или перламутровые воды.

Перед моими глазами расстилалась большая часть Петербурга с его набережными, церквами и колокольнями. Краски этой картины были неописуемы. Остатки погашенной утренней зарей иллюминации еще светились под портиком биржи, здания в греческом стиле, с театральной помпезностью обрамляющего остров, образуемый Невой в том месте, где она разделяется на два главных рукава. Освещенные колонны этого здания, неуместный стиль которого в этот час ночи и на отдельном расстоянии не так был заметен, отражались в белых водах Невы. Весь остальной город казался голубым, как даль в картинах старинных мастеров. Эта поистине фантастическая картина города в ультрамариновых тонах, обрамленная золоченым окном Зимнего дворца, создавала поразительный контраст со светом люстр и всей пышностью внутренней его обстановки, Казалось, будто весь город, небо, море, вся природа конкурируют с блеском Зимнего дворца и принимают участие в пышном празднестве⁴³.

В другом месте своей книги Кюстин говорит:

Сегодня ночью я прощался с Петербургом. <…> В начале одиннадцатого я возвращался с Островов⁴⁴. В этот час город имеет необычайный вид, прелесть которого трудно передать словами. Дело не в красоте линий, потому что все кругом плоско и расплывчато. Очарование – в магии туманных северных ночей, в их светлом сиянии, полном величавой поэзии.

Со стороны заката все было погружено во тьму. Город черным, словно вырезанным из бумаги, силуэтом вырисовывался на белом фоне западного неба. Мерцающий свет зашедшего солнца еще долго горит на западе и освещает восточную часть города, изящные фасады которой выделяются на темном с этой стороны небе. Таким образом, на западе – город во мраке и светлое небо, на востоке – темное небо и горящие в отраженном свете здания. Этот контраст создает незабываемую картину. Медленное, едва заметное угасание света, словно борющегося с надвигающейся неумолимой темнотой, сообщает какое-то таинственное движение природе. Кажется, что едва выступающий над водами Невы город колеблется между небом и землей и готов вот-вот исчезнуть в пустоте.

Стоя посредине моста (Исаакиевский наплавной мост. – А. К.