©ООО «Издательство «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Часть I

Глава I. Слишком рано или слишком поздно

Великий государственный переворот в Англии, стоивший жизни королю Карлу I, изгнавший династию Стюартов и утвердивший перед устрашенной Европой республику на основаниях самого крайнего политического протестантизма, повлек за собой такое же революционное движение во Франции – войну Фронды. Орлеанский дом, родственный Бурбонам, роды Конде, Конти, Лонгевиль, Бульон, Эльбеф, Брассак, Сен-Ибаль, Вандомы, одним словом, все знатное феодальное дворянство, ниспровергнутое и раздробленное кровавой рукой Ришелье, поспешило объединиться с парламентом и большими городами, чтобы восстать против все возраставшего королевского могущества.

Недовольство городов было вызвано различными постановлениями, преимущественно декретом о податях, а успех восстания казался тем более верным, что король Людовик XIV находился еще под опекой своей матери, ветреной и расточительной Анны Австрийской, и хитрого итальянца Мазарини. Отношения вдовы-королевы Франции и кардинала возбуждали немало толков: говорили, что последний не только вполне овладел умом и сердцем пылкой Анны Австрийской, но даже тайно обвенчался с нею и что этот скандальный брак дает ему возможность распоряжаться Францией как своей собственностью. Разврат и вероломство двора, наравне с итальяно-испанской политикой Мазарини и Анны, поддерживали ненависть дворянства, в котором, кроме того, сильно было желание воспользоваться восстанием, чтобы обогатиться и вернуть себе прежнюю власть; а парламент и города в своем стремлении к независимости хотели подражать англичанам. Таким образом началась эта ужасная междоусобная война во всех концах государства и продолжалась пять лет; она причинила величайшие бедствия и кончилась совершенным поражением дворянства. Королевская же власть вышла победительницей и приобрела несравненно большее, против прежнего, значение.

Партия кардинала и Анны победила, несмотря на всю свою безнравственность и злоупотребления, победила, потому что знала, по крайней мере, чего добивалась: правительство имело известный характер, единство желаний и программу действий.

Во Фронде ничего этого не было. Мазарини защищал стабильность, мятежники – неосуществимую идею. Дворянство втянуло народ в войну, но потом стало относиться к нему как победитель к побежденному; города притеснялись и разорялись больше, чем во время какого бы то ни было из прежних правлений.

Враждебные друг другу интересы обоих сословий обнажились, несмотря на искусственную связь, существовавшую в период восстания, и союзники продемонстрировали такое предательство и такую низость, каких история еще не знала.

Фронда изначально была обречена, даже если бы у нее не было такого хитрого противника, как Мазарини, и молодого, пылкого монарха, у которого при одной мысли подвергнуться участи Карла I сердце закипало львиным гневом. Полководцы, сражавшиеся сегодня за Фронду, завтра дрались под началом короля. Кто предлагал большие выгоды, тот и имел самое многочисленное войско, а взаимное соперничество вождей превращало даже их победы в окончательные поражения. Буржуазия была общей жертвой.

Наконец в Понтуа парламент и магистрат стали умолять восемнадцатилетнего Людовика XIV «о хлебе и мире».

Он въехал в Париж вместе с Анной Австрийской, а вслед за ними – кардинал Мазарини, окруженный стражей. Война кончилась; последствия ее были ужасны! Вождей Фронды постигла горькая участь: Гастон Орлеанский, родной брат покойного короля, был сослан в Блуа на всю жизнь; его дочь, принцесса Монпансье, защитница Бастилии, выдана замуж за гвардейского капитана. Фанатичного коадъютора Гезского, Гонди, засадили навеки в Венсенский замок, а великий Конде, герой Рокруа, Дюнкирхена, Ланса и Бленуа, бежал в Нидерланды и поступил на испанскую службу против Франции. Знатнейшие фамилии края подверглись строжайшей ответственности. Все трепетало под ударами королевского мщения. Людовика охранял железный Тюренн со своим громадным войском и миллионами, собранными Мазарини.

Таковы были события лета тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года, когда начинается наш рассказ.

Недалеко от Понтонного моста, напротив Луврской галереи, у южного берега Сены, около теперешней Орзейской набережной, возвышался дом великого кардинала, которого теперь одолевали просители высшего и низшего полета. Каждого интересовала не только возможность смыть и предать забвению старые грешки, но и стать теперь, когда все начинало новое существование, чем-нибудь иным, и, если возможно, чем-нибудь высшим. Обезоруженное самолюбие обратилось в подличание. Мазарини сменил наконец гнев на милость, и прощения полились рекой. Эта неожиданная амнистия привела высшую аристократию в необычайное волнение. Она видела, что не только старые друзья, но и заклятые враги правительства могут получить большие награды; кроме того, разнесся слух, что двор снова появится в полном блеске на зимних празднествах, что даже принц Конти, генералиссимус Фронды, брат великого Конде и интриганки Лонгевиль так же, как и герцог Бульон, брат Тюренна, примирились с королем и что, наконец, кардинал предполагает выдать замуж шесть своих племянниц, пылких сестер Манчини, и синьору Мартиноци, которую он привез с собой из Седана. Эти красавицы тем более возбуждали общий интерес, что всем были известны пламенная любовь юного короля к Мариетте Манчини и меры, которые Мазарини, с опасностью для себя, должен был принять, чтобы помешать их тайному браку.

Золоченые кареты стоят у подъезда итальянской эминенции^[1]. Стража на лестницах и в коридорах; знатный люд в отдаленной приемной; шепот дежурных кавалеров и пажей – все указывает на утреннюю аудиенцию. В кабинете у окна, перед столом с бумагами, мы действительно видим Мазарини: он выслушивает доклад двух министров, а секретарь подает ему бумаги на подпись.

Кардиналу уже без малого пятьдесят лет. Его стройная, все еще гибкая фигура облачена в узкую шелковую рясу фиолетового цвета и подпоясана таким же фиолетовым кушаком.

На плечах – белая пелерина, а на голове – фиолетовая шапочка. Его еще черные, но жидкие волосы, маленькие усы и бородка, иронические глаза, благородный овал и немного смуглый цвет слегка насмешливой физиономии являют образ никогда не смущавшегося дипломата, ученика Макиавелли.

Один из докладчиков – Летелье, военный министр, другой – аббат барон Фуке, министр финансов. Доклад их касается одного предмета, и они взаимно дополняют друг друга. Секретаря кардинала зовут Батистом Кольбером, и хотя недавно еще он был простым приказчиком, но теперь уже получил титул маркиза де Сегнелея. Первые два – ловкие орудия кардинала, но Кольбер – его поверенный, управляющий его громадными имениями, великие способности которого, наравне с собственным умом кардинала, помогли последнему занять прежнее положение и сказать: «Я снова управляю Францией».

Во время доклада Кольбер с самым невозмутимым видом подает кардиналу заранее подготовленную записку. Мазарини, прочитав ее, взглядывает на своего приближенного с некоторым удивлением. Тот отвечает наклоном головы, и кардинал не может скрыть улыбки.

– Хорошо, – сказал он, когда Летелье и Фуке наконец закончили, – ассигнование денег и расквартирование полков в Лангедоке вполне удовлетворяют меня.

Он подписал бумаги.

– Позаботьтесь только, чтобы все было кончено, когда принц Конти появится на юге. Я желаю немедленного исполнения! Кольбер же должен созвать земские чины в Безьере и Монпелье, чтобы там наконец дела продвинулись вперед. Благодаря всем святым мы сможем таким образом защитить Русильон, Лангедок и Прованс от Испании, а наши войска в Арагоне тоже стоят под прикрытием. Тюренн, конечно, сумеет справиться с Конде в Нидерландах. Германия хромает как всегда, когда мы этого хотим, но во всяком случае, она продажна. С Англией можно примириться, и мы наконец будем в состоянии подумать об облегчении зла, порожденного в стране этим нечестивым восстанием. Велите начальнику полиции явиться сегодня на вечернюю аудиенцию. Нужно наблюдать за герцогиней Лонгевиль и Нинон, потому что эти честолюбивые женщины-политики никогда не успокоятся. В особенности Сен-Марсан, гостеприимством которой де Ланкло слишком долго пользуется. Она до сих пор поддерживает отношения с Гастоном Орлеанским и герцогом Карлом Лотарингским, – я это знаю, но хочу еще посмотреть, чем все это кончится.

Ну, довольно на сегодня.

Он протянул свою руку министрам; они поцеловали ее, поклонились и вышли из кабинета в боковую дверь.

– Что ты думаешь о записке Жермина, о его сообщении и значении того предложения, которое думает мне сделать сегодня принц Валлийский?

Кольбер, отошедший к ближайшему окну и смотревший на улицу, медленно обернулся.

– Мне кажется, что лорд Жермин не очень-то одобряет свадебный проект принца. По крайней мере странно, что кавалер, принадлежащий ко двору английской королевы-вдовы, возвещая нам визит наследника престола, в то же время решается объявить, что последний поддерживает любовную связь с Барбарой Палмер, сестрой милорда Вильерса.

– Это доказывает его нежную заботу о благе моей фамилии.

– Его фамилии, хотите вы сказать, монсеньор.

– Я той не знаю!

– Как, вы не знаете, что при королевском дворце Стюартов в Сен-Коломбо лорд Жермин – первое лицо, квази-король, а Генриетта вступила с ним в те отношения, которые ведут свое начало от Адама и Евы?

– Не понимаю, как ты веришь подобной сплетне! Не осмеливались ли говорить такой же вздор про меня и королеву-вдову Анну во время волнений?

Мазарини бросил пылающий взгляд на секретаря.

– Я ничего не утверждаю, эминенция; я только указываю на этот факт, предполагая, что он касается ваших интересов. Но во всяком случае я не могу помешать моему разуму наблюдать, а бедной своей голове выводить из этих наблюдений заключения. Полагаю, что это не должно быть никому неприятно…

– Что же говорят тебе твои наблюдения и какие заключения ты выводишь?

– Я думаю, что если знатная дама, даже королева, которая так высоко стоит над всеми окружающими, перед одним из них, и постоянно перед одним и тем же, робко потупляет глаза, если все жесты, взгляды, слова обличают их тесную связь, то естественно предположить, что тут не отношения господина и вассала.

– Что же из этого следует?

– В таких отношениях находится мадам Генриетта Английская с милордом Жермином и в таких же…

Кольбер медлил.

– Кто еще? – вскричал кардинал, бледнея.

– Этот и та.

И Кольбер учтиво поклонился.

– У тебя странные мысли! Если все это существует между Жермином и королевой Генриеттой, то относительно этого и той ты заблуждаешься! Кольбер, мое влияние велико, но что народная молва ложно толкует мои отношения с королевой-матерью, лучше всего доказывается тем, как бессилен я был исполнить горячее желание его величества – выдать за него мою племянницу Мариетту. Эта гордая королевская мать скорее допустила бы, чтобы Людовик проколол меня мечом, когда я вырвал у него Мариетту перед алтарем, чем дала бы свое материнское благословение на этот брак. Еще прежде, в присутствии Тюренна, она объявила, что если этот брак состоится помимо ее воли, она с войском покинет Париж, призовет принца Филиппа Анжуйского на французский престол и не закончит войны против Людовика и меня, пока окончательно не уничтожит нас. Сделала бы это женщина, которая, по мнению народа, принадлежит мне, которая…

Секретарь преспокойно положил свою руку на шелковый рукав взволнованной в высшей степени эминенции и проговорил:

– Именно поэтому!

Кардинал отшатнулся, как будто его коснулось раскаленное железо.

– Именно поэтому! – повторил Кольбер. – Но умоляю вас, эминенция, успокойтесь! Разве я народ или судья, что вы должны оправдываться передо мной?

– Но ты ведь умный, добросовестный человек, который должен наконец понять всю бессмысленность этой связи, а между тем ты же восклицаешь: именно поэтому! Почему же? Говори, я хочу знать! Черт меня побери! Я хочу знать все! Между нами не должно быть недомолвок!

– Почему?.. Я назову вам одно имя.

Он подошел ближе к кардиналу и прошептал: «Мархиали!». Мазарини со стоном упал в кресло, которое служило ему до тех пор опорой во время разговора; он с отчаянием прижал руки к пылающему лицу, и две слезы выкатились из-под его белых пальцев. Наступила тяжелая пауза…

– Каким образом, – наконец проговорил кардинал, – каким образом мог ты узнать об этой ужасной тайне моей жизни, которая медленно уничтожает меня?

Лицо секретаря приняло мягкое, сострадающее выражение.