25 января

Несколько дней назад я объявила Мирелле, что намерена как-то отметить ее двадцатилетие; предложила ей пригласить своих друзей на чай. Она поблагодарила, но без воодушевления. Я добавила, что они и потанцевать смогут: я уберу стол из обеденного зала, и дверь заодно сниму, чтобы зал и прихожая стали единым пространством. Один из друзей Риккардо пообещал принести несколько новых американских дисков. Она сказала, что разошлет приглашения.

Сегодня же она заявила мне, что предпочитает обойтись без этого: большинство ее друзей в тот вечер заняты. Кроме того, добавила она с усилием, ее уже некоторое время назад пригласили на ужин в тот же самый вечер. «Мне жаль», – сказала она. Я тоже сказала: «Мне жаль». Потом, неохотно произнося это имя, я спросила, не Сандро ли Кантони ее пригласил. Она ответила, что да, он и другие люди, но я поняла, что это неправда – или, даже если и правда, не они для нее важны. Я спросила, почему бы ей не пригласить этих друзей домой. Она сказала, что это невозможно, что это люди, привыкшие принимать гостей иначе и, в общем, ведущие не такой образ жизни, как наш, такой, который мне незнаком. Я иронично возразила, что до сей поры прекрасно знала, как полагается жить и принимать гостей; говорила о своей семье, о своем воспитании, уточнив, что ей или ее друзьям нечему меня научить. Мирелла извинилась, сказала, что не хотела меня обидеть, но, в общем, у нас много лет не было гостей и все изменилось, никто уже не пьет чай, пьют коктейли, она презирает маленькие семейные праздники. Увидев, как я огорчилась, она добавила, что, если для меня это так важно, она никуда не пойдет, останется дома с нами, но только с нами; а поужинать сходит следующим вечером. Может, мне стоило согласиться – хотя бы показать ей, что она не вольна делать прямо-таки все, что заблагорассудится; вместо этого какая-то своего рода гордыня подтолкнула меня ответить: «Спасибо, нет нужды идти на такие жертвы». Я думала, как сказать Микеле, которого я уже предупредила об этом маленьком приеме, боялась, что найти отговорку будет очень непросто, хотя на самом деле знала, что любой предлог сгодится: Микеле обрадуется, что никаких гостей не будет – что можно провести воскресенье так, как нравится ему, у радиоприемника, спокойно, – что примет любое объяснение. Тем временем я наблюдала за Миреллой: она склонилась над столом, покрывая ногти красным лаком. У нее длинная, изящная, очень красивая рука: она положила ее на толстую книгу о политэкономике. Мирелла, как и ее брат, учится на юридическом. Это неправда, что она беспокоится из-за экзаменов, я сказала об этом Микеле, чтобы оправдать ее настроение и мою тревогу: она немного времени тратит на учебу, но занимается с твердым и ощутимым желанием, ее оценки всегда выше, чем у Риккардо, хотя мне кажется, что из них двоих умнее – он. Вчера она сказала, что сдаст все экзамены в июне. Боюсь, что за этим ее решением что-то скрывается; я хотела обсудить это с ней, но вместо этого, сама почти не заметив, спросила: «У него серьезные намерения?» Она спросила: «У кого?» Я пожалела, что затеяла этот разговор, но ответила: «Кантони». Я увидела, как она краснеет, силясь сохранить спокойствие: она сказала, что напрасно говорила со мной об этом и сделала это лишь потому, что ей не нравится врать, и потому, что считает меня умной, понимающей женщиной. Потом, продолжая краснеть, добавила, что пока отнюдь не намерена выходить замуж, что хочет осмотреться, насладиться жизнью и что, вообще-то, именно это я ей и посоветовала, призывая продолжать учебу, поступать в университет, чтобы однажды найти работу и стать независимой: «Ты всегда говорила, что так мне не придется выходить за первого встречного только затем, чтобы он меня обеспечивал. Не ты ли сама мне это сказала?» Пришлось признать ее правоту.

Я продолжала смотреть на нее и задавалась вопросом, познала ли она уже мужчину. Она довольно красива: высокая, стройная, привлекательная. Я и сейчас, пока пишу, задаю себе этот вопрос и почти стыжусь: ужасно, когда мать спрашивает себя о таком касательно собственной дочки, двадцатилетней девушки. Конечно, я ни с кем не могла об этом поговорить: Риккардо и Микеле отреагировали бы яростно. Мужчины всегда говорят: «Не дай Бог, если моя дочь, не дай Бог, если моя сестра…», они говорят: «Я не позволю». Легко сказать: «Я не позволю». А между тем эти вещи происходят, и девушки, которые участвуют в них, как-никак чьи-то дочери, и уж конечно, их отцы, все до одного, произносили те же самые угрозы. Как только Мирелла стала подростком, я откровенно поговорила с ней о том, что происходит в браке и вообще в жизни между мужчиной и женщиной. Я еще помню, что задумалась, не знает ли она об этом и без меня, потому что мои слова, как показалось, не удивили ее, а только вызвали раздражение. Микеле одобрил мой поступок, сказав, что так девушка может защитить себя. Правда, мы не задавались вопросом, захочет ли она защищаться: это казалось нам очевидным, неоспоримым. Теперь же я начинаю сомневаться: думаю, что в возрасте Миреллы я уже была замужем и ждала Риккардо. Я никогда не задумывалась об этом раньше, мне казалось, что она все еще девочка и эти проблемы хоть и касаются ее, но носят сугубо теоретический характер. А теперь нужно встретиться с ними лицом к лицу. Я много раз говорила ей о морали, о религии, но теперь боюсь, что слова – плохой союзник в борьбе с чувствами да и, скажем прямо, с инстинктами. Может, мне стоило быть с ней пожестче, угрожать ей – но вместо этого я сказала: «Слушай, Мирелла, я купила тебе красное пальто. Хотела подарить на день рождения. Оно в шкафу, упакованное». Она смотрела на меня, не отводя взгляд, и даже не выглядела довольной. Я добавила: «Надеюсь, тебе понравится. Оно дорогое». Я уже хотела встать, пойти за пальто, а Мирелла подумала, что я хочу закончить нашу беседу; она уткнулась лбом в ладони, держа пальцы на весу, потому что на ногтях еще не высох лак, и заплакала. Я почувствовала, как по спине пробежал внезапный холодок, и захотела, чтобы этот разговор и не начинался вовсе. Я собралась выйти из комнаты, как трусиха. Вместо этого подошла к ней, обняла, а она развела руки в стороны, чтобы не перепачкать меня лаком. «Что случилось? – спросила я вполголоса. – Это очень серьезно? Ты можешь поделиться со мной чем угодно, Мирелла, умоляю тебя, доверься мне». Она посмотрела мне в глаза и поняла, что именно я подозреваю: «Нет, – сказала она, – не было ничего, о чем ты подумала. Вы вечно думаете только об одном, только о том, что кажется вам ужасным, а вообще-то, не так уж и важно». Я уже не знала, что и думать, и спрашивала себя, что же еще может так пугать женщину. «Так что же тогда?» – спросила я. Но она уже собралась и сказала: «Да не знаю, мам, минутка слабости. Все так сложно». Я с облегчением ответила, что прекрасно ее понимаю, что мне тоже было когда-то двадцать лет, но она, улыбаясь, качала головой, словно не веря. Впрочем, пока я произносила эти слова, мне и самой казалось, что я ее обманываю. Во-первых, я не очень-то помню, какими они были на самом деле, мои двадцать лет, – а кроме того, если уж быть честной, мне кажется, они были совсем не такими, как у нее. Я не помню, чтобы у меня была власть выбирать между тем, что для меня хорошо, а что плохо, как у нее сегодня; и не потому, что нравы переменились, а именно из-за моего внутреннего самоощущения. В мои двадцать лет Микеле и дети уже присутствовали в моей жизни – еще до того, как я встретила его, а они появились на свет; они были написаны у меня на роду, а не просто намечены, как жизненное призвание. Я только и могла, что довериться, подчиниться. Если подумать, мне кажется, что в этом и кроется причина тревоги, которую испытывает Мирелла: возможность не подчиняться. Вот что все изменило между отцами и детьми, да и между мужчиной и женщиной тоже.

Я хотела поговорить с Миреллой обо всем этом, упомянуть о некоторых мыслях, возникавших у меня в голове, хоть и в спутанном виде, но тут она спросила меня: «Где же это красное пальто, мам?» Она улыбалась, и мы вместе направились ко мне в комнату. В общем-то, мне казалось, что на тот момент мы сказали все, что нужно было сказать.

27 января

Вот уже несколько дней, как я чувствую себя очень уставшей. По вечерам, когда возвращаюсь домой, мне даже есть не хочется. Кажется, я дошла до точки, когда необходимо подвести итоги своей жизни, как бы наводя порядок в ящике, куда долгое время кидала все как попало. Может, возраст детей наводит меня на такие мысли. Ведь с момента, как мне было двадцать, и до сегодняшнего дня я заботилась только о них, и мне казалось, что так я забочусь и о самой себе.

Но раньше это было несложно: достаточно было заниматься их здоровьем, воспитанием, оценками в школе; речь шла об интересах и проблемах возраста, отличного от моего, не задевавших лично меня. Сегодня же, наблюдая их первые столкновения с жизненными проблемами, видя, как они колеблются, по какому пути двигаться, я задаюсь вопросом, верен ли тот, который выбрала я. Предлагая им свой опыт, я пытаюсь постичь многое из того, что произошло в моей жизни и что я приняла, не спрашивая себя о причинах.