– Да, но это не имело большого значения. Установка не могла работать сама по себе, ее постоянно требовалось ремонтировать. Со временем люди, обладающие необходимыми техническими навыками, подверглись воздействию… неизвестно чего, а потом реактор заглох и они умерли от холода. Но проблемы начались задолго до остановки реактора.

Очевидно, Галиана собиралась что-то возразить. Клавэйн мог заранее определить, когда она заговорит: как будто выброс ее мыслей попадал в его сознание еще до того, как она успевала выразить это словами.

– Да? – произнес он, когда молчание начало затягиваться.

– Я просто вот о чем подумала, – ответила она. – Реактор этого типа… Он ведь не требует редких изотопов, верно? Дейтерия там или трития.

– Нет, только старый добрый водород. Все необходимое можно получить из морской воды.

– Или изо льда, – добавила Галиана.

Они вышли к следующей точке посадки. «Как поганки», – подумал Клавэйн. Полдюжины черных металлических башен, увенчанных куполами жилых модулей и связанных между собой паутиной надземных герметичных переходов. Купола тридцати-сорока метров в поперечнике возвышались над землей на сотню с лишним метров, украшенные узкими окнами, датчиками и антеннами связи. Напоминающий язык выступ самого высокого из них, судя по всему, служил посадочной площадкой. И действительно, подлетев ближе, Клавэйн разглядел, что там уже стоит корабль – один из тех летательных аппаратов с затупленной кромкой крыла, которые американо использовали для передвижения по планете. Он был припудрен ледяной крошкой, но, вероятно, все еще мог стартовать без долгих уговоров.

Клавэйн с миллиметровой точностью посадил шаттл, полозья остановились на самом краю площадки. Очевидно, она предназначалась только для одного корабля.

– Невил… мне это как-то не нравится, – произнесла Галиана.

Он почувствовал напряжение, но не смог определить, было ли оно его собственным или просочилось в голову из мыслей Галианы.

– Что именно тебе не нравится?

– Этого корабля не должно здесь быть, – объяснила она.

– Почему не должно?

Она тихим голосом напомнила ему, что эвакуация удаленных поселений проводилась в относительном порядке по сравнению с разразившимся позже кризисом.

– Эту базу должны были закрыть и законсервировать вместе со всеми остальными.

– Значит, кто-то остался здесь, – предположил Клавэйн.

Галиана кивнула:

– Или вернулся.

Клавэйн ощутил присутствие третьего, оттенок мыслей просочился в его мозг. В кабину вошла Фелка. Он сразу уловил ее настороженность.

– Ты тоже чувствуешь, – озадаченно произнес он, глядя в лицо ужасно искалеченной девочки. – Чувствуешь наше беспокойство. И это не нравится тебе еще больше, чем нам.

Галиана взяла девочку за руку:

– Все в порядке, Фелка.

Должно быть, она говорила вслух исключительно ради Клавэйна. Галиана могла и не открывая рта вложить в голову Фелки успокаивающие мысли, стараясь унять тревогу минимальным невральным воздействием. Клавэйну пришла на ум аналогия с опытным мастером икебаны, достигающим гармонии легким перемещением одного цветка.

– Все будет хорошо, – сказал Клавэйн. – Здесь нет ничего опасного для нас.

Глаза Галианы на мгновение затуманились, когда она связалась с остальными сочленителями на Диадеме и вне ее. Большинство из них до сих пор оставались на борту «Сандры Вой», следя за происходящим с орбиты. Галиана рассказала им о найденном корабле и сообщила, что собирается вместе с Клавэйном проникнуть в здание.

Клавэйн заметил, как Фелка обхватила пальцами запястье Галианы.

– Она тоже хочет пойти, – сказала Галиана.

– Здесь она будет в большей безопасности.

– Она не хочет оставаться одна.

– Мне казалось, – возразил Клавэйн, – что сочленители, то есть мы, никогда не бывают по-настоящему одни, Галиана.

– Внутри здания может оказаться нечто такое, что помешает связи. Будет лучше, если она физически останется рядом с нами.

– Это единственная причина?

На мгновение он ощутил укол ее гнева, обдавшего разум, словно брызги морской воды.

– Нет. Конечно же нет. Она все еще человек, Невил, что бы мы ни сделали с ее разумом. Мы не можем перечеркнуть миллионы лет эволюции. Может быть, она и не видит необходимости в том, чтобы распознавать лица, но чувствует необходимость дружеской поддержки.

Клавэйн поднял руки:

– Никогда не сомневался в этом.

– Тогда зачем же ты споришь?

Клавэйн улыбнулся. Он много раз вел такие разговоры со многими женщинами. На некоторых из них был женат. И снова испытывал странное удовлетворение от этого теперь – за бесчисленные световые годы от дома, пребывая в новом теле, с напичканным машинами мозгом, споря с основательницей того, что должно казаться пугающим и ненавистным коллективным разумом улья. В эпицентре нагромождения странных событий такая перепалка была по-своему приятна.

– Я просто не хочу, чтобы ей причинили вред.

– Ах, вот как? А я хочу?

– Ладно, забудь, – сказал он, скрипнув зубами. – Давай просто войдем туда и поскорее выйдем, хорошо?

База, как и все другие сооружения американо, была построена для будущих поколений. Но не людьми, а тучей усердных самовоспроизводящихся роботов. Вот как американо добрались до Диадемы: их доставили сюда в виде замороженных оплодотворенных клеток в бронированных, защищенных от радиации утробах роботов фон Неймана. Корабли стартовали одновременно к нескольким звездным системам за сотню лет до того, как «Сандра Вой» оставила Марс. После прибытия на Диадему роботы приступили к размножению, копируя себя с использованием местного сырья. Когда их число достигло заданного порога, они перенаправили силы на строительство баз: удобного жилья для человеческих детей, которых позже вырастили в собственном чреве.

– Входная дверь исправна, – сообщила Галиана, когда они, пригнувшись навстречу ветру, подошли к гладкой черной стене купола. – И в ее цепях сохранилась остаточная энергия.

Этот фокус всегда немного нервировал Клавэйна. Сочленители, подобно акулам, были чувствительны к внешним электрическим полям. Галиана зрительно воспринимала электрическую схему дверей как лабиринт призрачных неоновых линий. Она потянулась пальцами к замку.

– Получаю доступ к дверному механизму. Вхожу в контакт.

Клавэйн заметил, как покрылось морщинами под маской лицо Галианы. Так случалось лишь тогда, когда ей приходилось напряженно думать. С вытянутой вперед рукой она походила на чародейку, пытающую сотворить особенно сложное заклинание.

– Мм… – протянула она. – Старые добрые программные протоколы. Ничего сложного.

– Осторожней, – сказал Клавэйн. – Я бы не удивился, если бы здесь установили какую-нибудь ловушку.

– Никакой ловушки тут нет, – ответила она. – Зато есть… да… вербальный код. Ну что ж, была не была. – И она добавила громче, чтобы ее голос достиг двери даже сквозь завывания ветра: – Сезам, откройся.

Сигнальные огни сменили красный цвет на зеленый, дверь тяжело заскользила в сторону, соскребая налет инея, и за ней открылся тускло освещенный внутренний зал. Должно быть, база могла десятилетиями работать на тонкой струйке аварийной энергии.

Галиана переступила порог, а Клавэйн и Фелка замешкались. Она обернулась и с насмешкой позвала:

– Ну же! Вы идете или нет, трусишки?

Клавэйн взял протянутую Фелкой руку, и они вдвоем – старый солдат и девочка, едва улавливающая разницу между лицами, – сделали несколько робких шагов.

– То, что ты нам сейчас показала, – вся эта история с твоей рукой и паролем… – Клавэйн на мгновение умолк. – Это ведь была шутка, правда?

Галиана посмотрела на него с непроницаемым выражением лица:

– С чего ты взял? Каждому известно, что сочленители не обладают даже отдаленным подобием чувства юмора.

Клавэйн кивнул с серьезным видом:

– Я так и подумал, просто хотел убедиться.

Внутри не чувствовалось ни малейшего сквозняка, но все равно было слишком холодно, чтобы снять скафандры, даже если не опасаться заражения. Они прошли по извилистым коридорам, темным или омытым слабым горохово-зеленым светом. По пути то и дело попадались открытые двери в помещения, наполненные оборудованием, но ни одно из них не было похоже на лабораторию или жилую комнату. Затем они спустились по лестницам и очутились в герметичном переходе между «поганками». Клавэйн уже видел базы американо, похожие на эту; они строились так, чтобы могли функционировать, даже постепенно погружаясь в лед.

Мостик привел туда, где, очевидно, располагался главный жилой сектор. Здесь уже были и комнаты отдыха, и спальни, и лаборатории, и кухни – этого хватило бы на команду в пятьдесят-шестьдесят человек. Однако нигде не было трупов, и не возникало впечатления, будто американо покидали свое жилье в спешке. Оборудование аккуратно сложено, на столах не осталось недоеденной пищи. Все вокруг покрывал иней, но это была просто вода, которая выкристаллизовалась из воздуха по мере остывания базы.

– Они рассчитывали вернуться, – сказала Галиана.

Клавэйн кивнул:

– Эти люди даже представить не могли, что их ждет.

Они двинулись дальше, прошли еще по одному мостику и оказались в «поганке», почти целиком предназначенной для биологических лабораторий. Галиане вновь пришлось продемонстрировать ментальный фокус, чтобы провести спутников внутрь; машины в ее голове опять уговорили глупые машины, встроенные в дверной замок. Лаборатории с низкими потолками были омыты зеленым светом, но Галиана отыскала стенную панель, с помощью которой усилила освещение и даже пробудила к жизни ряд приборов, замигавших сигналами готовности.

Клавэйн огляделся и опознал центрифуги, генные секвенаторы, газовые хроматографы и сканирующие тоннельные микроскопы. Предназначение еще дюжины сверкающих аппаратов ускользнуло от его понимания. Выдвижные ящики стенного шкафа были заполнены сотнями чашек Петри, пробирок и предметных стекол. Клавэйн пробежался взглядом по образцам, прочитал крохотные этикетки. Там были бактерии и одноклеточные культуры с непроизносимыми кодовыми названиями, большая часть из которых имела маркировку с координатами по карте Диадемы и датой отбора. Но в некоторых ящиках хранились контрольные образцы с латинскими названиями, должно быть доставленные с Земли. Роботы вполне могли привезти с собой крохотные родительские организмы, из которых вырастили или клонировали более крупные образцы. Вероятно, американо экспериментировали с устойчивостью земных организмов с расчетом на будущее терраформирование Диадемы.

Клавэйн бесшумно задвинул ящик и подошел к столу с бо́льшими по размеру пробирками. Взял с подставки одну и поднес к свету, чтобы разглядеть ее туманное содержимое. Это был образец с червями, неотличимый от тех, какие он сам брал на леднике несколькими часами раньше. Вероятно, узел размножения, найденный в точке пересечения двух тоннелей. Одни черви в этом клубке обмениваются генами, другие сражаются между собой, третьих переварят взрослые особи или только что родившийся молодняк; все происходит по строгим законам вида и пола. Узел казался мертвым, но когда имеешь дело с червями, это не имеет значения. Они обладают фантастически медленным метаболизмом, и каждая особь способна прожить тысячи лет. Им требуются месяцы, чтобы просто проползти вдоль большой трещины во льду, не говоря уже о том, чтобы перебраться из одного узла в другой.

Однако на самом деле эти черви не были такими уж чуждыми. Их земной аналог, избегающих солнца ледяных червей, обнаружили в конце девятнадцатого века в леднике Маласпины на Аляске. Они немного меньше, чем их собратья с Диадемы, но тоже питаются скудной добычей, что дрейфует по леднику или вмерзла в него много лет назад. Как и у червей с Диадемы, у них есть одна отличительная анатомическая особенность – по́ра в головном конце, чуть выше рта. У земных червей эта по́ра выполняет единственную функцию: выделяет едкую жидкость, растапливающую лед и помогающую прокладывать путь; если перед ними нет тоннеля – отличный способ спрятаться, пока солнце не иссушило их. У червей с Диадемы был такой же орган, но, согласно записям Сеттерхольма, он получил и другое предназначение: оставлять химически насыщенный «ароматический след», помогающий другим особям ориентироваться в системе тоннелей. Химический состав этого следа оказался невероятно сложным, и каждый червь способен выделять не только свой индивидуальный знак, но и широкий спектр запахов. Вполне вероятно, что в некоторые из запахов вкладываются более сложные схемы сообщения: не просто «следуй за мной», а «следуй за мной, если ты самка», – у червей Диадемы есть по крайней мере три пола, – или, предположим, «начался сезон размножения». Существовало и много других возможных вариантов, которые Сеттерхольм, похоже, пытался расшифровать и систематизировать, прежде чем его жизнь оборвалась.

Все это было интересно… до определенной степени. Но даже если черви подчинялись сложному набору правил, в зависимости от уловленных «ароматических следов» или других внешних стимулов, их поведение все равно оставалось строго механистичным.

– Невил, подойди.

Это был голос Галианы, но такой интонации Клавэйн от нее еще не слышал. И потому бегом бросился в дальний конец лаборатории, где его дожидались Галиана и Фелка.

Они стояли перед стеллажом с несколькими рядами выдвижных ящиков, занимавшим всю стену. На каждом ящике была закреплена маленькая панель контроля состояния, но только один из них, расположенный на уровне груди, проявлял какую-то активность. Клавэйн оглянулся на дверь, через которую они вошли, но ее закрывало от взгляда оборудование. Они не смогли бы рассмотреть этот ящик, даже если бы он был освещен до того, как Галиана зажгла свет.

– Он мог работать все это время, – сказал Клавэйн.

– Я знаю, – согласилась Галиана.

Она с пугающей ловкостью застучала по клавишам управления. Для Галианы машины были все равно что музыкальные инструменты для юного дарования. Она могла взять наугад любую из них и обращаться с ней как со старой знакомой.

Ряды контрольных огней изменили порядок, а затем, выходя из многолетней неподвижности, где-то за металлическим корпусом ящика с внезапностью взрыва защелкали реле и сервомоторы.

– Отойдите подальше, – велела Галиана.

Слой инея разлетелся на миллиард сахарных песчинок. Ящик начал выдвигаться с неторопливостью, достаточной для того, чтобы сообразить, что находится внутри. Фелка сжала руку Клавэйна, и он заметил, как пальцы ее другой руки обхватили запястье Галианы. В первый раз за все это время он задумался о том, насколько удачной была идея взять девочку с собой.

Ящик был длиной два метра и в половину этого размера высотой и шириной. Вероятно, он предназначался для хранения образцов животных, отловленных в океанах Диадемы, но мог также использоваться и как поднос морга. То, что внутри ящика покойник, не вызывало никаких сомнений, но на трупе не было ни малейших повреждений. Его поза – на спине, со сложенными на животе руками – и безмятежное выражение голубовато-серого лица с закрытыми глазами наводили Клавэйна на мысль о почившем в бозе святом. Борода была аккуратно заострена, а длинные волосы застыли единой твердой массой. На нем было несколько слоев термобелья.

Клавэйн нагнулся и прочитал бейдж с именем на груди мужчины:

– Эндрю Иверсон. Тебе это что-нибудь говорит?

Галиана связалась с другими сочленителями, и те мгновенно отыскали имя в базах данных.

– Да. Один из пропавших. Похоже, он был климатологом и вдобавок интересовался техникой терраформирования.

Клавэйн удовлетворенно кивнул:

– Неудивительно, учитывая все те микроорганизмы, которые я здесь видел. А теперь вопрос на триллион долларов: как, по-твоему, он сюда попал?

– Думаю, он просто забрался внутрь.

Галиана кивнула на то, что почти целиком спряталось под плечом мужчины, так что Клавэйн этого поначалу не заметил. Он просунул руку в щель и провел пальцами по затвердевшей ткани на одежде Иверсона. Через прорезь в рукаве уходил в предплечье катетер. Черная трубка тянулась назад и исчезала в гнезде, встроенном в стену.

– Ты хочешь сказать, что он покончил с собой? – спросил Клавэйн.

– Должно быть, ввел себе что-то, от чего сердце остановилось. Затем, вероятно, выпустил кровь и заменил ее глицерином или чем-то похожим, чтобы предотвратить образование ледяных кристаллов в клетках. Для этого потребовалась бы кое-какая автоматика, но я уверена, что здесь можно было найти все необходимое.

Клавэйн припомнил все то, что знал о методе крионического погружения, который использовали около ста лет назад. Он и сейчас оставлял желать лучшего, а тогда технология и вовсе недалеко продвинулась вперед от мумифицирования.

– Когда Иверсон вставлял себе катетер, у него не могло быть уверенности в том, что мы его обнаружим, – заметил Клавэйн.

– Но это все равно предпочтительней самоубийства.

– Да, но… такая мысль не могла не промелькнуть у него в голове. Понимать, что должен сначала убить себя, чтобы получить шанс воскреснуть… и надеяться, что кто-нибудь случайно наткнется на Диадему.

– Однажды тебе пришлось сделать еще более трудный выбор.

– Да, но тогда я, по крайней мере, не был один.

«Тело Иверсона на удивление хорошо сохранилось, – подумал Клавэйн. – Кожный покров на вид почти не поврежден, хотя и имеет мертвый гранитный оттенок. Лицевые кости не потрескались под воздействием падения температуры. Бактериальные процессы замерли. В целом все могло быть гораздо хуже».

– Его нельзя оставлять так, как есть, – сказала Галиана, задвигая ящик обратно в стеллаж.

– Думаю, его это сейчас не слишком беспокоит, – ответил Клавэйн.

– Нет, ты не понял. Его нельзя нагревать – даже до окружающей температуры. Иначе мы не сможем пробудить его.

На то, чтобы привести Иверсона в сознание, потребовалось пять дней.

Принять решение было не так уж и легко – оно стало результатом бурного обсуждения всеми сочленителями, в котором по мере сил участвовал и Клавэйн. В конце концов все согласились, что Иверсона, возможно, удастся оживить с помощью современных методов, практикуемых сочленителями. Проведенное прямо на месте сканирование мозга выявило сохранившиеся синапсические связи, которые можно активировать при помощи машин. Однако, поскольку причина безумия, погубившего коллег Иверсона, еще не была определена – и все данные указывали на неких возбудителей инфекции, – он должен был оставаться на поверхности планеты, возвращенный к жизни в той же среде, где и умер.

Тем не менее Иверсона перевезли на шаттле через полмира обратно на главную базу. Клавэйн отправился в путь вместе с его телом, удивляясь самой мысли о том, что этот твердый кусок льда с человеческими очертаниями, зараженный, по общему мнению, какой-то инфекцией, скоро станет человеком, способным дышать и мыслить, наделенным памятью и ощущениями. Его изумляло, как могло случиться, чтобы бездействующие органы сохранились спустя столько десятилетий. Еще более поразительным было то, что введенные в организм крошечные машины сочленителей могли заново сшить поврежденные клетки и подтолкнуть их обратно к жизни. И что из этого инертного переплетения замерзших мозговых тканей, пока представляющего собой всего лишь физически единый объект и похожего на изъеденный непогодой обломок скалы, может возникнуть нечто столь гибкое и подвижное, как сознание.

Однако сочленители отнеслись к этой перспективе с полным равнодушием, воспринимая Иверсона точно так же, как опытные реставраторы смотрели бы на поврежденную картину одного из старых мастеров. Да, впереди ожидают трудности, работа требует большого мастерства, но ничего такого, из-за чего можно потерять сон.

«К тому же, – напомнил себе Клавэйн, – все они и так не испытывают потребности во сне».

Пока остальные работали над тем, чтобы вернуть Иверсона к жизни, Клавэйн бродил по задворкам базы, пытаясь получить более полное представление о ее последних днях. Заболевание, ослабляющее рассудок, было, вероятно, особенно пугающим еще и потому, что поражало даже тех, кто мог бы создать какое-нибудь средство против него. Возможно, в прежние времена, когда база находилась под патронажем машин фон Неймана, можно было бы чего-то добиться… но ближе к концу это напоминало попытку решить особенно сложную алгебраическую задачу, напиваясь по ходу дела все больше и больше, утрачивая сначала остроту концентрации, потом способность вообще сосредоточиваться на проблеме и наконец просто забывая, что в ней было такого важного. Лаборатории в главном комплексе имели заброшенный вид, эксперименты остались незавершенными, наскоро написанные на стенах заметки становились все менее связными и разборчивыми.