2. В космос летал, чеченцев не видел

«…14 июля 2015 года Соколов Р. Г. умышленно, с целью пропаганды информации, направленной на возбуждение ненависти либо вражды, на унижение достоинства человека, группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, а также в целях оскорбления религиозных чувств верующих совершил публичные действия, выражающие явное неуважение к обществу: разместил в свободном доступе для неограниченного круга лиц на своих страницах пользователя «Соколов» в социальных сетях ВКонтакте и YouTube в сети Интернет видеоизображение под названием «В космос летал, чеченцев не видел», которое ранее самостоятельно изготовил, используя техническое устройство с функцией аудиовидеозаписи, то есть совершил преступления, предусмотренные частью 1 статьи 148 и частью 1 статьи 282 УК РФ…»

В тот вечер мы гуляли с Иркой допоздна.

«Ты только представь: нас на Земле почти семь миллиардов, – с жаром я рассказывал Ирке, – из них девяносто восемь процентов – разные христиане, мусульмане, индусы, буддисты и прочие шаманы и только два процента от всего населения – атеисты!»

«То есть тех, кто верит, больше. Может, поэтому и правда пока за ними?» – Ирка с прищуром смотрела на меня своими голубыми глазами и блестела белозубой улыбкой.

«Да какая за ними может быть правда? – не унимался я. – Мы в космос уже больше полвека назад человека запустили! На Луне были, скоро на Марс полетим! Мы даже погодой уже управлять научились: хотим – тучи над Красной площадью разгоним, а захотим – за Полярным кругом субтропики сделаем! За последние двести лет человечество ответило практически на все вопросы, раскрыло тайны всех явлений, которые его пугали многие тысячи лет. Всему теперь есть объяснение. Научное!»

«Хорошо, почему же тогда самая передовая половина человечества, американцы, самая верующая? У них даже на долларах надписано In God we trust», – пыталась раззадорить меня противоположной позицией Ирка.

«С чего ты взяла? Во-первых, не «половина». Во-вторых, в чем она «сама передовая»? Они, несомненно, преуспели в уничтожении других народов, но и в этом они не лидеры. И ведь, знаешь, гнобя индейцев и негров, они наверняка помнили о боге. И атомную бомбу на Хиросиму скидывали тоже с божьего благословения».

Ирка замолчала. После небольшой паузы я добавил:

«Кстати, знаешь, что у солдат вермахта на пряжках тоже надпись была «С нами Бог»?

«Ну ладно тебе, – она осторожно взяла меня за ладонь, – чего завелся?»

«Я ж не против, пусть верят, – смягчился я и её ладонь уже не отпускал. – Может, и хорошо, что мы такие разные и по-разному мыслим. Меня возмущает только, когда верой прикрываются, совершая подлости. Верующие ведь как думают: «Вот я нагрешу сейчас, а потом отмолю свои грехи в церкви». А церковь этому потакает, отпуская грехи. И чем грех страшнее, тем больше цена за отпущение. Но цена не в смысле тяжести будущих страданий в загробной жизни, а в смысле той, которую необходимо заплатить в этой. Причем заплатить деньгами церкви. Получается такой замкнутый круг: нагрешил – покаялся – заплатил – и твои злые дела обнулились».

Заметно стемнело и немного похолодало, лишь где-то далеко за домами ещё тлели угли багрового заката. Надо было двигаться в сторону дома.

«Пошли скорей», – потянул я Иру за руку, и мы побежали через дорогу на мигающий зелёный.

Вдруг из-за «Газели», ожидавшей перед пешеходным переходом, вылетела чёрная «Приора». Ну, вы знаете, ездят такие, с подрезанными пружинами, так что днище не пропускает ни одного «лежачего полицейского», и с наглухо затонированными стёклами, так что даже днём внутри салона, как ночью. «Приора» неслась, не снижая скорости, несмотря на то, что для машин продолжал гореть красный. Краем глаза я заметил приближающееся тёмное пятно: тусклый свет фар «Лады» кое-как пробивался через тонировочную пленку. Я, что было силы, впечатал подошву в асфальт и резко затормозил, сжав Иркину ладонь ещё сильней. В то же мгновение, царапая барабанные перепонки, из-под чуда отечественного автопрома вырвался визг тормозов. «Приора», оставляя на дороге чёрный след, пошла юзом, всё ближе и ближе надвигаясь прямо на нас. Бежать назад мы уже не могли: все силы были потрачены, чтобы остановить инерцию, с которой мы бежали по зебре, а времени сделать хоть какие-то усилия, чтобы двинуться в обратном направлении, уже не осталось. «Неужели пиздец?» – успело промелькнуть в моей голове.

Автомобиль вильнул, корму его развернуло, и он, уже не управляемый, со скрипом влетел на пешеходный переход. Не остановись мы, мы бы оказалась на его пути. «Приору» крутануло и отбросило на бордюр. Секунда – и со звуком сминаемой консервной банки бампер рассыпался на куски, а налетевшее на бетонную преграду переднее колесо вмялось в лонжерон, загибая на своём пути привода и рулевые рейки. Машина наконец остановилась. Мы с Иркой стояли неподвижно. Всё вокруг замерло. И даже городские звуки вдруг стихли. Тишину лишь нарушали низкие частоты сабвуфера, дребезжащего из багажника «Приоры», и завывания рэпера: «Лада седа-аан, бакла-ажан».

Спустя полминуты стихла и музыка. Задние и передняя двери со стороны пассажира враз открылись, и из машины вывалились очумевшие хачики. Видимо, водительскую дверь заклинило, поэтому из передней пассажирской вылезли двое. Всего их было четверо. Они стали осматривать машину, водитель, сев на корточки и заглянув под машину, схватился за голову и что-то провопил. Затем они резко развернулись и направились в нашу сторону.

«Ти, баран, бля! Ти куда прешь?!» – надвигался на нас один из них, размахивая руками.

«Мы шли на зелёный», – я попытался от него отстраниться, закрывая собой Ирку.

«Какой, на хуй, зелёный?! Посмотри, – он указал на светофор, – красный горит!»

«Тогда горел зелёный», – пытался спокойно объяснить я.

«Чо, бля, шары залил?!» – он не обращал внимания на мои объяснения.

Он подошёл ко мне вплотную, расправив плечи и по-орлиному выпятив голову вперед. Из-под широких чёрных бровей на меня смотрели два звериных глаза. Он и вправду был как зверек: тёмная недельная щетина; выступающие из устрашающей гримасы два белых клыка; покрытые бурной растительностью руки, которыми он размахивал у моего лица; резкие движения, что заставляли меня отступать назад. Неожиданно он толкнул меня двумя руками. Я качнулся и спиной навалился на Ирку. Она испуганно закричала.

«Парни, они не виноваты!» – справа послышался чей-то голос.

Все обернулись. Из «Газели» вышел полный мужичок и осторожно двинулся в нашу сторону.

«А ти кто такой?» – рявкнул на него зверек.

«Я вот на «Газели», – показывая на свой автомобиль, ответил мужичок.

«Вот и уебывай на ней отсюда!» – крикнул ему другой хачик, что стоял ближе к водителю грузовичка, и замахнулся на него.

Водитель «Газели» поднял ладони в знак смирения и задом отошёл к своему автомобилю. В этот момент зверек обрушил на меня свой кулак, попав прямо в переносицу. Из носа тут же хлынула кровь. Я согнулся, закрыв нос ладонью, и, крикнув Ирке «Беги!», кинулся на зверька, чуть не повалив его. Подскочили остальные и стали меня пинать, повалив на асфальт. Укрываясь от ударов, я всё же успел разглядеть, как Ирка скрылась за машиной, а «Газель» дала задний ход и через десяток метров развернулась на пустой дороге. Меня пинали, выкрикивая что-то и всё время норовя попасть в лицо. На моё счастье, с другой стороны подъехали два автомобиля и ослепили нас ярким светом ксеноновых фар. Первый остановился, а второй, что ехал за ним, громко просигналил. Никто из машин не вышел, но, видимо, сигнал немного всех отрезвил. Хачики перестали меня пинать. Я на четвереньках отполз в сторону и попытался подняться. Кровь продолжала хлестать из носа, но, кажется, ничего сломано не было. Я встал и, качаясь, вернулся на тротуар, откуда мы с Иркой начали переходить дорогу. Пока машины медленно и с опаской обруливали место аварии, я скрылся в темноте…

Воинственным атеистом я себя никогда не считал. Особого дела до верующих, если быть откровенным, мне никогда не было. Всегда считал, что дело каждого, в кого и во что ему верить или нет. Но, как говорится, твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого. Однажды меня возмутил один случай, когда эта тонкая грань, как мне показалось, была нарушена.

В N я занимался рекламой в интернете, у меня была своя студия и три непостоянных работника. Звучит, конечно, громко, но всё же приходилось даже снимать офис – угол в одном компьютерном зале, который постепенно загибался по мере того, как у его завсегдатаев стала появляться возможность покупать серьёзную технику себе домой. Недалеко от нас располагалась мечеть. Стояла середина лета, и подходил к концу мусульманский пост Рамазан^[1]. Была жуткая жара днём и духота по вечерам, так что окна в офисе были распахнуты почти круглые сутки, из которых по несколько раз на день доносились призывы к молитве. Казалось, что мусульмане стекались, чтобы совершить намаз^[2], со всех концов города. Все прилегающие дороги, тротуары, газоны, ближайшие дворы были заставлены машинами, среди которых преобладали старые «Жигули» и «Лады», часто с наглухо тонированными стёклами и с подрезанными пружинами. От того, что все желающие в мечети не помещались, люди молились прямо на улице. И всё бы ничего, только вечерами, когда солнце клонилось к закату, в округе происходило нечто невообразимое. К кафе, шашлычным и шаурмичным и к самой мечети десятками подвозились живые овцы и козы, которых тут же резали на глазах у прохожих прямо на асфальте, на траве, на детских площадках, где только находили место! Эти убийства происходили на глазах многочисленных зевак, среди которых было много детей. Всё это напоминало какой-то дикий и древний обряд жертвоприношения. А после заката там начинался пир, и это в пост! Из офиса мы уходили обычно поздно, поэтому приходилось пробираться через толпы снующих туда-сюда людей, через многоголосую и непонятную восточную речь и стойкий запах крови и свежего мяса.

Никогда не забуду, как однажды мне пришлось протискиваться через тот «восточный базар». Люди хаотично ходили, перетаскивали что-то, толпились кучками. Я обходил одного, второго, третьего и, увиливая от очередного встречного, чуть не наступил на лежащего на тротуаре барашка. Баран был живой, но не шевелился. Он лежал на боку, задние его ноги и одна передняя были связаны верёвкой. На нём восседал крепкий мужик с рыжей бородой, без усов, в тюбетейке. Бородатый прижимал барана к земле своими коленями. Одной рукой с закатанным по локоть рукавом мужик сжал гортань бедному животному, а другой рукой, в которой сверкнул огромный нож, одним привычным движением сверху вниз разрезал ему шею. Барашек, который до того лежал целомудренно, спокойно, вдруг стал дергаться всем телом, но его движения сковывали предательская верёвка и сидящий сверху убийца. Из разрезанного горла, пульсируя, тут же хлынула кровь, заливая руку мужика, шерсть умирающего животного и тротуарную плитку вокруг. Я не услышал ни жалобного блеяния, ни ужасного рева – только вырывающийся из перерезанного горла воздух. Он вышел почти беззвучно, слышалось только бульканье крови, струящейся из артерии. Наверное, так покидал безжизненное тело овечий дух.

Бедный баран мне снится до сих пор. В сущности, мы мало чем от овец отличаемся: нас загоняют в стада, регулярно состригают с нас шерсть, ставят в загоны, а когда приходит время принести жертву, выбирают из стада молодого, крепкого, без видимых дефектов барана и публично его режут. При этом ни жертва, ни стадо даже не смеют вякнуть. Один молчит оттого, что звук из легких через перерезанное горло не успевает долететь до голосовых связок, а другие – потому что боятся стать следующими.