Говард Рорк сидел на ступенях крыльца, когда Китинг подошел к дому. Он сидел, отклонившись назад, опираясь локтями о ступени, вытянув длинные ноги. Вьюнок оплел колонны крыльца, словно отгораживая дом от света фонаря, стоящего на углу.

Тусклый шар электрического фонаря в ночном весеннем воздухе казался волшебным. От его тихого света улица становилась глуше и мягче. Фонарь висел одиноко, словно прореха во тьме, окутав темнотой все, кроме нескольких веток с густой листвой, застывших на самом ее краю – легкий намек, переходящий в уверенность, что в темноте нет ничего, кроме моря листьев. На фоне безучастного стеклянного шара фонаря листья казались более живыми; его свечение поглотило цвет листьев, пообещав вернуть при дневном свете краски в несколько раз ярче. Волшебный свет фонаря словно ладошками закрывал глаза, оставляя взамен необъяснимое ощущение – не запах, не прохладу, а все вместе: ощущение весны и безграничного пространства.

Китинг остановился, различив в темноте нелепо рыжие волосы. Это был единственный человек, которого он хотел увидеть сегодня вечером. Он обрадовался и немного испугался, застав Рорка в одиночестве.

– Поздравляю, Питер, – сказал Рорк.

– А… А, спасибо… – Китинг был удивлен, обнаружив, что испытывает большее удовольствие, чем от других поздравлений, полученных в этот день. Он несмело обрадовался поздравлению Рорка и назвал себя за это глупцом. – Кстати… Ты знаешь или… – Он добавил осторожно: – Мама сказала тебе?

– Сказала.

– Она не должна была!

– Почему?

– Слушай, Говард, ты знаешь, что я ужасно сожалею о твоем…

Рорк откинул голову назад и посмотрел на него.

– Брось, – сказал Рорк.

– Я… Есть кое-что, о чем я хочу с тобой поговорить, Говард, попросить твоего совета. Не возражаешь, если я сяду?

– О чем?

Китинг сел на ступени. В присутствии Рорка он никогда не мог играть какую-либо роль, а сегодня просто не хотел. Он услышал шелест листа, падающего на землю; это был тонкий, прозрачный весенний звук.

Он осознал в этот момент, что привязался к Рорку, и в этой привязанности засели боль, изумление и беспомощность.

– Ты не будешь думать, – сказал Китинг мягко, с полной искренностью, – что это ужасно с моей стороны – спрашивать тебя о своих делах, в то время как тебя только что?..

– Я сказал, брось. Так в чем дело?

– Знаешь, – сказал Китинг с неожиданной для самого себя искренностью, – я часто думал, что ты сумасшедший. Но я знаю, что ты много знаешь о ней… об архитектуре, я имею в виду, знаешь то, чего эти глупцы никогда не знали. И я знаю, что ты любишь свое дело, как они никогда не полюбят.

– Ну?

– Ну, я не знаю, почему должен был прийти к тебе, но… Говард, я никогда раньше этого не говорил… Видишь ли, для меня твое мнение важнее мнения декана – я, возможно, последую деканскому, но просто твое мне ближе. Я не знаю почему. И я не знаю, зачем говорю это.

Рорк повернулся к нему, посмотрел и рассмеялся. Это был молодой и дружеский смех, который так редко можно было слышать от Рорка, и Китингу показалось, будто кто-то доверительно взял его за руку; он забыл, что его ждут развлечения в Бостоне.

– Валяй, – сказал Рорк, – ты же не боишься меня, так ведь? О чем ты хотел спросить?

– О моей стипендии на учебу в Париже. Я получил приз Общества архитектурного просвещения.

– Да?

– На четыре года. Но, с другой стороны, Гай Франкон недавно предложил мне работать у него… Сегодня он сказал, что предложение все еще в силе. И я не знаю, что выбрать.

Рорк смотрел на него, его пальцы выбивали на ступеньке медленный ритм.

– Если хочешь моего совета, Питер, – сказал он наконец, – то ты уже сделал ошибку. Спрашивая меня. Спрашивая любого. Никогда никого не спрашивай. Тем более о своей работе. Разве ты сам не знаешь, чего хочешь? Как можно жить, не зная этого?

– Видишь ли, поэтому я и восхищаюсь тобой, Говард; ты всегда знаешь.

– Давай без комплиментов.

– Но я именно это имел в виду. Как получается, что ты всегда можешь принять решение сам?

– Как получается, что ты позволяешь другим решать за тебя?

– Но видишь ли, я не уверен, Говард, я никогда в себе не уверен. Я не знаю, действительно ли я так хорош, как обо мне говорят. Я бы не признался в этом никому, кроме тебя. Думаю, это потому, что ты всегда так уверен в себе, я…

– Питти! – раздался сзади громкий голос миссис Китинг. – Питти, милый! Что вы там делаете? – Она стояла в дверях в своем лучшем платье из бордовой тафты, счастливая и злая. – Я сижу здесь одна-одинешенька, жду тебя! Что же ты сидишь на этих грязных ступенях во фраке? Вставай немедленно! Давайте в дом, мальчики. Горячий шоколад и печенье готовы.

– Но, мама, я хотел поговорить с Говардом о важном деле, – сказал Китинг, но встал.

Казалось, она не услышала его слов. Она вошла в дом. Китинг последовал за ней.

Рорк посмотрел ему вслед, пожал плечами, встал и вошел тоже.

Миссис Китинг устроилась в кресле, деликатно хрустнув накрахмаленной юбкой.

– Ну? – спросила она. – О чем вы там секретничали?

Китинг потрогал пепельницу, подобрал спичечный коробок и бросил его, затем, не обращая на мать внимания, повернулся к Рорку.

– Слушай, Говард, оставь свою позу, – сказал он, повысив голос. – Плюнуть мне на стипендию и идти работать или ухватиться за Школу изящных искусств, чтобы поразить наших провинциалов, а Франкон пусть ждет? Как ты думаешь?

Но что-то ушло. Неуловимо изменилось. Момент был упущен.

– Теперь, Питти, позволь мне… – начала миссис Китинг.

– Ах, мама, подожди минуту!.. Говард, я должен все тщательно взвесить. Не каждый может получить такую стипендию. Если тебя так оценивают, значит, ты того заслуживаешь. Курс в парижской Школе – ты ведь знаешь, как это важно?

– Не знаю, – сказал Рорк.

– О черт, я знаю твои безумные идеи, но я говорю практически, с точки зрения человека в моем положении. Забудем на время об идеалах, речь идет о…

– Ты не хочешь моего совета, – сказал Рорк.

– Еще как хочу! Я же спрашиваю тебя!

Но Китинг никогда не мог быть самим собой при свидетелях, любых свидетелях. Что-то ушло. Он не знал, что именно, но ему показалось, что Рорк знает. Глаза Говарда заставляли его чувствовать себя неуютно, и это его злило.

– Я хочу заниматься архитектурой, – набросился на Рорка Китинг, – а не говорить о ней. Старая Школа дает престиж. Ставит выше рядовых экс-водопроводчиков, которые думают, что могут строить. А с другой стороны – место у Франкона, причем предложенное лично Гаем Франконом!

Рорк отвернулся.

– Многие ли сравняются со мной? – без оглядки продолжал Китинг. – Через год они будут хвастать, что работают на Смита или Джонса, если вообще найдут работу. В то время как я буду у Франкона и Хейера!

– Ты совершенно прав, Питер, – сказала миссис Китинг, поднимаясь, – что в подобном вопросе не хочешь советоваться со своей матерью. Это слишком важно. Я оставлю вас с мистером Рорком – решайте вдвоем.

Он посмотрел на мать. Он не хотел слышать ее мнение по этому поводу; он знал, что единственная возможность решить самому – это принять решение до того, как она выскажется. Она остановилась, глядя на него, готовая повернуться и покинуть комнату; он знал, что это не поза, – она уйдет, если он пожелает. Он хотел, чтобы она ушла, хотел отчаянно и сказал:

– Это несправедливо, мама, как ты можешь так говорить? Конечно, я хочу знать твое мнение. Как… Что ты думаешь?

Она проигнорировала явное раздражение в его голосе и улыбнулась:

– Питти, я никогда ничего не думаю. Только тебе решать, и всегда было так.

– Ладно… – нерешительно начал он, искоса наблюдая за ней. – Если я отправлюсь в Париж…

– Прекрасно, – сказала миссис Китинг. – Поезжай в Париж. Это отличное место. За целый океан от твоего дома. Конечно, если ты уедешь, мистер Франкон возьмет кого-то другого. Люди будут говорить об этом. Все знают, что мистер Франкон каждый год выбирает лучшего парня из Стентона для своей фирмы. Хотела бы я знать, что скажут люди, если кто-то другой получит это место? Но я полагаю, что это не важно.

– Что… Что скажут люди?

– Ничего особенного, я полагаю, только то, что другой был лучшим в вашем выпуске. Я полагаю, он возьмет Шлинкера.

– Нет! – Он задохнулся в ярости. – Только не Шлинкера!

– Да, – ласково сказала она. – Шлинкера.

– Но…

– Но почему тебя должно беспокоить, что скажут люди? Ведь главное – угодить самому себе.

– И ты думаешь, что Франкон…

– Почему я должна думать о мистере Франконе? Это имя для меня ничего не значит.

– Мама, ты хочешь, чтобы я работал у Франкона?

– Я ничего не хочу, Питти. Ты – хозяин. Тебе решать.

У Китинга мелькнула мысль, действительно ли он любит свою мать. Но она была его матерью, а по всеобщему убеждению, этот факт автоматически означал, что он ее любит; и все чувства, которые он к ней испытывал, он привык считать любовью. Он не знал, почему обязан считаться с ее мнением. Она была его матерью, и предполагалось, что это заменяет все «почему».

– Да, конечно, мама… Но… Да, я знаю, но… Говард? – Это была мольба о помощи.

Рорк полулежал в углу на софе, развалившись, как котенок. Это часто изумляло Китинга – он видел Рорка то движущимся с беззвучной собранностью и точностью кота, то по-кошачьи расслабленным, обмякшим, как будто в его теле не было ни единой кости. Рорк взглянул на него и сказал:

– Питер, ты знаешь мое отношение к каждому из этих вариантов. Выбирай меньшее из зол. Чему ты научишься в Школе изящных искусств? Только строить ренессансные палаццо и опереточные декорации. Они убьют все, на что ты способен сам. Иногда, когда тебе разрешают, у тебя получается очень неплохо. Если ты действительно хочешь учиться – иди работать. Франкон – ублюдок и дурак, но ты будешь строить. Это подготовит тебя к самостоятельной работе намного быстрее.

– Даже мистер Рорк иногда говорит разумные вещи, – сказала миссис Китинг, – хоть и выражается как водитель грузовика.

– Ты действительно думаешь, что у меня получается неплохо? – Китинг смотрел на него так, будто в его глазах застыло отражение этой фразы, а все прочее значения не имело.

– Время от времени, – сказал Рорк, – не часто.

– Теперь, когда все решено… – начала миссис Китинг.

– Я… Мне нужно это обдумать, мама.

– Теперь, когда все решено, как насчет горячего шоколада? Я подам его сию минуту. – Она улыбнулась сыну невинной улыбкой, говорящей о ее благодарности и послушании, и прошелестела прочь из комнаты.

Китинг нервно зашагал по комнате, закурил, отрывисто выплевывая клубы дыма, а потом посмотрел на Рорка:

– Что ты теперь собираешься делать, Говард?

– Я?

– Я понимаю, очень некрасиво, что я все о себе да о себе. Мама хочет как лучше, но она сводит меня с ума… Ладно, к черту… Так что ты намерен делать?

– Поеду в Нью-Йорк.

– О, замечательно. Искать работу?

– Искать работу.

– В… в архитектуре?

– В архитектуре, Питер.

– Это прекрасно. Я рад. Есть какие-нибудь определенные планы?

– Я собираюсь работать у Генри Камерона.

– О нет, Говард!

Рорк молча и не спеша улыбнулся. Уголки его рта заострились:

– Да.

– Но он ничтожество, он больше никто! О, я знаю, у него все еще есть имя, но он вышел в тираж! Он никогда не получает крупных заказов, несколько лет не имел вообще никаких! Говорят, его контора просто дыра. Какое будущее ждет тебя у него? Чему ты научишься?

– Не многому. Только строить.

– Ради Бога, нельзя же так жить, умышленно губить себя! Мне казалось… Ну да, мне казалось, что ты сегодня кое-что понял!

– Понял.

– Слушай, Говард, если это потому, что тебе представляется, что теперь больше никто тебя не возьмет, никто лучше Камерона, то я помогу тебе, за чем же дело стало? Я буду работать у старика Франкона, завяжу знакомства и…

– Спасибо, Питер, но в этом нет необходимости. Это решено.

– Что он сказал?

– Кто?

– Камерон.

– Я с ним еще не встречался.

Снаружи раздался гудок автомобиля. Китинг опомнился, побежал переодеваться, столкнулся в дверях с матерью, сбив чашку с нагруженного подноса.

– Питти!

– Ничего, мама! – Он схватил ее за локти. – Я спешу, милая. Маленькая вечеринка с ребятами. Нет-нет, не говори ничего, я не задержусь, и – слушай! – мы отпразднуем мое поступление к Франкону и Хейеру!

Он порывисто, с избытком веселья, время от времени делавшим его совершенно неотразимым, поцеловал ее и, вылетев из комнаты, побежал наверх. Миссис Китинг с упреком и удовольствием взволнованно покачала головой.

В своей комнате, разбрасывая одежду во всех направлениях, Китинг вдруг подумал о телеграмме, которую он отправит в Нью-Йорк. Он весь день не вспоминал об этой трепетной теме, но мысль о телеграмме пришла к нему с ощущением того, что это надо сделать срочно; он хотел отправить эту телеграмму сейчас, немедленно. Он неразборчиво нацарапал на клочке бумаги:

«Кэти любимая еду Нью-Йорк работа Франкона люблю всегда Питер».

Этой ночью Китинг мчался по направлению к Бостону, зажатый между двумя парнями, ветер и дорога со свистом проносились мимо. И он думал, что мир сейчас открывается для него подобно темноте, разбегающейся перед качающимися вверх-вниз лучами фар. Он свободен. Он готов. В ближайшие годы – очень скоро, ведь в быстром беге автомобиля времени не существовало – его имя прозвучит, как сигнал горна, вырывая людей из сна. Он готов творить великие вещи, изумительные вещи, вещи, непревзойденные в… в… о черт… в архитектуре.