Искренне задумавшись, девушка сказала:

– Действительно. Я не подумала об этом. Но теперь я понимаю, почему так получилось.

– Почему же? – На этот вопрос у него самого ответа не было.

– Потому что все вокруг хуже вас, мистер Таггерт, – ответила она совсем просто, не пытаясь польстить, просто констатируя факт.

– Вы действительно так думаете?

– Я не слишком люблю людей, мистер Таггерт. По большей части.

– И я тоже. Я не люблю их совсем.

– Я думаю, что такому человеку, как вы, не может быть известно, насколько подлыми они могут быть, как они пытаются растоптать тебя или проехаться на твоей спине, если ты им это позволишь. Я думала, что большие люди всегда могут избавиться от них, а не терпеть все время блошиные укусы, но, может быть, это не так.

– А что вы имеете в виду под «блошиными укусами»?

– Ну, я просто всегда говорю себе, когда мне приходится туго: тебе надо пробиться туда, где не придется терпеть разные там булавочные уколы и гадости, – но, наверно, так обстоит повсюду, только вот блохи крупнее.

– Куда крупнее.

Девушка умолкла, о чем-то задумавшись.

– Забавно, – проговорила она в ответ на какую-то свою мысль.

– Что забавно?

– Когда-то я читала книжку, где было сказано, что большие люди всегда несчастны, и чем они больше, тем несчастнее. Мне это показалось непонятным. Но, наверно, так оно и есть.

– Сказано много точнее, чем вы думаете.

Девушка отвернулась, на лице ее проступило волнение.

– Но почему вас так волнуют великие люди? – спросил Джеймс. – Или вы просто привыкли почитать героев?

Девушка повернулась к Таггерту, и он заметил на ее все еще серьезном лице отсвет улыбки – настолько красноречивого, обращенного лично к нему взгляда ему еще не приходилось видеть, но ответила она тихим, почти обреченным тоном:

– Мистер Таггерт, а на кого же еще смотреть?

В помещении вдруг раздался скрежещущий звук – не звонок и не зуммер, а что-то еще – он хрипел с действующей на нервы настойчивостью.

Девушка вздрогнула, будто возвращаясь к реальности, а потом вздохнула.

– Все, время вышло, мы закрываемся, мистер Таггерт, – произнесла она полным сожаления голосом.

– Сходите за своей шляпкой – я подожду вас снаружи, – предложил он.

Она посмотрела на него такими глазами, словно среди всех возможностей, которые могла бы уготовить ей жизнь, никогда не думала именно об этой.

– Вы не шутите? – прошептала она.

– Не шучу.

Вихрем повернувшись, она бросилась к служебной двери, забыв о своем прилавке, о своих обязанностях и о неписаном женском законе – никогда не показывать мужчине, что его приглашение ей приятно.

Задержавшись на мгновение, он проводил ее взглядом. Таггерт не стал уточнять природы своих чувств, он вообще никогда их не анализировал – таким было единственное правило, которого он неуклонно придерживался в своей жизни; он просто ощущал желание, и оно было приятно ему, другого определения он и знать не желал. Однако на этот раз чувство было рождено мыслью, слишком внезапной, чтобы облечь ее в слова. Он нередко встречался с девицами из низших слоев общества, устраивавшими нахальные представления, строившими ему глазки и пускавшимися в грубую лесть по вполне понятной причине; ему они не были ни симпатичны, ни противны; подобное общество немного развлекало его, и он рассматривал их как равных в игре, более чем понятной для обеих сторон. Но эта девушка казалась другой. И в уме его застряла невысказанная мысль: проклятая дуреха действительно так думает.

То, что он дожидается ее с нетерпением, стоя под дождем на тротуаре, и то, что сегодня он нуждается именно в ней, не смущало его и не воспринималось как противоречие. Он не докапывался до природы своего каприза. А нечто, не названное и не произнесенное, не могло противоречить себе.

Когда девушка вышла, он отметил в ее облике странную смесь: застенчивый взгляд и высоко поднятая голова. На ней был уродливый плащ-дождевик, окончательно изгаженный крупной дешевой брошью на отвороте, и небольшая шляпка с плюшевыми цветами, пристроенная на кудрявой головке под вызывающим углом. Как ни странно, горделивая посадка головы делала ее наряд даже привлекательным, как бы подчеркивая, насколько хорошо она умеет носить то, что у нее есть.

– Не хотите ли зайти ко мне в гости, чего-нибудь выпить? – спросил Джеймс.

Она кивнула, молча и торжественно, словно не могла так вот вдруг найти подходящие слова. А потом проговорила, не глядя на него, словно обращаясь к себе самой:

– Вы не хотели сегодня никого видеть, но пригласили меня…

Он никогда еще не слышал столь искренней гордости в чьем-либо голосе.

Не проронив больше ни слова, девушка села рядом с ним на сиденье такси. Некоторое время она просто рассматривала небоскребы, мимо которых они проезжали, а потом сказала:

– Я слыхала, что подобные вещи иногда случаются в Нью-Йорке, но никогда не думала, что такое может произойти со мной.

– Откуда вы родом?

– Из Буффало.

– Родственники есть?

Она помедлила с ответом.

– Насколько я полагаю, да. Они остались там, в Буффало.

– А что означают эти слова – «насколько я полагаю»?

– Я ушла от них.

– Почему?

– Потому что подумала, что если мне суждено чего-то добиться, мне нужно уйти от них, уйти навсегда.

– Почему? Что-то произошло?

– Ничего. Там ничего и никогда не происходило. Именно этого я и не могла перенести.

– Что вы имеете в виду?

– Ну они… ну, наверно, мне лучше сказать вам правду, мистер Таггерт. Мой отец так ничего и не добился в жизни, и маме было плевать на это, и мне стало тошно оттого, что из всех семерых лишь я одна работала, a остальные, так или иначе, вечно оказывались не у дел. И я подумала, что если не уберусь оттуда, то сдамся… прогнию насквозь, как и они. Поэтому я просто купила однажды билет на поезд и уехала. Даже не попрощалась. Никого не предупредила заранее. Она вдруг усмехнулась внезапно пришедшей в голову мысли:

– Мистер Таггерт, а ведь это был ваш поезд.

– И когда вы приехали сюда?

– Шесть месяцев назад.

– И все это время одна?

– Да, – весело ответила она.

– И чем же вы намеревались здесь заняться?

– Ну знаете, чем-нибудь, куда-то попасть.

– И куда же?

– Ну не знаю, но… бывает, людям всякое удается. Я увидела фотографии Нью-Йорка и подумала… – она указала на огромные дома, видневшиеся сквозь потеки дождя за окном такси, – я подумала, что тот, кто построил эти здания, не сидит без дела и не скулит о том, что на кухне грязно, крыша прохудилась, трубы засорены, мир вокруг проклят и… Мистер Таггерт, – она резко дернула головой и посмотрела ему в глаза, – мы были бедны как крысы, и нас это ничуть не смущало. Именно этого я и не могла перенести – того, что им на самом деле все было безразлично. Они и пальцем не хотели пошевелить. Даже вынести мусорное ведро. A соседка все твердила, что я должна обслуживать их, что нет разницы в том, что будет со мной, с ней самой, с любым из нас, поскольку никто ничего не в состоянии изменить!

В светлых глазах ее угадывались боль и решимость.

– Я не хочу говорить о них, – продолжила она. – Только не сейчас. Этого вот – я имею в виду свою встречу с вами – с ними произойти не могло. И этим я не хочу с ними делиться. Это событие принадлежит мне, а не им.

– Сколько же вам лет? – спросил Таггерт.

– Девятнадцать.

Повнимательнее рассмотрев гостью в своей гостиной, Таггерт подумал, что, если ее чуть подкормить, у нее будет неплохая фигура; девушка казалась слишком худой для своего роста и сложения. На ней было коротенькое поношенное черное платье в обтяжку, которое она попыталась украсить аляповатыми пластмассовыми браслетами, звякавшими на запястье. Стоя посреди комнаты, она озиралась, как в музее, где нельзя ничего трогать, и почтительно пыталась запомнить все подробности.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Черрил Брукс.

– Ну, садитесь.

Он молча соорудил коктейль, а она покорно ждала, присев на краешек кресла. Когда Джеймс подал ей бокал, девушка послушно сделала несколько глотков, после чего оставила бокал в руке. Он видел, что она не ощущает вкуса напитка, просто не замечает его.

Сделав глоток, он с раздражением отставил бокал: ему тоже не захотелось пить. Таггерт принялся угрюмо расхаживать по комнате, понимая, что она молча следит за ним, наслаждаясь мгновением, наслаждаясь огромным смыслом, которым были наделены для нее его движения, его запонки, шнурки его ботинок, его абажуры и пепельницы.

– Мистер Таггерт, почему вы так несчастны сегодня?

– Почему вас это волнует?

– Потому что… ну, если у вас сегодня нет права на радость и гордость, то у кого же оно есть?

– Именно это я и хотел бы узнать – кто имеет на это право? – Таггерт резко повернулся к своей гостье, слова полились так, как если бы расплавился предохранитель. – Он же не изобретал железную руду и доменные печи, так ведь?

– Кто?

– Риарден. Он не изобретал плавку, химию, поддув и литье. Он не мог изобрести свой металл без тысяч и тысяч других людей. Его металл! Почему он считает его своим? Почему считает своим изобретением? Все пользуются чужими находками. Никто не способен ничего изобрести.

Она с удивлением произнесла:

– Но железная руда и все прочее… они же давно известны. Тогда почему никто не сделал этот металл до мистера Риардена?

– Он сделал это не ради благородной цели, а ради наживы, он никогда не поступал иначе.

– Что же в этом плохого, мистер Таггерт? – Она негромко рассмеялась, словно бы вдруг разрешив загадку. – Это абсурдно, мистер Таггерт. Вы хотели сказать совсем другое. Вам же известно, что мистер Риарден честно заработал все свои деньги, и вы тоже. Вы говорите мне так просто из скромности, хотя все знают, что все вы сделали огромное дело – и вы, и мистер Риарден, и ваша сестра… она, должно быть, совершенно удивительный человек!

– Неужели? Ну это вы так думаете. Сестра моя – жесткая, бесчувственная женщина, которая расходует свою жизнь на сооружение железнодорожных путей и мостов не ради высшего идеала, но только потому, что ей нравится строить. Если она занимается заведомо любимым делом, чем же здесь восхищаться? Я совершенно не уверен в том, что сооружение этой дороги ради процветающих предпринимателей Колорадо заслуживает особого одобрения, тем более в то время, когда бедный люд пораженных безработицей районов так отчаянно нуждается в транспорте.

– Но, мистер Таггерт… вы же сами боролись за сооружение линии.

– Да, потому что таков был мой долг – по отношению к компании, вкладчикам, персоналу. Но не ждите, что я буду радоваться содеянному. Я не вполне уверен, что все это было так важно… зачем нужен новый сложный металл, когда столько стран отчаянно нуждаются в простом железе… известно ли вам, что в Китайской Народной Республике не хватает элементарных гвоздей, чтобы приколачивать деревянные крыши к стропилам?

– Но… но мне не кажется, что в этом можно обвинять вас.

– Кто-то все равно должен позаботиться о гвоздях. Человек, умеющий видеть вещи, не внесенные в его записную книжку. В наши дни не найдешь человека, способного проявить сочувствие – и это когда вокруг столько страданий! Подумать только, плюнуть на все и на всех, отдав десять лет своей жизни возне с какими-то там металлами. И, по-вашему, это великое свершение? Ну здесь-то речь идет не о высших способностях, а о шкуре, которую не пробить, даже вылив ему на голову тонну стали! В мире можно найти уйму куда более одаренных людей, но их имена не попадают в передовицы газет, и вы не станете бежать с шоссе к железнодорожному переезду, чтобы посмотреть на них – потому что они не станут изобретать мостов, способных стоять вечно, в то время, когда страдания человечества отягощают их души!

Девушка смотрела на него с молчаливым почтением, уже без прежнего энтузиазма, глаза ее погасли. Джеймс почувствовал себя увереннее.

Взяв в руку свой бокал, он сделал глоток, а потом усмехнулся внезапному воспоминанию.

– Впрочем, это было забавно, – сказал он уже более непринужденным и живым тоном, каким разговаривают со старым приятелем. – Видела бы ты вчера Оррена Бойля, когда по радио передали первое сообщение с «Узла Уайэтт»! Он буквально позеленел… в самом деле, сделался таким же зеленым, как залежалая селедка! Знаешь, как он провел вчерашнюю ночь, стараясь пережить скверные новости? Нанял себе номер в отеле «Валгалла» – a это тебе не пустяк – и, как я слышал, до сих пор все еще там, пьяный вусмерть: валяется под столом в компании избранных дружков и половины всех девок, которых удалось наскрести на Амстердам авеню!

– А кто такой мистер Бойль? – спросила ошеломленная гостья.

– Этот-то? Жирный жлоб, переоценивший свои возможности. Смышленый такой парень, который иногда становится слишком уж умным. Видела бы ты его вчера! Я был в отпаде. От него и от доктора Флойда Ферриса. Этому чистюле не понравилось все, не понравилось ни на грош! – элегантному-то доктору Феррису из Государственного научного института, слуге народа, вещающему словами из патентованной кожи, однако, я бы сказал, что он справился с делом отлично, разве что егозил в каждой фразе – я про то интервью, которое он дал сегодня утром… там были такие слова: «Страна дала Риардену его металл, и теперь мы ждем ответного дара от него стране». Остроумно сказано, если учесть, кто ехал на том милом поезде… У него получилось лучше, чем у Бертрама Скаддера… когда приятели, джентльмены из прессы, попросили его высказать свое мнение, мистер Скаддер не придумал ничего лучше, чем сказать, что воздерживается от комментариев… Воздерживается от комментариев… – и это Бертрам Скаддер, не умевший заткнуться с самого дня рождения, просили его говорить или нет, шла ли речь об абиссинской поэзии или о состоянии дамских комнат на текстильных фабриках! A доктор Притчетт, старый дурак, бродил вокруг да около, утверждая, будто ему точно известно, мол, Риарден не изобретал свой металл, поскольку некий безвестный, но надежный источник сообщил ему, что Риарден украл состав у нищего изобретателя и убил его!

Джеймс довольно хихикал. Девушка слушала его как лектора по высшей математике, не понимая ничего, даже стиля изложения, лишь еще более углублявшего тайну, поскольку не сомневалась в том, что он – Он! – имеет в виду нечто совершенно иное.

Таггерт снова наполнил свой бокал, но тут веселье вдруг оставило его.

Осев в кресле лицом к гостье, он посмотрел на нее мутными глазами.

– Она возвращается завтра, – произнес он, мрачно ухмыльнувшись.

– Кто?

– Моя сестра. Моя драгоценная сестрица. O, теперь она решит, что стала великим человеком, так ведь?

– Вы не любите свою сестру, мистер Таггерт?

Джеймс ответил ей тем же смешком, настолько красноречивым, что другого ответа не потребовалось.

– Почему? – спросила она.

– Потому что она считает себя безупречной. А по какому праву? И кто вообще вправе назвать себя безупречным? Никто.

– Ну, вы не это хотите сказать, мистер Таггерт.

– Я хочу сказать лишь то, что все мы не более чем люди. А что такое человек? Слабое, уродливое, греховное существо, рожденное для порока, прогнившее до костей, и смирение – единственная доступная ему добродетель. Ему следовало бы провести свою жизнь на коленях, моля о прощении за свое грязное бытие. Когда человек начинает считать себя самым добрым, самым умным, тут и начинается гниль. Гордыня – худший из грехов, что бы ты ни создал.

– Но если человек знает, что сделал хорошее дело?

– Тогда ему следует извиниться за это.

– Перед кем?

– Перед теми, кто его не сделал.

– Я… я не понимаю вас.

– Конечно же, не понимаешь. Для этого нужны годы и годы занятий, трудов на высшем интеллектуальном уровне. Ты когда-нибудь слышала о «Метафизических противоречиях Вселенной», труде доктора Саймона Притчетта? – Девушка испуганно помотала головой. – Откуда ты можешь вообще знать, что хорошо, а что плохо? Кто может сказать это? Кто может вообще что-либо утверждать? Абсолютов не существует, как неопровержимо доказал доктор Притчетт. Ничего нельзя считать абсолютным. Все лишь дело частных мнений. Откуда тебе известно, что этот мост на самом деле не рухнул? Ты только думаешь, что это так. Откуда тебе известно, что этот мост вообще существует? Ты думаешь, что философская система – система доктора Притчетта – вещь академическая, отстраненная, непрактичная? Но это не так. Ох, как же это не так!

– Но, мистер Таггерт, линия, которую вы построили…

– Ах, да что вообще представляет собой эта линия? Всего лишь материальное творение… имеет ли оно какое-то значение? Есть ли величие в чем-либо материальном? Только низменное животное может в изумлении застыть перед мостом, ведь в жизни столько возвышенного! Но разве высшие материи когда-нибудь получают признание? O нет! Посмотри на людей. Сколько воплей, сколько стонов на первых страницах газет о том, как удачно расположили несколько кусков бездушной материи. Где же интерес к более благородным темам? Кто и когда отдавал первую полосу феноменам духа? Кто замечает, кто ценит человека, наделенного высшей чувствительностью? И тебя еще удивляет, что великий человек может быть обречен на несчастье в этом порочном мире!

Наклонившись вперед, Таггерт внимательно посмотрел на свою гостью.

– Я скажу тебе… кое-что скажу… признаком добродетели является отсутствие счастья. Если человек несчастен, несчастен реально, по-настоящему, это означает, что он принадлежит к числу высших созданий, обитающих среди людей.

На лице ее проступило встревоженное, озадаченное выражение.

– Но, мистер Таггерт, у вас есть все, чего только можно пожелать. Вы получили лучшую железную дорогу страны, в газетах вас называют величайшим бизнесменом века, говорят, что акции вашей компании принесли вам за один день целое состояние, у вас есть все… разве вы не рады этому?

– Нет, – ответил он.

Услышав его краткий ответ, девушка почувствовала безотчетный страх. Она не знала, почему голос ее превратился в шепот:

– И вы предпочли бы, чтобы мост рухнул?

– Я этого не говорил! – отрезал Джеймс. Пожав плечами, он пренебрежительно взмахнул рукой. – Ты просто не понимаешь.

– Простите меня… O, я знаю, мне нужно еще многому учиться!