17. Елена

Ecce femina! Вот женщина!

Латинское изречение

Это был Амстердам. Тоже художник. И как всегда не один – с очередной своей пассией.

Этот парень, что касается художественной выразительности, колорита, да и вообще в целом, наверное, самый своеобразный и одарённый живописец в нашем околотке. Разумеется, любой из нас по-своему тоже неповторим и что-то из себя представляет. Но Амстердам безусловный лидер. Во всём. И в творчестве, и в бизнесе, и в сколачивании всяческих живописующих студий, объединений, в организации разнообразных выставок, шабашек, а также в любви и всевозможных приключениях и авантюрах.

Его настоящее имя Андам, но друзья зовут его Амстердам. Надо признать, у художников прозвища в порядке вещей. Они даже обязательны. Нет художника без прозвища. Это тебе ни какие-то писатели или композиторы. Каждый художник имеет общепризнанную кличку. Кого только нет среди них – и Цари, и Пастухи, и Кайоты… Похлеще, чем у спортсменов. Вообще, художники среди творческих союзов по многим позициям в безусловных лидерах. Например, кто самый пьющий народ? Да, точно, художники. С ними и писатели даже не могут соперничать, не говоря уж о композиторах, артистах и прочих гармонистах – творцов гармонии, стало быть.

Но Амстердам не производное от имени Андам. Андам около двух лет прожил в Голландии, в Амстердаме, при Доме-музее Рембрандта. Вот и стал наш Андам Амстердамом. Кстати, в стране тюльпанов его признали сразу. Старушка-директриса музея в нём как в художнике, юном, даровитом, подающем обоснованные надежды, души не чаяла. Он там рос и мужал вблизи рембрандтовых полотен, бок о бок с его духом, витавшим в особняке, в котором великий живописец жил и творил несколько веков назад. Андаму там и остаться предлагали, и невесту подыскали, но он вернулся. С полными карманами валюты. И полгода весь наш художнический бомонд слушал его рассказы о жизни в самой раскрепощённой стране мира, о тамошних его любовях, марихуане, кифе, маджуне и прочих бодрящих сигаретках и конфетках, о фантастических заказах, выставках, о проданных и просто так оставленных в дар картинах и беспроблемно пил-гулял за здравие вернувшегося из рая друга.

Хотя порой Амстердама из-за его длинноватого острого носа называли Буратино. Но не так часто.

По натуре Амстердам добр, но вообще-то и зол одновременно. Что поделать, Близнец по гороскопу. Родился он в самом гнилом районе города – у Колхозного базара. Прибазарное детство наложило свой отпечаток на его характере и поведении. Разжёвывать не буду, прочтёт – обидится. А вот творчество его донеслось до сегодняшнего дня родниково чистым и не расплёсканным. Удивительно. В общем, я заметил: нередко художники (имею в виду и поэтов, и композиторов…) по земному образу и подобию своему не соответствуют своей творческой красоте и выразительной силе. Можно даже круче сказать: являются антиподами друг другу, то есть самим себе.

Одевается Амстердам небрежно, даже неряшливо. Пришёл в замызганном свитере, из-под которого светлая рубаха, как у бабая, чуть ли не до колен. Снял ботинок и засветил голой пяткой сквозь лунку дырявого носка. Тагир дал ему шлёпанцы, напомнив, что в мастерской у него не разуваются. Это он, скорей, для новых гостей сказал, чтобы те в своей обуви не чувствовали себя из-за босого нашего друга неудобно. (Сказал и скрылся в «кухонке», за ширмой, где у него закипал на электроплитке кофе.)

Спутница Амстердама – нет, не просто очередная девка, как первоначально подумалось, а видная, молодая женщина, лет двадцати пяти, с беломраморной, будто подсвеченной изнутри, античной шеей, высокой, тугой грудью, округлыми плечами под лямочками лёгкого платья в полосочку, – не стесняясь, будто сто раз бывала в этой мастерской, прошла к нашему гусарскому столику с водкой, килькой и укропом, опустилась в предложенное ей (освобождённое Кашей) видавшее виды кресло и заложила гладкую, такой же светящейся мраморной основы, как шея, ногу на ногу.

Откуда у этого неопрятного типа такие женщины, одна краше другой? Таким вопросом задавался не я один. Понятно, он довольно высок ростом, пригляден лицом – тонкие черты, открытая, белоснежная улыбка, чуткие, слегка раскосые глаза, – смел, красноречив, зазывает «красоту невиданную» к себе в мастерскую попозировать, а там уж красавицам устоять перед его льстивыми устами и кистью проблематично.

Я исподволь наблюдал за гостьей.

В правильном овале лика её под тонко очерченными полукружьями бровей покоились светло-карие, ореховые глаза с неспешно читающим нас взглядом. У неё была короткая, отливавшая цветом красного дерева стрижка. Она в самом деле являла собой поразительную красоту. И я не удивился, когда гостья при нашем общем знакомстве назвалась Еленой. Почему не удивился? Да потому что хорошо знал греческую мифологию, по которой дочь Зевса Елена была прекраснейшей из всех смертных женщин на свете.

– Да, Еленой, – повторила она и улыбнулась своими полными, сочными губами в алой помаде.

– Прекрасной!.. Еленой Прекрасной, – уточнил Амстердам, не представивший её нам сразу, будто пришёл с собачкой какой-то на верёвочке. Или он не мог предположить, что в мастерской друга неожиданно окажутся сразу несколько Аполлонов Бельведерских? Опешил? Хотя не из тех он… – Кстати, она тоже художник, – проинформировал Амстердам милостиво. – Чудесный портретист и мастер пейзажа. – Была такая черта характера у него – он всех и вся хвалил, даже художников, что от слова «худо» происходят, даже в безнадёжных делитантских работах умудрялся он находить что-то положительное и обнадёживающее.

– Э-э, – протянул Тагир, появившийся с видавшим виды кофейником в руке, – а я-то не понял с бодуна: ты ли это, Лен?

– Кто ещё! – миролюбиво усмехнулась гостья. – Надо же, однокурсников не узнаёт!

– Да, друзья мои, это Анисимова Лена, собственной персоной. Мы вместе с ней в нашем училище три с половиной года краски мешали, холсты марали, а потом в Москве в Строгановку поступали, хотя, что вспоминать… – Тагир запнулся и перевёл разговор на кофе: – Чувствуете аромат? Это же настоящий, бразильский, в зёрнах…

Тут надобно пояснить, почему я, будучи художником, не знал её, тоже художницу. Дело в том, что и она, и Тагир-кузнец, и Амстердам значительно младше меня и моего одногодки Булатова. Они одно поколение, мы – другое. Они по возрасту к Каше ближе. И ещё надо пояснить, почему при упоминании Строгановки Тагир замялся. Да потому что (это выяснилось позже) Тагир-то в Строгановку поступил, а она нет. Два раза поступала и два раза срезалась. Так и осталась с училищным образованием. На коллективных выставках работ её не видать было, на персональных – говорить не приходится, в Союз художников её, естественно, не принимали… И ничего удивительного, что она оказалась вне поля моего зрения.

Я посмотрел на неё внимательнее. Нет, всё-таки я видел её раньше, встречал где-то – то ли в училище, куда с годами тропа моя не заросла, то ли на какой-то выставке. А возможно, мне уж стало казаться, что вижу её не впервой. Так бывает после неотрывного профессионального разглядывания, а быть может, и необязательно профессионального, а просто красивая женщина порою порождает эффект, будто ты её когда-то непременно встречал на своём пути.

Кофейник оказался маловат, Тагир поспешил заварганить новую порцию, зацепив по дороге Амстердама и кивнув на наш полон яств стол: не мешало бы его освежить.

– А то как-то неудобно…

Амстердам стал возражать, мол, он уже полтонны принял на грудь, но доводы Кузнеца оказались весомей: не каждый день у нас здесь, в мастерской, собираются чемпионы мира и гениальные голландцы.

– А кто чемпионы мира-то? – высокомерно повёл своим острым, как у Буратино, носом Амстердам. – Равиль Булатов вот – да, знаю, не отнимешь… А кто ещё-то?

Но Тагир в хоккейных делах разбирался лучше.

– Руслан Кашапов – тоже чемпион мира! – процедил он сквозь зубы. – В составе молодёжной сборной…

– А-а, молодёжной! – перебил его Амстердам. – Ещё детскую команду вспомни? Я вот, например, за сборную школы играл… – Но это «голландец» молвил уже за дверью мастерской, подталкиваемый Тагиром к двери подъезда.

– Дай, хоть ботинки натяну. Да и не хватит у меня тут… – Андам вытащил из кармана скомканные деньги, принялся пересчитывать…

Возня друзей у двери осталась незамеченной разве что Еленой. В итоге с Амстердамом в магазин увязался Булатов.

А мы, оставшиеся в ослепительном сиянии прекраснейшей из смертных, разговорились не о живописи, не о красоте, спасающей мир, а о хоккее, хотя в нашем кругу красота и спорт не противопоставляются. И завернули мы в чисто хоккейное русло не по своей воле – именно она зарулила, большая, оказывается, любительница, можно даже сказать – знаток этого вида искусства. И Булю, и Кашу она прекрасно знала. Знала их номера, амплуа, статистику, припомнила кулачные бои, штрафные удаления… Весело так, живописно припомнила. При неподдельных словах уважения к настоящим ледовым бойцам, которые, по её мнению, и в жизни должны быть людьми мужественными, Каша, не сводивший с красавицы восхищённых глаз, приосанился.

18. Чёрная гиря

От природы Каша бесхитростен и даже прямолинеен. Порой ему промолчать бы или сказать нейтрально, так нет, встрянет со своим извечным «как это?» или «не понял?», и всё сам себе же испортит. И на хоккейной площадке лезет на рожон, не переставая греть скамейки штрафников. Кто бы в послематчевых газетных отчётах вспомнил о его гипертрофированном чувстве справедливости, нет – наперебой и с каким-то упоением подсчитывают его штрафные минуты. Надо признаться, наша спортивная журналистика поверхностна, труслива, продажна и к тому же бездарна. И не только спортивная. Есть два-три пера на всю страну, и то они журналистикой занялись постольку поскольку, не имея специального образования, но зато, имея что сказать, то есть идеи. Да, без путеводной звезды журналистика, как и художественная литература, пустое дело.

Гонцы притащили полную спортивную сумку всякой всячины. Сумку Буля взял по пути из своей машины, и с Амстердамом они отоварились так, будто собрались свадьбу справлять.

Амстердам, паясничая, извлекал из неё всевозможные красочные бутыли, банки, баночки, свёртки, остроумно комментируя, почему приобретено именно это, а не иное. Шут гороховый! А может, артист? Кому как. Но порою определённо – шут. Правда, талантливый, серьёзно талантливый в своём главном деле… Я тоже близнец и тоже раздваиваюсь, меняюсь, но не настолько же… Уксус на сметане. Другого сравнения не придумаешь.

А он уже тем временем жонглировал двумя банками консервов и бутылкой вина, не замечая, что его пассия давно его не замечает. Она смотрела в серо-голубые, удивлённые глаза Каши и что-то оживлённо говорила. Они стояли в дальнем углу мастерской, у картины заиндевелого леса, и глаза самого зверского «волка» были по-детски ясными и кроткими. Она говорила, а он моргал своими акварелями, и они становились всё более светлыми и послушными. В смысле, он слушал её глазами и кивал, кивал… Она повторила ему что-то, а он не понял. Он был в состоянии лёгкого нокдауна.

Амстердам, наконец, оставив циркачество, подошёл к ним:

– Чемпион, закрой рот – ворона залетит.

Каша повёл вмиг отрезвевшим взглядом по мастерской, взял двухпудовую гирю, служившую Кузнецу рабочим прессом, молча отжал её десять раз и успокоился. Получилось это у него так, между прочим, без засучивания рукавов пиджака. (Он единственный здесь был в цивильном костюме.)

Остроумный Амстердам лишился дара речи, затем подскочил к гире и на силе душевного порыва вскинул её двумя руками на грудь. Помедлил немного, чуть присев, попытался толчком вскинуть над головой, но чёрная, чугунная груша оказалась неподвластной утончённым рукам живописца. Она остановилась чуть повыше головы на согнутой, как кочерга, руке. Амстердам тужился, кровь бросилась в его всегда бледное лицо, но гиря идти вверх больше не желала. Из уст нашего атлета вырвался злой кряк, и несговорчивый снаряд с треском опустился.

– Пол не проломи, – более других развеселился Тагир. Смешок его был негромок, но с ехидным похрюкиванием. Он ещё добавил: – Это тебе не кистью махать!

– Кто бы говорил! – взвился Амстердам. – Сам художник… И сам же…

– Я не художник, я – кузнец.

С этими словами Кузнец подошёл к гире и два раза толчком вознёс её над своей смоляной, буйной макушкой.

Каша благодушно ухмыльнулся и понимающе произнёс:

– Сила!

Алые губы прекрасной Елены тронула еле заметная улыбка, ничего не означавшая, никого и ничего не оценивавшая, но Амстердам оценил её по-своему:

– Сговорились! Спелись! Я-то думаю, что за тяжесть в воздухе висит, не распрямиться, не продышаться. Вот прямо грудь давит. Нет, я больше здесь не могу. – Он рванул ворот свитера и, разевая рот, как рыба, выброшенная на берег, выбежал из мастерской.

– Что это с ним? – спросил Каша. – Обиделся, что ли?

Я ответил: с Амстердамом такое бывает, через пять минут остынет и вернётся.

– Не надо было тебе оценивать, – сказал Каше Буля, – кто сила, а кто не очень.

– Я же без задних мыслей… А он точно вернётся?

– Ровно через пять минут, – уверил Кузнец.

Амстердам вернулся через час…

19. Пошли со мной

…какой-то поникший и совершенно трезвый.

– А-а… вы ещё не ушли! – обвёл он нас усталым взглядом и остановил его на Кузнеце. – Ты мне нужен был.

– Я помню, помню, – живо отозвался тот, подразумевая что-то одним им известное. – Это два дня работы, не волнуйся, давай лучше по стопочке, мы уж тут, в кузне, испереживались, куда тебя ветром сдуло? – И ловко наполнил гранёные стаканчики.

– Да, сквозняки, чёрт возьми! – это Каша. То ли пошутил, то ли что.

Я взял в углу мастерской жердину и с её помощью захлопнул форточку, чтобы больше никого не сдувало из «кузни».

Амстердам опустил глаза на свою стопку, затем поднял на Елену, протяжно посмотрел в её невозмутимые ореховые глаза и почти шёпотом произнёс:

– Пошли.

– Куда? – спросила она также тихо и настороженно.

– Со мной.

– А мы все ко мне домой собрались, – заметил Тагир. – Ждали, ждали тебя… Давай на посошок. И пойдём. Там нас Наташа встретит. Она у меня готовит… пальчики оближешь, – стал он рассказывать своим новым друзьям о своей жене, её хлебосольстве, о гостеприимном старинном доме в оазисе яблоневого сада, посреди современного жилого массива. Не совсем массива… Неподалеку дом-музей вождя пролетарской революции, рядом, в высоком, но не высотном, номенклатурном доме, с видом на тагировское поместье, – квартира президента республики. Ему, человеку, рождённому на селе, понятно, более мил яблоневый сад с избой под своими окнами, чем какой-нибудь многошумный проспект. Раза два Тагир видел уважаемого президента на балконе в трусах и майке, выходившего поутру навстречу солнцу и разминавшего свои крепкие, крестьянские плечи, чтобы, значит, неустанно и надёжно держать безоблачный мирный свод над своим народом и республикой.

Амстердам выпил, размеренно закусил, согласившись вроде бы с Тагиром-кузнецом, верней, с присутствующим авторитетным собранием – сменить месторасположение курултая. Но когда повалили из «кузни», тронул руку Елены, ткнулся своим острым буратинным носом в розовую раковину её уха:

– Пошли со мной.

Она ответила совсем не шёпотом:

– Тебе же Тагир нужен, а меня ты забыл и бросил.

– Я не забыл, не бросил, – повысил и Амстердам голос. – Я обиделся.

– На что?

– Не прикидывайся. Вижу ведь, и все видят, как ты тут с этим милуешься.

– С кем?

– С Кашей, с кем!

– Что? – оглянулся Кашапов. – Он шёл чуть впереди с Булей, и тот что-то ему говорил. Каша не мог оставить без внимания слова дядьки, по этой причине зазевался и выпустил из виду свою новую очаровательную знакомую.