Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, – а душу твою люблю я еще более твоего лица.

А. С. Пушкин – жене из Павловского

Шел 1863 год. С деревьев на мокрую землю медленно падали последние листья. Они цеплялись за голые ветви, как за единственную надежду продлить жизнь. А безжалостный, холодный дождь, редкий, но крупный, сразу же впечатывал их в землю, как в могилу.

Жухлая трава, прихваченная инеем, жалко клонилась в прощальном поклоне. Солнце, не доброе и не щедрое, пряталось за раздраженными сизыми тучами. Плакал ветер, бессильно бросаясь в окна петербургской квартиры Ланских, где умирала Наталья Николаевна.

Она лежала на кровати с откинутым пологом, под голубым шелковым одеялом, на высоко поднятых подушках, отороченных кружевами, протянув вдоль тела бессильные руки, и ее белое-белое исхудавшее лицо, с трагическим изломом левой брови и чуть косящим загадочным взглядом, устремленным теперь в неведомое для окружающих, как и прежде, было прекрасно.

Она не верила в то, что умирает. Даже приезд всех детей ее и Пушкина, кроме Натальи, которая находилась за границей, не убеждал в этом. Последние годы она часто болела. Ее нездоровье началось с судорог в ногах, точно таких же, как тогда, когда умирал Александр Сергеевич. Малейшие неприятности, связанные с детьми и мужем, Петром Петровичем Ланским, она переживала во много раз тяжелее, чем прежде. Для нее была трагедией неудавшаяся личная жизнь младшей дочери ее и Пушкина, Натальи, и то, что старшая, Мария, в свои двадцать восемь лет была еще не замужем.

Началась бессонница. Ночами тихонько, чтобы не разбудить мужа, она соскальзывала с постели и босая, в одной рубашке прокрадывалась из спальни в столовую, там бросалась на диван и, вцепившись зубами в платок, старалась заглушить сотрясающие ее рыдания. Потом она подолгу стояла у окна, смотрела на спящие петербургские дома с темными окнами, а на рассвете уходила в свою маленькую молельню, застланную ковром, увешанную образами, вставала на колени и шептала: «Боже! За что ты наказываешь меня?»

Она вспоминала всю свою жизнь с детства до последнего дня. «Нет, никогда, никому сознательно я не делала плохого… Может быть, ты, господь, наказываешь меня за второе замужество? Но семь лет я выполняла данный себе обет. А Пушкин, умирая, велел блюсти траур всего лишь два года…»

К бессоннице примешивалась гнетущая тоска, охватывала порой до мучительной физической боли. Иногда хотелось закричать или сделать что-то с собою, чтобы не жить, не страдать бессонницей. Но она знала, что такие мысли – великий грех, понимала, какое горе принесла бы детям, мужу, родным, и жила, стараясь скрыть от всех свое состояние.

Все чаще и чаще жизнь сама по себе казалась ей бессмысленной и жестокой, сердце изнывало тоской за родных, обреченных на страдания. О внучатах своих она думала в такие мгновения с отчаянием: представляя огромный, страшный мир, в который вот-вот бросит их судьба.

Наталья Николаевна лечилась за границей, болезнь сваливала ее вновь, но она все-таки поднималась и жила. Казалось, и теперь все будет так же.

Несколько лет тому назад по совету врачей Петр Петрович Ланской решил отправить жену на воды, хотя и знал, что ради себя она не оставит семью.

Вечером по тайной договоренности задержался домашний врач Ланских. На диване сидела Наталья Николаевна, усталая, исхудавшая, равнодушная ко всему, что происходило в столовой. Мария и Александра играли в шахматы в углу, за круглым столиком. Ланской разговаривал с врачом, пожилым, добродушным и настолько грузным, что, казалось, тело свое он с трудом втиснул между двух ручек кресла.

– Вот послушай, Таша, что думает Порфирий Андреевич, – сказал Петр Петрович.

Наталья Николаевна затушила пахитоску в хрустальной пепельнице и неторопливо повернула к мужчинам бледное, изможденное лицо.

– Я думаю, Наталья Николаевна, что мадемуазель Марии неплохо бы провести какое-то время в Годесберге, попринимать ванны. Да и вам такое лечение пошло бы на пользу. Эти лечебные воды были известны еще древним римлянам. Проверено, как видите, временем.

– Маменька! Поехали! – с восторгом воскликнула Мария, смешав на шахматной доске фигуры.

– А я? – надувая губки, спросила Александра.

– Ну и ты, разумеется, тоже, – поспешно ответил отец, опасаясь, как это часто случалось, капризной вспышки его старшей дочери.

– За совет спасибо, Порфирий Андреевич, – с мягкой улыбкой сказала Наталья Николаевна доктору, мысленно прикидывая, сколько же будет стоить такая поездка, – мы подумаем.

И все же, как ни сопротивлялась Наталья Николаевна, Петр Петрович настоял, чтобы она с Машей, Александрой и своей старшей сестрой, Александрой Николаевной, которая с 1834 года всегда находилась при ней, поехала лечиться за границу.

Наталья Николаевна, видимо, страдала истощением нервной системы и переутомлением, хотя точный диагноз не был поставлен и за границей. Она писала мужу:

Уверяю тебя, как только сколько-нибудь серьезно заболеешь, теряешь всякое доверие в медицинскую науку. У меня были три лучших врача и все разного мнения.

Из Бонна и Берлина Наталья Николаевна с семейством переехала в курортный городок Годесберг и поселилась в недорогом отеле. Она принимала ванны, пыталась любоваться природой, совсем не такой, как в родном Полотняном заводе или на петербургских дачах, старалась развлекать себя новыми знакомствами. Но тоска не отступала, и она писала мужу:

В глубине души такая печаль, что я не могу ее приписать ничему другому, как настоящей тоске по родине.

«Родина, – думала Наталья Николаевна потом, вспоминая ту поездку, – какая бы она ни была, для меня всю жизнь была священна. Вряд ли я могла бы жить вне своей родины, как мои сестры».

Из Годесберга она писала:

…личности, сидящие с нами за табльдотом, мало интересны, придется мне исправить эту ошибку. Мы, оказывается, были в обществе ни много, ни мало как принцев. Два принца… учатся в Боннском университете, старший из них – наследный принц. С ними еще был принц Липп-Детмольдский. Что касается этого последнего, то уверяю тебя, что Тетушка, рассмотрев его хорошенько в лорнетку, не решилась бы взять его и в лакеи… Эти дураки были бы очень удивлены, найдя в Петербурге такую роскошь, о какой не имеют и представления, и общество несравненно более образованное, чем они сами.

В 1862 году здоровье Натальи Николаевны стало еще хуже. К бессоннице и тяжелому настроению прибавился кашель. Ночи напролет она сидела в постели, опираясь на подушки, и засыпала только под утро. Уже без особых уговоров она провела зиму в Ницце, и ей полегчало. Окончательно здоровье ее было подорвано после поездки в Москву. Родные и близкие знакомые уговаривали не ездить. Но как же могла она оставаться в Петербурге, когда ее ждали на крестины внука, которого сын Александр в честь великого деда назвал Александром. Надо было посмотреть на младенца, сердцем матери порадоваться теплому уюту семьи сына, который женился на Софье Александровне Ланской – племяннице мужа Натальи Николаевны. Столько было тогда хлопот, связанных со свадьбой! Брак долго не разрешали, считая жениха и невесту родственниками. С просьбой об этом браке Наталья Николаевна обращалась к императору. Тогда она еще могла сделать это…

Брак оказался счастливым, не то что у дочери Натальи, которая разошлась с мужем, имея трех крошек-детей. Больше года сопротивлялась Наталья Николаевна браку Натальи с Михаилом Леонтьевичем Дубельтом, ей не хотелось отдавать за него дочь потому, что он был сын всесильного жандарма, и потому, что жених был старше на четырнадцать лет, и, главное, потому, что все говорили о тяжелом характере Михаила Леонтьевича, о его увлечении карточной игрой. Но дочь все же настояла на своем.

Тоска за дочь истомила Наталью Николаевну, горькие мысли не покидали ее, но выхода из создавшегося положения она не видела. Двое Натальиных малюток теперь здесь, у Ланских. Только дочь Анну отец не отдавал Наталье, а так как служба его была связана с частыми поездками за границу, он возил всюду с собой и дочь.

Как-то в горькую минуту отчаяния Наталья Николаевна детям сказала, чтобы потом… письма к ней Александра Сергеевича, которые хранятся у сына Александра, были переданы Наталье Александровне – это наследство дорогое. Знала бы Наталья Николаевна, что пройдут годы, и ее Таша, возвратившись на родину, выйдет замуж за приехавшего в Россию принца Николая Вильгельма Нассаусского! А перед венчанием ей будет пожалован титул графини Меренберг.

Но не дано человеку предвидеть будущее. Лежит Наталья Николаевна под голубым одеялом, по подушке разметались ее несобранные темные с проседью волосы. Часто приходит полузабытье. А в иные минуты ярким видением проносится прошлое. Вся жизнь. И особенно одно воспоминание неотвязно всплывает в памяти.

Тогда серое, серое петербургское утро, с ветром и мокрым снегом, сизое, угрожающее небо, нависшее над потемневшими домами, сменилось ясным холодным днем. Наталья Николаевна поехала за старшими детьми, которые были у княгини Мещерской – близкого друга Пушкиных. Обычно вещее сердце Натальи Николаевны в тот день не чуяло беды. Не заметила она и того, как, чуть свернув в сторону, ее сани пропустили встречные, в которых ехал Пушкин с Данзасом. Сердце-вещун и тут смолчало…

Александра Сергеевича ждали к обеду, а он опаздывал. Уже давно был накрыт стол. Из детской доносились мягкие удары мяча, грохот падающих игрушек, иногда голос няни.

Александра Николаевна, сбросив туфли, уютно устроилась в кресле в будуаре сестры, а та вспоминала со смехом, как вчера на балу у графини Разумовской сразилась в шахматной игре с иностранцем, о котором шла слава как о большом мастере, и обыграла его.

…Они сели за шахматный столик в небольшой комнате, друг против друга. Иностранец, пораженный красотою своей партнерши, некоторое время бездумно любовался ею. Потом опомнился и, быстрым, самоуверенным взглядом окинув окружавших их гостей, поглядывая на прекрасную русскую женщину, рискнувшую соревноваться с ним в шахматном искусстве, сказал снисходительно: «Ну что же, мадам, начнем?»

Наталья Николаевна молча кивнула.

И они начали играть. Когда он проиграл, графиня Разумовская, смеясь, сказала гостю: «Вот какие наши русские женщины!»

…И опять смолчало сердце-вещун. А в это самое время на Черной речке смертельно раненного Пушкина секунданты вели к саням.

В тревоге за приемного сына примчался к месту дуэли барон Геккерн. Пушкин не знал, что к дому привезли его в карете врага.

Наталья Николаевна подошла к окну и, узнав остановившуюся подле их дома карету Геккерна, в негодовании подозвала слугу:

– Передайте барону, что я не могу его принять.

Она возвратилась в будуар, собираясь рассказать сестре, что старик Геккерн, несмотря ни на что, снова приехал в их дом. Но вдруг сестры услышали поспешные шаги. «Это не шаги Александра Сергеевича», – подумала Наталья Николаевна, и в первый раз за этот день в тревожном предчувствии замерло ее сердце.

Александра Николаевна тоже прислушалась и побледнела. Она одна знала об оскорбительном письме Пушкина барону Геккерну, посланном вчера.

Пушкин писал:

Барон!

Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызвала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.

Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.

Вы хорошо понимаете, барон, что после этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец.

Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.

Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга.

26 января 1837 г. А л е к с а н д р П у ш к и н.

А за два дня до этого Александра Николаевна писала брату Дмитрию в Полотняный завод:

Все кажется довольно спокойным. Жизнь молодоженов идет своим чередом, Катя у нас не бывает; она видится с Ташей у Тетушки и в свете. Что касается меня, то я иногда хожу к ней, я даже там один раз обедала, но признаюсь тебе откровенно, что я бываю там не без довольно тягостного чувства. Прежде всего я знаю, что это неприятно тому дому, где я живу, а во-вторых, мои отношения с дядей и племянником не из близких… Катя выиграла, я нахожу, в отношении приличия, она чувствует себя лучше в доме, чем в первые дни: более спокойна, но, мне кажется, скорее печальна иногда. Она слишком умна, чтобы это показывать и слишком самолюбива тоже; поэтому она старается ввести меня в заблуждение, но у меня, я считаю, взгляд слишком проницательный, чтобы этого не заметить.

В письмо это были вложены две неисписанные страницы почтовых листков. На обоих в середине написано:

Не читай этих двух страниц, я их нечаянно пропустила и там, может быть, скрыты тайны, которые должны остаться под белой бумагой.

Дальше, на следующем листке, Александра Николаевна продолжала:

Что касается остального, то что мне сказать? То, что происходит в этом подлом мире, мучает меня и наводит ужасную тоску. Я была бы так счастлива приехать отдохнуть на несколько месяцев в наш тихий дом в Заводе.

Дверь открылась без предупреждения, и возникший в ее проеме Константин Карлович Данзас в расстегнутой верхней одежде, взволнованно проговорил прерывающимся голосом:

– Наталья Николаевна! Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Александр Сергеевич легко ранен…

Она бросается в прихожую, ноги ее не держат. Прислоняется к стене и сквозь пелену уходящего сознания видит, как камердинер Никита несет Пушкина в кабинет, прижимая к себе, как ребенка. А распахнутая, сползающая шуба волочится по полу.

– Будь спокойна. Ты ни в чем не виновна. Все будет хорошо, – одними губами говорит Пушкин и пытается улыбнуться.

Потом были ночи и дни, но когда была ночь и когда день, – она не знала. Не знала с той поры, когда ее самое потряс ее же безумный крик: «Пушкин! Ты будешь жить!» – и его лицо – величественное, спокойное и прекрасное, какого она не знала в прежней его жизни.