Воспоминания самых ранних лет детства не совсем ясно встают в моей памяти; как в пейзаже, в них есть места яркие, есть и теряющиеся в туманной дали. Всего яснее вспоминаю я из того времени имение Розанка на Буге, старый каменный дом, в котором когда-то жили Потеи и под которым они устроили погреба с превосходными старыми винами.
Это было в 1776 году. Мой отец[2], тогда командир гвардейского литовского полка, привел свой полк на лето в Розанку, чтобы подготовить его там к военным маневрам, которые он хотел ввести в Польше. Для этой цели он выписывал хороших солдат из Пруссии, а также посылал туда наших молодых людей на выучку.
Я помню палатки, разбитые на газоне двора, и офицеров гвардии, собиравшихся в них к обеду. Помню также полкового священника, бернардинца. Это был человек высокого роста, умевший вызывать к себе расположение офицеров, которые любили шутить с ним.
Гетман Браницкий, давнишний близкий друг моего отца, посетил Розанку. В то время гетманы снова пользовались своим прежним влиянием, и Браницкий был принят со всеми официальными почестями, не говоря уже о гостеприимстве, оказанном ему в нашем доме.
Весь полк был одет в парадную форму и казался мне целой армией, несмотря на то, что состоял всего из двух батальонов.
Ко мне был приставлен тогда камердинер моего отца, француз Буасси, уроженец города Понтуаз, близ Парижа, добрый и умный человек. Именно он своим демократизмом предохранил меня от влияния распространенных в то время в Польше привычек величия и барства и рано пробудил во мне наклонность к независимой и полезной деятельности.
Среди разных мелких происшествий того периода мне вспоминается одна прогулка по холму, на котором стоял наш дом. Спуск с него был довольно крутым и шел к самому городу, расположенному у подошвы холма. Буасси уговорил меня сбежать с холма, но я не смог добежать до конца, упал лицом оземь и покатился вниз. Мне было очень совестно своей неловкости, тем более что находившиеся внизу еврейские дети начали смеяться надо мной. Это меня страшно рассердило, и мне стоило большого труда успокоиться после этой неудачи.
В то время мои родители обыкновенно проводили лето в Вольчине, находившемся в нескольких милях от Розанки. С этим местом связаны мои дальнейшие воспоминания. Там был обширный дворец, в котором жил канцлер князь Михаил Чарторижский, дядя моего отца. В этом дворце под наблюдением княгини, супруги дяди, воспитывалась в свое время моя мать[3], там же вышедшая замуж за своего дядю по матери, князя Чарторижского, сына воеводы.
Оба старых князя очень желали этого брака, но ему сильно противилась княгиня Любомирская, сестра отца. Ее противодействие возросло еще благодаря следующему обстоятельству. Незадолго до замужества мать, зайдя в избушку какого-то крестьянина, нашла там в люльке ребенка в оспе, в самый разгар болезни. Потрясенная виденным, так как несколько ее сестер умерли от этой болезни, она сама заболела оспой, и так сильно, что отчаивались ее спасти. Как только мать немного оправилась, родные поспешили с этим браком. Девушку одели к венцу. Она вышла с лицом, покрытым струпьями и большими красными пятнами, и в парике на голове, так как волосы выпали совершенно. С княгиней Любомирской сделалось дурно от отчаяния, что ее брату досталась такая уродливая жена. Но, как ни велико было ее влияние на отца, она не могла помешать этому браку, который считался в семье очень выгодным.
Спустя некоторое время мать совершенно оправилась от болезни и вскоре сделалась замечательной красавицей.
Главное здание в Вольчине было деревянным, другие же постройки – каменными. Я вспоминаю там портреты Карла XII, Августа II и Понятовского, отца короля. Был там и огромный сад, разделенный длинным, широким каналом, в конце которого стояла статуя Нептуна со всей его свитой, во французском стиле, столь модном в то время.
В Вольчине случались блестящие собрания, играли и ставили разные пьесы. Однажды были устроены гонки на воде. Мужчины, в подходящих к этому случаю костюмах тритонов, бросались в канал; среди них особенно выделялся генерал граф Брюль.
Мать учила меня французскому языку. Как-то раз задала она мне выучить наизусть прочитанный вместе с ней отрывок из Расина, в котором Митридат открывал своим детям замысел против римлян. О, эти стихи! Никогда я не забуду их, и вот почему. Мы часто предпринимали шумные, веселые и очень приятные прогулки в Рымчай, – то была деревня, лежавшая в окрестностях нашего имения, с чрезвычайно живописным источником. Мать любила украшать это местечко. А так как я не выучил заданного урока, меня оставили дома, к большому моему огорчению.
В обширных садах Вольчина водилось много оленей. Когда однажды я гулял по саду с Буасси, олень набросился на меня, повалил на землю и готовился было ударить рогами, но Буасси прибежал на помощь и палкой отогнал животное.
Мне припоминается также доктор Гольц, не разлучавшийся никогда с моим отцом, и один молодой женевец по имени Люиллье, учитель математики, дававший мне уроки в течение десяти лет.
В моей памяти встает также Юлиан Немцевич, уже тогда посещавший наш дом, и мне помнится, как, танцуя с моей старшей сестрой, он поскользнулся и упал во время мазурки. Сестры, бывшие старше меня, казались мне тогда уже совсем взрослыми девицами; они играли на рояле и должны были принимать гостей.
Самым близким нашим соседом был Клокоцкий, живший в Сычиках, к которому мы часто ездили в гости по вечерам. У него был огромный пруд, в пруду водилось много рыбы; на звон колокольчика рыбы выплывали, и мы бросали им хлеб в воду. Княжнин упоминает об этом в своих стихах.
Войцех Клокоцкий и его жена были настоящими представителями польского общества старых времен, он – с закрученными вверх усами, она – с лицом, сплошь покрытым мушками. Сын их впоследствии постоянно бывал и обедал в нашем доме.
Мои первые воспоминания о Варшаве представляются мне как-то смутно.
Меня сильно поразила смерть князя-канцлера, повлекшая за собой траур всего Голубого дворца, резиденции Чарторижских в Варшаве. Мое внимание в особенности было привлечено тем, что все во дворце оделись в черное.
Помню также стыд и огорчение, которые я испытал однажды, когда, желая оправдаться в одном каком-то проступке, свалил свою вину на прислугу, курьера, которых тогда обыкновенно держали во дворцах. Курьер этот, по имени Антон, был слишком толст и негоден для своей службы. Его привели ко мне, одетого в овечью шкуру, и он стал жаловаться мне, что из-за меня его выгнали со службы. Я сознался в своей вине, и только позже мне пришла в голову мысль, что это была простая комедия. Тем не менее случай этот оказался для меня очень полезен.
В то время я сильно заболел. У моего деда было несколько врачей, и все они приговорили меня к смерти. Мать бросилась перед ними на колени, умоляя продолжать лечение, но ни один не хотел взять на себя ответственность за применение крайних средств. Тогда маршал Ржевуский, друг моих родителей, привез доктора Беклера, придворного врача короля Станислава-Августа, и тот спас меня.
Новая жизнь началась для меня с этого времени. Мне дали в руководители полковника Цесельского, начали очень заботиться о моем здоровье, и я стал проводить столько же времени в Повонзках, в нашем поместье, сколько и в Варшаве. В Голубом дворце устраивались празднества, в которых участвовал и я вместе с сестрами, ставшими уже взрослыми девицами. У нас тогда проживало несколько французов, которые принимали большое участие в устройстве этих удовольствий. Среди них – Дариньи, учитель танцев, очень способный человек, служивший раньше в Парижской опере и балетмейстером в Штутгарте, где герцог Вюртембергский тратил много денег на театральные представления, затем – Патонар, взявший на себя заведование музыкальной частью, и Норблен, занимавшийся декорациями.
Как-то раз после одного из таких представлений, когда все уже разъехались, вспыхнул пожар. Огонь показался в боковом крыле дома, там жили мои сестры. Первыми бросились на помощь наши французы, еще не успевшие снять своих театральных костюмов. На одном из них были шелковые чулки красного цвета; в то время как он помогал тушить огонь, один из слуг вылил на него огромный ушат воды, думая, что горят его ноги. Сестры с гувернанткой, мадемуазель Пти, и их подруги, девицы Нарбут, спасаясь, вынуждены были бежать на другой конец двора.
В ужасе смотрели мы на пламя, которое распространялось все больше и охватило уже весь флигель. Александрина, старшая из сестер Нарбут, была в отчаянии и, думая, что мы лишаемся всего нашего состояния, хотела, чтобы мои родители переехали в деревню ее родителей. Там родилась моя младшая сестра Софья, а меня, ради здоровья, нашли полезным учить верховой езде, что доставило мне огромное удовольствие. Чаще всего я совершал свои прогулки в Повонзки.
Когда я спрашиваю себя, какое время в моей жизни было самым счастливым, мне кажется, что это были минуты, проведенные в Повонзках. Это поместье представляло из себя нечто вроде оазиса, окруженного целым морем песков; само же оно было все в зелени. Каждый из детей имел хижинку с садом, а посередине, на возвышении, над прудом, вода которого, стекая в маленькую речку, орошала все посадки, стоял дом матери, более обширный, окруженный лесом.
Чтобы украсить это поместье, моя мать устроила в нем искусственные развалины. Вообще там было все, что душе угодно. Остров, грот на острове, мельница, конюшня в виде старинного амфитеатра и обширный двор с множеством кур и голубей, которых мы часто кормили.
Мы редко принимали в Повонзках гостей, а жили только своим кружком, однако и эта жизнь могла дать много интересного. Это была беспрерывная пастораль, картина настоящей деревенской поэзии.
Каждая из наших хижин имела свою особую эмблему. У сестры Марии эмблемой был зяблик с девизом «веселость». Мне дали ветку дуба с надписью «твердость». Над домом матери была изображена курица с цыплятами. Над хижиной сестры Терезы – корзина с белыми розами и надписью «доброта». У управляющего имением Войского эмблемой был улей с пчелами и девизом «деятельность». Девицы Нарбут также имели свои хижинки в Повонзках. Все это было придумано и устроено моей матерью.
Вставали все рано, завтракали у матери или у жены Войского, которая угощала нас великолепным кофе. Затем расходились, чтобы работать в саду. К обеду являлся из Варшавы один из наших слуг по имени Мартын, с осликом, нагруженным двумя корзинами с едой. Этого ослика ожидали с нетерпением и встречали с радостью. Каждый раз стол накрывался в каком-нибудь ином месте. Китайский колокол созывал всех к обеду.
Иногда мы совершали прогулки на ослах, а по воскресеньям отправлялись к обедне в Вавнишев, одни верхом на ослах, другие пешком.
Время от времени устраивали торжественные празднества, на которых иногда присутствовал и король. Однажды на широкой, окруженной небольшим ольховым леском поляне, которую выбрали нарочно для театральных представлений, изобразили картину подписания Хотинского мира. Любомирский, принявший командование армией после Ходкевича, и турецкий паша подходили по очереди каждый со своей свитой поляков и турок. Эти торжественные празднества были наименее приятными.
Между тем в варшавском Голубом дворце не забывали о моем образовании, и Цесельский иногда противился моим слишком частым поездкам в Повонзки. Однако было очень трудно устоять перед очарованием Повонзок, а также не подчиниться желанию моей матери, да и сам Цесельский так был очарован этим уголком, что в конце концов устроил там и себе шатер подле моего домика.
Эта счастливая жизнь, продолжавшаяся несколько лет, была прервана страшным несчастьем. Мы лишились нашей старшей сестры, ставшей жертвой ужасного случая. Мы смотрели на нее как на взрослую и очень ее любили, так как она всегда заботилась о младших сестрах и братьях.
Однажды, когда она стояла подле камина, на ней загорелось платье. В ужасе она бросилась бежать; Констанция Нарбут хотела ее остановить, чтобы затушить горящее платье, но не могла ее поймать. В соседней комнате гувернантка детей, мадемуазель Пти, играла свою обычную партию в пикет с господином Норбленом. Норблен прибежал на крик детей, схватил несчастную и кое-как потушил огонь, набросив на нее случившееся у него под руками пальто. Но сестра получила страшные ожоги. Вначале думали, что можно будет залечить ее раны, и несколько дней питали эту надежду. Но, к несчастью, сестра была слишком нежна и хрупка, чтобы перенести такое потрясение, и умерла через несколько дней.
Мать в это время была больна и вскоре родила Габриэль, девочку, которая прожила всего несколько дней. Смерть старшей дочери пришлось от матери скрыть. Она постоянно звала дочь к себе, но доктор Ион, ее домашний врач, не позволял ей вставать с постели. Ежедневно писала она дочери письма и настаивала, чтобы ту впустили к ней, так что доктор вынужден был в конце концов открыть правду. При этом известии одну половину тела матери разбил паралич, и она долгое время вынуждена была ходить на костылях. Вылечить ногу удалось только при помощи электричества.
Я также недавно оправился от серьезной болезни, причинившей много беспокойств. Долго скрывали смерть сестры и от меня, а прислуживавший нам камердинер делал вид, что ходит справляться о ее здоровье, и приносил ответ, что она все в том же положении. Я был очень привязан к сестре, и слезы о ней были моими первыми слезами, вызванными острым горем. И теперь еще я вспоминаю эту девушку, которая была так добра, так ласкова, душа которой была так прекрасна.
Отец в это время находился в Вильно и занимал там место председателя суда.
Возвращаясь на каникулярное время в Варшаву, он еще ничего не знал о случившемся. Переправляясь на пароме через Вислу, между Прагой и Варшавой, он спросил у паромщика, нет ли каких-нибудь новостей, и тот рассказал ему о смерти моей сестры. Отец не хотел верить рассказу, и уже потом воевода сообщил ему все остальные подробности этого несчастья. Отец упал на пол в зале, и я видел, как слезы хлынули у него из глаз.
Хижина моей сестры была перенесена в лес и сохранена как реликвия. День ее смерти, четверг, долго был для нас днем траура, и мы проводили его в религиозных размышлениях, а мать всегда посвящала этот день какому-нибудь доброму делу.
Княгиня Анна Сангушко, дочь княгини Сапеги, жены литовского канцлера, также принадлежала к числу обитателей Повонзков. Позже там поселилась и жена Северина Потоцкого.
Мать часто бывала у них в доме, где устраивались всякого рода развлечения. Между прочими у них ставили оперу под названием «Земира и Азор». В одном из актов этой оперы на сцене появлялись и две мои сестры с девицей Нарбут. Сцена представляла заколдованный замок, где сестры должны были утешать горюющую Земиру.
После смерти сестры эту оперу поставили в варшавском театре. Мать пожелала посмотреть ее, но во время того действия, о котором я только что сказал, она не могла сдержать себя, с ней случился припадок отчаянья, и она должна была уехать из театра, несмотря на все старания княгини Сангушко ее успокоить. Я присутствовал при этой тяжелой сцене.
Спустя некоторое время все вошло в свою колею, как обыкновенно и бывает на свете, в Повонзках снова начали собираться. Опять пошли празднества, и колония наша увеличилась. Графиня Тышкевич, дочь княгини Понятовской, племянницы короля, была принята нами очень торжественно. Она стала большой приятельницей матери; об этом я расскажу после.
В молодости, вследствие какой-то болезни, она лишилась одного глаза, и ей вставили стеклянный, тем не менее она была очень красива и любила мужские удовольствия – охоту, верховую езду. Желая выказать как-нибудь признательность моей матери, госпожа Тышкевич придумала поставить в Повонзках комедию «Пятнадцатилетний влюбленный». Она надела мужской костюм и играла роль этого влюбленного, а моя вторая сестра изображала предмет его страсти. Театр был устроен в овчарне, и госпожа Тышкевич, уже переодетая в мужской костюм, приехала туда верхом. После представления был дан легкий ужин.
Ставили пьесы также и у княгини Сапеги, жены канцлера. Однажды у них поставили оперу «Колония», и роли исполняли княгиня Радзивилл, урожденная Пшездецкая, часто приезжавшая к нам в Повонзки и обладавшая между прочим прекрасным голосом, затем моя мать, господин Война, который впоследствии стал послом в Риме, и артиллерийский генерал Брюль.
О проекте
О подписке