Школа располагалась в Чернышевом переулке, недалеко от дома. Вернее, во время учебы в первом и втором классе расстояние это казалось мне большим, но постепенно оно стало скукоживаться и становилось все меньше и меньше. Помню первый день в первом классе, когда мама отвела меня в школу, держа за руку. Я шел за ней с замиравшим от нетерпения и страха сердцем, но все обошлось достаточно прозаично. Учился я хорошо, без особых срывов или триумфов. Помню лишь крупную неприятность в первом или во втором классе, когда учительница вызвала маму и пожаловалась на мой прескверный почерк, который было невозможно разобрать. Тогда на каллиграфию (чистописание) обращали большое внимание, а мой почерк был похож на то, как «курица по листу ходила». Мама расстроилась и в первый же визит папы попросила его воздействовать на меня. И он воздействовал, отстегав меня ремнем. Было не больно, но очень обидно, и я проплакал весь вечер. Это был единственный раз, когда меня наказали физически, и я сильно переживал по этому поводу. Но, по-видимому, урок подействовал: я приложил некоторые усилия и мой почерк изменился к лучшему.

Учился я легко, память была как губка. Я впитывал все, что слышал на уроках, и мне не приходилось тратить много времени на приготовление домашних заданий. Дело облегчалось тем, что, имея сильную близорукость (видимо, из-за постоянного чтения), я сидел на передней парте. До выпускного десятого класса я не помню себя проводящим за домашними заданиями более четверти, максимум получаса. Но отметки я имел хорошие, а в конце года обычно получал Похвальную грамоту. Одна из них у меня сохранилась. Привожу ее снимок не ради хвастовства, но чтобы показать, что это такое. И содержание и оформление ее отражают дух той эпохи. Вот она:

Школа занимала меня не только уроками и домашними заданиями, были еще внеклассные мероприятия, прием в пионеры, влюбленности и товарищества. Но все это проходило для меня неглубоко и безболезненно – эмоции сохранялись для двора и для нескончаемого чтения. Отчетливо вспоминается лишь драматический кружок, куда я попал уже в шестом классе. Там поставили пьесу по книге Дюма «Двадцать лет спустя». Кто-то из старшеклассников создал по роману сценическую версию: набрали исполнителей, отрепетировали и сыграли на школьной сцене. Не знаю, каким образом вышли на меня; скорей всего, меня втянул в это дело мой лучший и незабвенный друг Лёша (о нем чуть позже), и я получил роль Атоса. Стоит отметить, что в период моего детства произведения Дюма-отца были очень популярны среди молодежи. Я очень гордился своим участием в этой постановке, где главную роль играли, разумеется, старшеклассники. Сыграл я эту роль без особого блеска, но воспоминания о событии долго еще будоражили воображение.

Вспоминаю и о первой влюбленности. Предметом моего обожания была девочка из моего класса. Она сидела на парте в первом ряду от доски, была мала ростом, и звали ее Мила. Мне она казалась верхом совершенства, хотя я этого не выказывал. Помню, как я, спрятавшись за угол, подглядывал за ней, а она беззаботно проходила мимо, не догадываясь о своем соглядатае. Этим, однако, все и завершилось. Все происходило в полном соответствии со стихами одного из моих любимых поэтов Наума Сагаловского:

«… и сладкий хмель в душе моей, а мимо,

а мимо эта девочка идет,

предмет моей любви и воздыханий.

Я ей кричу: останься, подари

на память мне хоть пару нежных слов,

улыбку, взгляд, руки прикосновение,

и счастлив я – на много дней вперед.

Кричу, зову, а девочка уходит,

уходит, как проходит сквозь меня…»

Многое в школе проходило «сквозь меня», не задевая, зато во дворе и с книгами многое застревало и заставляло задуматься. Во-первых, во дворе меня посетила дружба; дружба, выдержавшая испытание временем и беспощадным круговоротом происходивших событий. Вскоре после переезда на новое место жительства я познакомился и подружился с обладателем огромных глаз и огромного обаяния, с мальчиком по имени Ашот, сменившим потом имя на Алексей, в просторечии – Лёша. Его история была подобная моей: мать развелась с отцом, вышла замуж за довольно известного художника, но мальчика оставила при себе и воспитывала в том же доме 17 по Загородному проспекту. Отец его был армянином, отсюда и первое имя мальчика, потом начались бесконечные судебные споры по поводу того, с кем и где ему жить и как его называть. Присудили ему проживать с матерью и называться Алексеем. В этом его качестве мы и познакомились, и я прибился к этой семье.

Мало сказать «прибился», – я проводил там зачастую больше времени, чем дома. Дома мне все же было одиноко, а с другом мы придумывали разные забавы и приключения, и нам было весело. Лёша был куда более заводным, чем я, и мастер на шалости, иногда весьма рискованные. Они жили на последнем, пятом этаже, и лестница к ним предоставляла нам площадку для развлечений, равно как и их квартира, которая днем обычно пустовала. Чего только мы ни придумывали: игру в прятки, в жмурки, в казаки-разбойники, ползание по разным сундукам, расставленным в длинном коридоре и содержавшим разнообразные интересные предметы, а, главное, книги и журналы. Лёша оказался столь же ревностным книгоедом, что и я, поэтому наши игры зачастую приобретали интеллектуальный характер. Когда мы пошли в школу, Лёшу приняли сразу во второй класс, а меня – в первый, и школьные пути наши разошлись, но дворовые интересы остались.

Мы страстно увлекались книгами Дюма-старшего, и Лёша придумал ОЮМ – Общество Юных Мушкетеров. Он получил статус Арамиса, я – Портоса, на роль остальных двух мушкетеров мы искали кандидатов по всему двору. Мы пробовали вовлечь в нашу затею многих ребят, но в конце концов остались вдвоем, и Общество, получившее написанную нами хартию и рисованную символику, просуществовало до самой войны 1941 года.

Не всегда наши отношения были безоблачными: иногда я находил новых друзей, иногда Лёша – и тогда я сильно ревновал и злился на весь мир. У меня время от времени возникали самые неожиданные проекты, которые я немедленно осуществлял, не считаясь ни с чем. Так, я два раза убегал из дома. Не было для этого особых причин, просто хотелось посмотреть мир. Одну из таких затей я хорошо помню. У моего приятеля по двору, Вовки Трубаева, был какой-то родственник в Лигово, тогдашнем пригороде Ленинграда, и он работал машинистом на поезде. Я уговорил Вовку сбежать из дома, найти его родственника, переночевать у него и оттуда уехать на паровозе в Африку. Мне безумно хотелось в Африку – посмотреть, что там происходит. Я сказал Вовке, что у меня много денег, которые мама собирала для покупки пианино (о занятиях музыкой я еще напишу); этих денег должно было хватить до самой Африки.

Вовка соблазнился, я вытащил, не считая, пачку припрятанных мамой денег – пачка была изрядная, – и мы пошли пешком до Финляндского вокзала, а оттуда на поезде «зайцами» (т. е. бесплатно) добрались до Лигово. Там мы долго искали дом Вовкиного родственника, но так и не нашли. Усталые и голодные, уже в сумерках, мы решили возвратиться домой. На поезде доехали до города, потом сели на трамвай, который должен был довезти нас до дома. Билетов, разумеется, не купили и стояли на передней площадке. Недалеко от Невского проспекта ко мне подошла кондуктор и потребовала билет. Я испугался и прямо с подножки прыгнул наружу. Я еще не умел прыгать с трамвая и на трамвай на ходу (позднее я научился это делать) и прыгнул против хода трамвая – упал, сильно ударился, но вскочил и, размазывая сопли и слезы, побежал на тротуар. Добравшись до дома, я обнаружил маму в истерике. Она уже обегала все окрестности и даже заявила о пропаже сына в милицию. Мне крепко досталось от нее в этот раз, но деньги в полном объеме я тайком возвратил на прежнее место.

Были и другие приключения подобного рода, когда я действовал под влиянием минутного порыва, не обращая внимания на опасность. Так, мы с ребятами из моего класса иногда сбегали с уроков и бродили по близлежащим переулкам, а иногда заходили на далекую и неизвестную нам территорию. Помню, как мы расщепляли рублевую бумажку на две половинки – лицевую часть и реверс по отдельности, – складывали одну из сторон и расплачивались за какую-нибудь мелкую покупку сложенной бумажкой. И у нас получалось: мы приобретали и покупку, и еще сдачу мелочью. Потом быстро убегали от ларька. Это было сопряжено с опасностью, и именно это меня привлекало.

Помню еще езду на трамваях по Загородному проспекту: либо на подножках, либо на так называемой «колбасе» (в конце вагона торчала сцепка, на которой мы стояли, держась за шланг, тоже выступавший из вагона). Мы часто запрыгивали и выпрыгивали из трамвая на ходу. Это считалось признаком мужества, и я охотно принимал участие в этой игре, хотя был толст и неуклюж. Меня иногда дразнили «толстый, жирный, поезд пассажирный». Я сильно переживал по этому поводу и пытался развеять репутацию неловкого толстяка участием в разных опасных начинаниях. Любопытно отметить, что Лёша участия в таких проказах не принимал. Во всяком случае, я такого не припоминаю. Может быть потому, что ему не надо было утверждать себя в глазах других ребят, а я чувствовал такую потребность, то ли из-за моего имени и еврейства, то ли, чтобы показать, что я смелый, несмотря на полноту. Потребность самоутверждения во многом сократилась с отъездом из России, но полностью не исчезла до сих пор. Многие мои поступки можно объяснить желанием показать себя, доказать, что я свой парень и не хуже других.

Толстым же я был потому, что мама кормила меня, что называется, «на убой». Она действовала так под влиянием страха, что у меня есть склонность к туберкулезу (как-то у меня пошла горлом кровь, и она запаниковала). Тогда это было частым и очень опасным заболеванием, а она, будучи врачом, хорошо понимала нависшую надо мной опасность. Она постоянно давала мне пить рыбий жир, который я с отвращением глотал, и постоянно впихивала в меня разную пищу, которую я с такой же настойчивостью отвергал. На мои жалобы, что я толст, она постоянно отвечала, что такова моя «конституция». Впоследствии Лёша мне рассказал, что она просила его маму кормить меня за их столом, ибо я съедал все, что они ели, и съедал охотно. Сама она подглядывала за этой процедурой из-за двери и радовалась. Вся моя «конституция» развалилась в первые же дни войны, когда я попал в тяжкие и голодные условия существования и стал стройным и красивым парнем. Но об этом позже.

Ко всем указанным выше порокам добавлялось еще то, что я был вороват, но главным образом по отношению к книгам. При виде интересной