3

Большие дороги, широкие прогалины, населённые пункты отряд пограничников обходил стороной. Но когда на пути легли непроходимые топи да озёрца, одну деревушку невозможно было миновать. Разведка доложила, что это ограбленная, сожжённая и совершенно безлюдная деревня.

Урманов сидел с обнажённой головой около упавшей изгороди – это всё, что осталось от деревни, где недавно беспечно бегали дети и хлопотливо звенели вёдрами у колодца женщины.

Вдруг бойцы замерли: к ним стремительно бежала девушка в развевавшемся светлом платье. Откуда взялась она на этом пепелище? Её мигом окружили плотным кольцом. Рослая, черноволосая, с голубыми глазами, с похожей на божью коровку родинкой под правым глазом, девушка горячо просила взять её в отряд.

– Я всё умею делать. Могу стрелять из винтовки и перевязывать раны.

Командира отряда интересовало другое.

– Давно здесь побывали немцы? – спросил он.

– Немцы совсем не появлялись. А финны были только вчера.

– Куда они ушли?

– Никуда они не уходили. В километре отсюда есть лесной посёлок. Они там.

Командир отряда вскинул брови:

– А вы правду говорите?

– Я не обманываю. Я работала в райкоме комсомола, эвакуироваться не успела.

– Вы сумеете провести нас в посёлок?

– Конечно!

В это время на окраине деревни завязалась перестрелка. Про девушку забыли.

Урманов схватил ручной пулемёт и побежал туда, где перестрелка усиливалась. Пристроившись за грудой камней и брёвен, он открыл огонь по финнам.

– За командира, за товарищей! – кричал Урманов.

На мгновение он выпустил пулемёт, провёл рукой по лицу. Тёплая кровь расплывалась по щеке. Он понял, что ранен в голову. Вид собственной крови вызвал у него взрыв бешеного гнева. Он сам не предполагал в себе столько ярости. Стиснув горячий пулемёт, он стрелял с ходу. Финны бежали, трусливо пригибаясь, как бежал от него недавно предатель. Это мелькнувшее в его сознании сходство ещё больше разожгло Галима. Он бил из пулемёта до тех пор, пока не опустел диск. Галим залёг, сменил диск и снова нацелился в финнов, изредка на мгновение прекращая стрельбу, чтобы вытереть стекавшую на правый глаз и мешавшую ему видеть противника кровь.

– Товарищ, дайте я вам перевяжу рану, – сказала незаметно подползшая к нему та же девушка в новеньком светлом платье.

Не оборачиваясь к ней, Урманов крикнул с нетерпеливой досадой:

– Уйди отсюда!

– Не шумите, – ответила девушка голосом, не допускающим возражений, и стала перевязывать Галима.

Но Галим одной рукой упрямо отстранил её:

– Не надо… не сейчас…

– А ты стреляй, не обращай на меня внимания, я же не мешаю тебе.

Спокойствие девушки передалось Урманову. Он, не отрываясь от пулемёта, сказал:

– Только осторожнее, не вздумай поднять голову.

– Ничего, ты свою береги, – ответила девушка, закончив перевязку, и устроилась под защитой брёвен.

Пользуясь ослаблением натиска финнов, Галим украдкой посмотрел на неё.

– Молодец, Маруся!

– Я не Маруся, я Лида, – сказала она.

– А меня Галимом зовут.

Девушка едва заметно кивнула головой, словно говоря: «Будем знакомы».

После боя Галим полушутливо сказал Лиде:

– Наверно, неловко воевать в шёлковом платье и в таких лодочках. Может, наденешь мои ботинки?

Лида покачала головой:

– Нет, у нас, у карелов, есть такой обычай: человек перед смертью надевает всё лучшее.

Лида произнесла это шутливо и в то же время грустно, и Галим ничего толком не понял.

– Почему ты говоришь – перед смертью?

– Да, перед смертью, – повторила Лида.

Во время этого разговора к ним подошёл Верещагин, которого очень беспокоило ранение Галима. Урманов передал ему Лидины слова.

Убедившись, что Галим ранен легко, Верещагин поддержал товарища:

– Пустое… Назло врагу нам жить надо!..

Покраснев, Лида рассматривала его с наивным любопытством. Она видела, как моряки слушаются Верещагина, хотя он не был старшим по званию, и чувствовала большую душевную силу в этом богатырском теле.

Лида согласилась сменить на более подходящий свой праздничный, теперь изрядно потрёпанный наряд. Кто-то снабдил её гимнастёркой, кто-то брюками, Галим дал ей ботинки на толстой подошве. В первый же день она натёрла ими ноги.

– Вот какие твои ботинки! – пеняла она. – Совсем без ног осталась. Придётся тебе, Галим, тащить меня на спине.

– Что ж, мне станет не под силу – попрошу Верещагина, – улыбнулся Галим и увидел, как смутилась Лида.

– Ты знаешь, я боюсь его, – сказала она.

– Он не медведь, не укусит.

На привале Лида, отойдя в сторону, сняла ботинки и начала мыть ноги в холодной родниковой воде. Она прикусила губу, на глазах от боли выступили слёзы. Вдруг она услышала шаги.

– Подождите, сюда нельзя! – покраснев, как анисовое яблоко, крикнула она.

Верещагин и Урманов нерешительно остановились.

– Мы тебе сапоги принесли, Лида, – сказал Андрей, – обувайся…

Пока девушка примеряла обновку, моряки отошли в сторонку. Вскоре, очень довольная, она поблагодарила их за заботу.

– Видишь, его совсем не надо бояться, – сказал Урманов.

Немного спустя Лида, покусывая ровными белыми зубами стебелёк травы, уже расспрашивала моряков про их довоенную жизнь – бывали ли они в Москве, в Ленинграде, и чьи стихи они любят, и слушали ли они «Пиковую даму» в Большом театре, и участвовали ли в последних состязаниях по плаванию и марафонскому бегу, и ещё о многом другом.

Верещагин спросил, почему у неё глаза северянки – голубые, а волосы южанки – чёрные. Лида улыбнулась и сорвала ещё травинку.

– Все приезжие задают мне этот вопрос, – сказала она, – и вы тоже… Я родилась и выросла в этих лесах. Но дедушка мой был грузин, политический ссыльный. Он женился на моей бабушке, карелке. А отец – на русской девушке, поморке.

– Теперь мне ясно, – сказал Верещагин, – что у вас за характер, и я даже чуть-чуть догадываюсь, почему вы остались здесь.

Лида нахмурила брови. Замечание Верещагина, видимо, не понравилось ей.

– Ну, хватит заниматься моей родословной, – отрезала она, но тут же, мягко улыбнувшись добавила: – Лучше расскажите о себе, ведь ваша жизнь куда богаче, чем жизнь лесной девушки.

Уже темнело. В нараставшей тишине небосклон вспыхнул северным сиянием. Лесные поляны озарились потоками странного света, текущими, как молочная река.

Несмотря на усталость, бойцы, не отрывая глаз, следили за игрой разноцветных сполохов. Зрелище было поистине захватывающее.

– И что же это за чудо такое – огни друг за другом гоняются, – сказал кто-то.

– Чудо или не чудо, но только с давней поры повелось: когда люди совершают славные подвиги, в небе загорается это северное сияние, – раздался рокочущий бас.

Это говорил дядя Ваня, местный колхозник, присоединившийся к отряду пограничников ещё в первые недели войны. Это он вёл отряд по нехоженым лесным тропам и считался незаменимым проводником. Несмотря на преклонный возраст – ему уже перевалило за шестьдесят, – он был полон сил и энергии.

– Тише, братцы, дядя Ваня новую сказку сказывает.

– Совсем короткая, – как бы оправдываясь, сказал старик. – Было это у самого студёного моря, где жил птичий царь. Однажды выкрал он красавицу рыбачку Наталку и упрятал её в диких скалах. Тогда Василий, Наталкин муж, собрал своих рыбаков и пошёл с ними ночью в разведку. Кругом камни и скалы, острые как ножи. Перво-наперво Василий и его люди широкую реку встретили. Кипит она ледяной водой на своей каменной постели, извивается ужом, мчится стрелой, скрежещет камнями. А люди всё идут. Перешли реку. Отряхнулись, отдохнули. Василий глянул на север. Что это? Полоска света, зеленоватого, ласкового, словно кто приоткрыл оконце из тёплой комнаты, чтобы привет послать отважным людям. От этого доброго света на душе у них легче стало, они снова пошли вперёд.

Это Наталка, сердцем, что ли, почуяв, что Василий и его друзья идут вызволять её из неволи, решила показать своё место. Был у неё цветной кисейный платок, подарок Василия. Улучила она минутку, высекла о кремень искру – тогда-то и увидел Василий зеленоватый ласковый свет, – подожгла платок и бросила его со скалы. Ветер подхватил платок, и стал он разгораться всё сильнее, и в небе заиграло разноцветное пламя.

…Шёл-шёл Василий с рыбаками, и упёрлись они в отвесную каменную стену, – продолжал старик. – Оставался у них один выход – вверх. А куда без крыльев полетишь?.. Видят – на самой скале растёт дерево. Василий взял у всех кушаки, сплёл из них длинную верёвку, привязал к одному концу камень и бросил, да так ловко, что верёвка вокруг дерева обвилась. Поднялись они по одному на скалу, а там вокруг столько света, вроде бочку смолы кто зажёг. Это Наталкин платок зажёг всё небо над скалой, и горит оно от края до края, будто ветер лёгкими разноцветными шелками играет.

Увидел с той скалы Василий свирепого птичьего царя и самолично покарал его, а Наталку свою освободил…

Дядя Ваня вдруг умолк, и в наступившей тишине было слышно, как он водил рукой по своим усам, словно припоминая что-то.

– Так-то вот и мы к своим пробираемся, чтобы сообща нашу родину от фашистской нечисти освободить.

В тот вечер финны попробовали окружить отряд. Но после короткой стычки бойцам удалось прорвать вражье кольцо и выскользнуть из окружения. Во время боя дядю Ваню тяжело ранило. Бойцы всю ночь, сменяясь, несли старика на носилках.

Лида то и дело прикладывала ему к голове мокрую тряпицу, вытирала выступавшую из-под повязки кровь.

– Уж потерпи, дядя Ваня, скоро, скоро дойдём до своих… – утешала она его.

– До своих?

– Да. И тебя на самолёте отправят в город.

– В город?

– Ну конечно, в город. Там, сам знаешь, какие хорошие врачи. Они быстро поставят тебя на ноги. И ты поправишься.

– Спасибо на добром слове, доченька, – судорожно вдохнул воздух дядя Ваня. – Только уж недолго мне осталось… Эх, а какая хорошая, какая счастливая ещё будет жизнь впереди!

Старик закашлял кровью.

– Вот, дядя Ваня, какой ты недисциплинированный, всё говоришь да говоришь. А разговаривать тебе нельзя…

Под вечер дядю Ваню похоронили на одной из безымянных высот. Силясь не разрыдаться, Лида кусала платок… Мужчины упорно смотрели себе под ноги.

4

К концу длинного и тяжёлого пути отряд пограничников и моряков своим внешним видом мало уже походил на воинскую часть. Тем более глубоко понимали и чувствовали эти люди в изодранном обмундировании, в разбитых, стянутых обрывками телефонного провода сапогах и ботинках, обросшие, с воспалёнными от бессонницы глазами, что всю надежду на выход из окружения они должны возлагать на сплочённость и дисциплину отряда.

Лес за это время неузнаваемо изменился. По-осеннему шумели пожелтевшей листвой карельские берёзы, горящими факелами пламенели кроны осин. Почва под ногами становилась всё мягче. Оступишься – глухо чавкает под подошвой холодная зелёная жижа. По ночам частые звёзды нависали над чёрной болотной водою.

Сквозь изрядно поредевший лес с линии фронта доносились уже не только далёкие раскаты орудий, но и долгие, похожие на звук рвущегося полотна пулемётные очереди. Опытные бойцы прислушивались к этим звукам и определяли:

– Всю ленту пускает. Верно, тяжёлый бой.

Временами казалось – откуда-то с большой высоты рушились очень тяжёлые ящики. Ноги ощущали, как сотрясалась земля. Что бы это могло быть? Одни говорили, что это артиллерийские залпы, другие пускались в рассуждения о каком-то новом, неведомом оружии.

В районе Куло-Ярви в схватке с вражеским пикетом был ранен в обе ноги мичман Шалденко. Он искусал себе губы, без устали сыпал проклятиями, стихая лишь на время, когда к нему подходила Лида – «товарищ медсанбат», как прозвали её в отряде.

– Так болит, товарищ мичман? – не выдержав, участливо спросил его однажды Урманов, нёсший носилки.

Шалденко сверкнул уничтожающим взглядом, словно услышал нелепейший вздор.

– Зачем задаёшь глупые вопросы? – сердито сказал он. – Где и когда ты видел, чтобы моряк ругался оттого, что у него раны болят?

На одном из коротких привалов Шалденко сполз с носилок и лёг навзничь на красный гранит. Серыми, широко раскрытыми, в спокойном состоянии добрыми глазами он уставился в небо, где медленно проплывали кудрявые белоснежные тучи. Голова мичмана была откинута назад, а подбородок, покрытый сейчас чуть вьющейся русой бородкой, торчал вверх. Шинель на нём была расстегнута, один борт откинут, и из-под раскрытого воротника кителя виднелась полосатая тельняшка. На поясе висели немецкие гранаты с длинной ручкой и маузер в деревянной кобуре. Он дышал тяжело, было явственно видно, с каким напряжением поднималась и опускалась его широкая грудь. Пальцы его, сильные, будто орлиные когти, вцепились в камень. «Неужели каюк? – больно кольнуло в сердце мичмана. – Конец службы мичмана Шалденко?..» И перед его глазами встала подводная лодка. Вот она идёт на шум вражеских кораблей… Пущенные им торпеды устремляются на врага. Затаив дыхание он ждёт глухого взрыва, но взрыва нет, только сердце стучит всё сильнее и сильнее… Мичман недоумённо раскрыл глаза:

– А… это ты, Андрей?

Да, это Верещагин опустился рядом с ним на камень.

– Эх, главстаршина! Неужели не суждено мне больше увидеть море?

– Что это тебе взбрело в голову, мичман? Нет, наша вахта ещё не окончена…

Шалденко помолчал несколько минут, потом поглядел на товарища полным тоски взглядом:

– Боюсь, Андрей, что дела мои плохи… Видно, рваный бушлат не заштопаешь.

– Нет, мичман, не пришло ещё тебе время отдавать якорь. Не бойся, починят тебе ноги. Теперь какой-нибудь день-два, и мы уже будем у своих.

Верещагин смотрел в глаза мичману. Сколько в этом взгляде было дружеского участия. Шалденко отвернулся, сомкнул веки. Потом чуть приподнялся.

– Дай руку, – сказал он и изо всех сил сжал протянутую могучую руку Верещагина. – Спасибо, друг, спасибо…

В первые месяцы войны ещё не было сплошной, хорошо укреплённой линии фронта. Обманутый первыми удачами враг, не думая об укреплении своих флангов, рвался вперёд. Поэтому переход через фронт оказался не таким сложным, как этого ожидал отряд лейтенанта Краснова.

Накануне в руки разведчиков попал раненый финский солдат, возвращающийся с переднего края. От него удалось узнать о расположении финских и советских частей, а также то, что финны сейчас не наступают, а лишь накапливают силы для предстоящего наступления. При допросе присутствовала Лида. Она хорошо знала эти места и прекрасно говорила по-фински.

В ночь прорыва отряд остановился на опушке леса. Нужно было предупредить советское командование. Сделать это вызвалась Лида, а в спутники ей дали Верещагина. Узнав, что на столь рискованное дело посылают девушку, моряки заволновались. Краснов успокоил их:

– Вам могут не поверить, а у неё там брат.

Пробираться надо было вплавь через озеро. До берега их проводил с группой бойцов Урманов.

– Идите вперёд, – сказала Лида шёпотом Верещагину, когда они остались вдвоём, и начала снимать платье.

Они поплыли. Вода была холодная, тёмная. Верещагин боялся за девушку и всё время оглядывался. Но Лида плыла хорошо. Вдруг над озером вспыхнула ракета, потом полоснула пулемётная очередь. Верещагин, готовый было нырнуть, ждал второй ракеты, но её не последовало. Значит, первая была случайной. Но Лида начала отставать. Верещагин подождал её. Лида проговорила сквозь зубы:

– Я ранена… Плывите быстрей… один… Скажите, что вы – от Жемчужины.

Верещагин хотел было помочь ей.

– Плывите! – приказала Лида. – Я сама доберусь.

Когда Верещагин попробовал всё же помочь ей, она укусила его за руку. Андрей чуть не ахнул, отпустил девушку и поплыл один…

Главстаршина уже заканчивал свой короткий доклад в землянке капитана, когда на пороге в накинутой на плечи шинели, мокроволосая и очень бледная, появилась Лида.

– Я – Жемчужина! – представилась она капитану.

– Вы? – Капитан встал с места и, протянув руку, пошёл навстречу девушке.

Собираясь обратно, Андрей с усмешкой показал Лиде свою руку:

– На всю жизнь след останется.

Лида не отрываясь смотрела в его вдруг потеплевшие глаза.

Капитан выделил в помощь отряду двух разведчиков. Верещагин благополучно переплыл с ними озеро. Когда он вернулся к своим, все в один голос с тревогой спросили:

– А где Лида?

– Ранена… в руку… осталась там, – сообщил Верещагин, молча посмотрев на свою руку.

Отряд начал просачиваться через финскую оборону.

Всё вокруг было объято тишиной. Где-то слева и справа взмывали в воздух ракеты, изредка раздавалась автоматная очередь.

Шалденко, лёжа на носилках, слышал, как тяжело дышали нёсшие его Урманов и Захаров. Мичман чуть приподнялся, но впереди немыслимо было что-либо разглядеть. Слышен был только топот многих ног. Вдруг где-то недалеко застрочили пулемёты.

– Вперёд! Вперёд! Не задерживаться! – поторапливал Краснов, следивший, чтобы никто не отстал.