Надежда Николаевна не раз отчитывала Аухадиева и с глазу на глаз и через завком предупреждала. Но пользы от этого не было никакой. Более того, её усилия привели к обратному результату: в лице Аухадиева она нажила себе недруга. И тем не менее это из-за неё Назиров тянул с его увольнением.

Позвонив механику, Надежда Николаевна попросила прислать к ней Аухадиева. Вскоре он явился. Обшлага спецовки, отвороты брюк висели лохмами, словно их владельца терзала свора собак. Остановившись в дверях, Аухадиев локтями поддёрнул спадающие штаны и, глядя вниз, спросил:

– Вызывали?

– Да, Ахбар Валиевич, вызывала, – не отводя строгих глаз, подтвердила Надежда Николаевна. – Почему в нетрезвом виде пришёл на работу?

– И всего-то опохмелился немножко… Прошло уже.

– Почему пререкался с мастером?

– А пусть не привязывается…

Нахмурив брови, Надежда Николаевна окинула Аухадиева с ног до головы суровым, непреклонным взглядом и сухо, холодно сказала:

– Мы немало возились с тобой, Ахбар Валиевич. Ты уже не раз давал слово не пить больше. Не хозяин ты, видимо, своему слову. Нельзя тебе доверять… Саботажник ты, вот кто!..

– Но, но! – прервал её угрожающим тоном Аухадиев и даже шагнул вперёд. – Думай, о чём говоришь, мастер. Какой я враг? Какой саботажник?.. Фронтовик, две раны имею, пять медалей! Двадцать лет на заводе работаю.

– И всё же враг нашему обществу, Аухадиев. Говорю тебе это прямо в глаза, может, образумишься.

Аухадиев, тяжело дыша, упорно смотрел вниз. Опухшее, в синяках лицо его покраснело, покрылось испариной. Ему хотелось крикнуть «инженерше» что-нибудь оскорбительное, вроде того, что «помнила бы лучше о себе, чья жена», но он, сжав зубы, промолчал.

– Вот здесь, – положила Надежда Николаевна руку на папку, – заготовлен приказ о твоём увольнении. Я попросила Назирова, чтобы он не подписывал, пока я не поговорю с тобой. Иди и подумай. Если для тебя на этом заводе нет ничего дорогого, приказ недолго подписать. Подумай о своей матери, Ахбар Валиевич. У неё иногда даже на хлеб денег нет. Такую специальность в руках имеешь и не можешь мать прокормить. А ещё мужчина!..

Хлопнув с силой дверью, Аухадиев вышел из кабинета.

3

Строгая, выдержанная в тёмных тонах обстановка просторного директорского кабинета, казалось, ещё сильнее подчёркивала мрачность Муртазина. По стенам – панели из чёрного дуба. Директорское кресло с высокой спинкой и массивный стол с ножками, похожими на пузатые самовары, тоже были из чёрного резного дуба. Книжные шкафы, сейф, кресла, шторы на окнах – всё было чёрно-коричневых тонов. Телефонные аппараты и коммутатор поблёскивали чёрным лаком. Только узкий, длинный стол, приставленный к директорскому столу, был покрыт зелёным сукном да в углу стоял фикус с плоскими зелёными листьями.

Итак, он в Казани, сидит в директорском кресле. Муртазин задумался. В памяти его всплывали давно забытые, потускневшие воспоминания. Всплывая, они тут же и исчезали. Вернее, он сам решительно отгонял эти ставшие такими далёкими – ненужные, думалось ему, – воспоминания, бесцветные тени, бесплотные призраки давно минувшей жизни. Но временами сила воли изменяла ему и не изведанные доселе чувства вырывались из самых глубин сердца. На память невольно приходили стихи Тукая:

 
Как ты стара, как ты мудра, как молода, Казань!
Мой светоч, город мой, мой рай, мой светлый сад мечты.
Я вижу тонкий стан, блеск глаз, небесные черты…
 

На протяжении двадцати пяти лет ни разу не перечитывал он эти строки, и всё же поразительно! – не забылось то, что запало в душу с детства.

Вспомнилось, как его, простого деревенского парня, привёл на этот самый завод Матвей Яковлевич Погорельцев, как стоял он, Хасан, на пороге цеха, пугливо озираясь, оглушённый, поражённый. С тех пор прошли долгие двадцать пять лет. Рабфак. Вуз. Работа на уральских заводах-гигантах первых пятилеток – просто инженером, главным инженером и, наконец, директором. Работа в главке. Ему были доверены миллионные государственные средства, под его началом трудились десятки тысяч рабочих, создававших первоклассные станки и машины, строивших целые города. Слава о нём гремела по всей стране.

Всё это уж позади. А сегодня начинается новый круг его жизненного пути. Правда, годы уже не те, но Муртазину хотелось до боли в сердце блеснуть по-прежнему, по-молодому. Он чувствовал в себе такой поток скрытой силы, что, казалось, дай он свободный выход этой силе, она горы перевернёт. А вот, говорят, что даже льву выше своей головы не прыгнуть. «Ну что ж, на то он лев, а не человек. А человеку положено быть выше себя».

И вдруг, без всякой связи с предыдущим, он вспомнил седого старика, с которым разговаривал на улице из машины. И глаза его расширились. «Да ведь то был Матвей Яковлевич Погорельцев», – осенило его. Тот самый Погорельцев, который беспомощным пареньком привёл его на завод и первый обучил «машинному делу». Как же он не узнал старика?!

Муртазин тогда о чём-то задумался. Кажется, он размышлял над тем, что сказали ему в ЦК. Он и сам не знал, когда и как появилась у него эта нехорошая привычка – разговаривая с людьми, думать совсем о другом.

«Обидел старика. Ясно, обидел! – думал он с болью. – Небось, давно уже на пенсии, не работает. Может, нарочно и на улицу-то вышел, чтобы встретиться со мной… Со своим Хасаном. А я… Хорош, нечего сказать… Надо обязательно зайти к ним… Обязательно…»

Правда, он не выбрал ещё времени зайти даже к Уразметовым. Но это гораздо меньше волновало его. Он с самого начала решил держаться с ними на некоторой дистанции, чтобы никто не мог обвинить его в семейственности. Он знал свой тяжёлый характер, знал, что вокруг него будет много недовольных и обиженных, и заранее хотел обезопасить себя с этой стороны.

Зазвонил телефон. Муртазин взял трубку и сразу узнал голос директора Зеленодольского завода Чагана, с которым не раз прежде встречался в главке.

Чаган расспрашивал, как он доехал, как устроился, как «крутится-вертится» на новом месте «работка». Муртазин отвечал односложно, нехотя. Он ещё помнил случайно подслушанный им в коридоре главка разговор этого самого Чагана с другим директором. Толстяк с ехидным смешком довольно громко нашёптывал тому на ухо: «Шиш возьмёшь у этого своенравного, злого татарина. В Рождество лопаты снега не выпросишь». И принялся учить новичка, как обходить «строгое начальство». С тех пор Муртазину непереносим стал один вид этого жизнерадостного толстяка Чагана. Он частенько-таки прижимал его. Но Чаган был настолько толстокожим и так крепко сидела в нём способность не унывать ни при каких обстоятельствах, что временами просто бесил Муртазина. Разговаривать с ним, как со всеми другими, было невозможно, на муртазинские доводы он обычно отвечал лукавым смешком и добивался своего, всякий раз шутливо коря Муртазина: «Нехорошо, Хасан Шакирович, своих земляков обижаешь, нехорошо». И ещё была у него какая-то нелепая, по мнению Муртазина, поговорка: «Крутится-вертится шар голубой».

Перед отъездом из Москвы Муртазина вызвали в ЦК.

Там ему прямо в глаза сказали, что у него появились замашки вельможи, что он оторвался от жизни. И предложили поработать директором завода.

Когда он в глубоком раздумье шёл оттуда, ему, точно назло, повстречался Чаган. Этому тучному весёлому коротышке уже всё было известно, а он как ни в чём не бывало широким жестом подал Муртазину руку и сказал:

– Значит, крутится-вертится шар голубой?.. И вы, Хасан Шакирович, едете на настоящую работу. А то, небось, засиделись в кабинете? Теперь, значит, будем соседями. И, надеюсь, добрыми. Татары говорят: «Аллаха уважай, но и соседа не меньше». Я тоже кое-что делаю для вашего «Казмаша». Думаю, на второй же день начнёте мне звонить, телефонисток мучить. – Но, увидев, что Муртазин мрачнеет, быстро переменил разговор. – Когда едете? Завтра? Вот и прекрасно. Я тоже завтра. Значит, вместе. Каким поездом?

Но Муртазину ехать с ним не захотелось. «Будет теперь при каждой встрече трунить надо мной».

Разговор с Чаганом вдруг прервали, и в этот момент вошёл Гаязов. Муртазин положил трубку и протянул секретарю парторганизации руку. Минуту они молча измеряли друг друга взглядом. Гаязов опустился в глубокое кожаное кресло.

– Вы знаете Чагана? – спросил Муртазин.

– Семёна Ивановича у нас все знают, – усмехнулся Гаязов. – Он делает для нашего завода натяжные станции и… собирается отобрать у нас переходящее знамя.

– Ну, это ещё как сказать!.. – недовольно проворчал Муртазин.

Оттолкнув кресло, он резко встал, снял с бронзовых настольных часов колпак и, сверив их со своими, перевёл стрелки на две минуты вперёд. Затем поставил колпак на место и, подстелив предварительно старую газету, взобрался на стул, чтобы подвести стенные часы. Крепкий дубовый стул заскрипел под ним.

Подвинув стрелку, Муртазин, одёргивая рукава, покосился на Гаязова. Секретарь парткома, положив ногу на ногу, всё так же полулежал в кресле, но выпуклые глаза его смеялись. Он уже успел по своим, сегодня только сверенным по радио часам определить, что стенные отставали на целых три минуты.

Муртазин, поглядывая на все трое часов, сказал тоном человека, довольного сделанным:

– Не переношу, когда часы или люди, наподобие норовистой лошади, то отстают, то вперёд забегают.

Что-то в Гаязове раздражало Муртазина. Это ощущение не оставляло его и сейчас. Он изучал Гаязова, как художники изучают картину, – то издали наблюдал его, то вблизи. Но никак не мог уяснить себе, что же именно раздражает его в этом человеке. Но вот солнечные лучи ударили прямо в лицо Гаязову, и Муртазин понял: его улыбка, оказывается! В этой улыбке Муртазину читались и чрезмерная, на его взгляд, уверенность в себе, и повышенное чувство собственного достоинства, и – что больше всего не нравилось Муртазину – нежелание жить в подчинении.

– Я тоже не люблю, когда часы показывают неточное время, – сказал Гаязов, улыбаясь той самой спокойно-насмешливой улыбкой, которая столь не нравилась Муртазину. – Но вот если люди устремляются вперёд, это, по-моему, только хорошо… Вам, Хасан Шакирович, похоже, не совсем по душе пришёлся наш завод. Староват. Что и говорить, на новых заводах оборудование куда совершеннее. – По лицу Гаязова опять проскользнула раздражавшая Муртазина усмешка. – Но ведь люди-то везде одинаковы. Рабочие коллективы старых заводов имеют свои преимущества – здесь сильнее революционные традиции. Как по-вашему?

Муртазин не ответил. Гаязов встал и, сунув руки в карманы, стал прохаживаться взад-вперёд по ковру. Выглянул через окно во двор. По широкому заводскому двору шли двое – инженер-технолог Аван Акчурин и главный конструктор Поярков. Сутуловатый Акчурин шагал молча, с опущенной головой. Поярков сильно жестикулировал.

В кабинет вошла секретарша Зоечка и подала на подпись бумаги. Зазвонил телефон. Установившаяся было в кабинете напряжённая тишина разрядилась. Муртазин снял трубку.

Вызывала Москва. Звонил сам министр.

– Спасибо, Владимир Алексеевич… Очень вам благодарен, – говорил в трубку Муртазин. – К работе приступил… Перспектива?.. Вот приглядываюсь… Нет, тянуть не буду… Разрешите позвонить вам несколькими днями позже… Да, слушаю… Увеличивается?.. На установки? Так… А не скажете, что именно? Слушаю… Учту обязательно… Хорошо, спасибо… Уразметова? Пошлю, не задержу… Нет, Владимир Алексеевич, – улыбнулся Муртазин. – Какой там своенравный, злой татарин… Тут татар много, похлёстче меня есть. Слушаю… Будьте здоровы.

Муртазин, быстро подмахивая бумаги, говорил Зоечке:

– Позвоните в экспериментальный цех и узнайте: вручили Иштугану Уразметову командировочное удостоверение? Он должен выехать не позже завтрашнего утра.

Когда секретарша вышла, Муртазин обратился к Гаязову:

– Министр звонил. План на установки собирается увеличить… И замышляет подсунуть нам, помимо того, какой-то новый заказ.

– Этого надо было ожидать в связи с решениями Сентябрьского пленума, – сосредоточенно сказал Гаязов.

– Придётся крепко напрячь нервы, – сказал Муртазин холодно. – Это не фунт изюма. Нового оборудования нам не дадут. Значит, задание мы сможем выполнить лишь в том случае, если нам удастся мобилизовать весь коллектив до одного человека. А нет – провалимся наверняка!

Гаязов только собрался что-то ответить, как снова зазвонил телефон. Муртазин взял трубку, и по лицу его, подметил Гаязов, скользнула тень недовольства, хотя голос ничем не выдал его внутренних чувств. Звонил, как понял Гаязов, директор Зеленодольского завода Семён Иванович Чаган.

– Да, нас прервали… Кстати, Семён Иванович, когда вы отгрузите нам натяжные станции? – спросил Муртазин. – Это я и без вас знаю… что шар крутится-вертится… Нет, вы уж давайте точно… Иначе… Ждать не буду! Что сделаю? Это уж моё дело. Будьте здоровы!

Положив трубку, Муртазин помолчал минуту. Потом нажал на кнопку. Снова вошла Зоечка.

– Узнали насчёт Уразметова?

– Узнала, Хасан Шакирович. Он говорит, что поехать не сможет.

– Что?!

Муртазин посмотрел на тонконогую, перетянутую в талии, смахивающую на осу секретаршу так, словно она сказала нечто совершенно невообразимое. Зоечка даже в лице изменилась под его гневным взглядом.

– У него жена…

– Что жена? Не отпускает? Завтра же чтобы выехал на место.

– Он просит разрешения поговорить с вами.

– В первую очередь дело, а поговорить всегда успеем… Как там, собрались? Пусть войдут.

Здороваясь, в кабинет начали заходить начальники цехов и отделов, инженеры, техники. Среди них были люди с проседью, и совсем уже седые старики, и только что прибывшие из институтов, брызжущие молодостью юноши и девушки. Молодёжь держалась вместе. Она расположилась на стульях вдоль стены.

Когда все расселись, Муртазин нажал кнопку.

– Через три минуты никого не пускать! – умышленно громко сказал он секретарше.

Затем, легонько стукнув по столу костяшками волосатых пальцев, открыл совещание.

– Я пригласил вас сюда, чтобы мы могли поближе познакомиться друг с другом, чтобы точнее выяснить, что мешает нашей работе и что нужно сделать, чтобы устранить эти помехи. Я должен всех сразу же предупредить, что министерством поставлена перед нами новая задача. Мы не только должны выполнить ранее намеченный план, но и увеличить в ближайшее время план установок и запчастей чуть ли не в два раза. Наша обязанность – подготовить к этому наше производство. Только что я говорил с министром. Он предупредил, что увеличение плана может произойти до нового года. Кроме того, нам, возможно, дадут совершенно новую продукцию.

Последние слова вызвали бурную реакцию. Полетели многозначительные взгляды. Все разом заговорили. Муртазин снова постучал костяшками пальцев.

– Не шумите. Я всем дам слово. Начальников цехов прошу обратить особое внимание вот на что. Не уходите с головой в повседневные дела, помните, что надо готовить цеха к новым требованиям, которые нам собираются предъявить, что новые задачи вы сможете успешно решить лишь в том случае, если всё будет точно рассчитано и если вы изыщете новые возможности перспективного развития завода. Это я говорю не ради красного словца. С первого раза не буду называть фамилии, но некоторые из вас, как я заметил, предпочитают работать самотёком, в эдаких скафандрах… Итак, начнём. Выступать прошу коротко, ясно, конкретно. Беллетристика не нужна.

Первым попросил слово главный конструктор завода Вадим Силыч Поярков. Присутствующие задвигались, пряча невольную улыбку. Этот человек, проводивший большую часть своего рабочего времени на всякого рода совещаниях и заседаниях, хотя был не очень силён в технических вопросах, всегда и везде, при любых обстоятельствах умел отбрыкаться от любого пришедшегося ему не по вкусу задания. С поразительной лёгкостью отводил он любые обвинения от своего отдела и вообще великий мастер был выходить сухим из воды. Злые языки уверяли, что вся работа по конструкторскому бюро лежит на ведущем технологе Акчурине, а Поярков отдувался лишь на заседаниях.

Заявив, что номенклатура изделий, выпускаемых заводом, и без того необычайно широка и разнообразна, а поставщики многочисленны, что сорта и размеры получаемых от них материалов и полуфабрикатов доходят до нескольких сот названий, что оборудование завода старое, Поярков сделал заключение, что завод работает на последнем пределе и в этих условиях увеличение плана может кончиться печально для завода. Для некоторых же цехов, как, например, для механического, если их не переоборудовать, увеличение плана просто невозможно. И к слову добавил, что поставка нового оборудования не предвидится.