Глава VII. Свидетельства былого

А что же православное Крестовоздвиженское трудовое братство? Еще порядка десяти лет оно продолжало свою деятельность и официально прекратило свое существование лишь в 1917 году. С началом социалистических преобразований в стране на материальной базе трудового братства Н. Н. Неплюева была организована коммуна имени Октябрьской революции. С 1918 по 1929 год коммуна еще управлялась бывшими воздвиженцами. Однако политические и экономические санкции новой власти привели к постепенному разорению хорошо налаженного хозяйства, и к 1930 году коммуна перестала существовать. В окончательном виде с ней разделались, как с коллективным кулаком.

Новые времена рождали новые приоритеты. Идеи и дела Н. Н. Неплюева были подвергнуты официальному забвению. Однако свет неплюевского братства не погас, он стал пробиваться к людям через семейные архивы, оберегавшие духовную память потомков. И вот в моих руках альбом. Он необычен. Это не привычный для современного человека набор фотографий. По дням, месяцам и годам в альбоме расположены почтовые открытки-письма. Их около 200, составивших целую поэму любви парня из казачьей семьи Матвея Овчаренко и простой крестьянской девушки Ули (Иулиании по Святцам) Машир.

Первая мировая война… Почти каждый день Матвей Овчаренко пишет своей невесте с фронта в Крестовоздвиженское трудовое братство. Но, что удивительно, войны в письмах нет. В них искрящийся свет любви и всепобеждающей жизни. Может быть, поэтому Ульяна никогда не расставалась с этими весточками из 1914, 1915 годов, трепетно обращалась к ним вновь и вновь в трудные минуты. Теперь, через многие годы, мы имеем возможность перелистать отдельные страницы заветной книги, услышать биение двух оберегающих друг друга любящих сердец:

23 июля 1914 года

Дорогая, бесценная моя Уля! Так хочется видеть тебя. Так соскучился без тебя. Прочел твое письмо и после этого особенно грустно стало. Хоть бы на один миг промелькнула, хотя бы одно слово сказала, и все грустное оставило бы меня. Мое счастье, моя радость. Как мне хочется теперь выразить тебе свою любовь, простую, горячую. Твой Тима.

30 июля 1914 года

Милый мой Тима, дорогой мой жених, радость моя! Вечером получила твою открытку и без слез не могла читать ее. Ты все тоскуешь, как пойманная птичка, все рвешься ко мне. Пленник мой дорогой, я тоже тоскую здесь и рвусь к тебе, хотя бы на минуточку увидеть и утешить тебя. Все это время я не могу ничего делать, все хожу и думаю о тебе, каждый день хожу на дорогу, что возле больницы и дальше туда, за лес, вспоминаю, как я с тобой ехала там, вспоминаю наши прогулки в лесу, когда я жила в больнице, все мельчайшие подробности, и, мне кажется, будто бы я поговорила с тобой. От этого мне делается на душе легче, твой дорогой, милый образ встает передо мной и умиротворяет душу тоскующую, ласкает, дает ей счастье. Да благословит тебя Господь. Твоя Уля.

11 сентября 1914 года

Милая Уля! Как ты чувствуешь себя, моя голубка? Если я буду знать, что ты не грустишь и терпеливо ждешь конца, то и я успокоюсь совсем и покорюсь неизбежному, и терпеливо буду ждать. Моя дорогая! У меня теперь словно первая любовь появилась. Ты опять стала не живая, а точно мечта сладкая. Я мечту эту с любовью лелею и покорно жду превращения в живую. Твой Тима.

21 сентября 1914 года

Дорогой, родной, горячо любимый Тима! Как бесконечно благодарна я тебе за твое последнее письмо, а особенно за карточку, мне очень понравился снимок. На меня глядели дорогие, милые черты, и я долго целовала их. Карточка та будет дорогой памятью, что пережили мы за это время. Теперь были чудные лунные ночи. Вчера, стоя у окна, я долго, долго смотрела на луну и в душе беседовала с тобой, мне не было грустно, нет, наоборот, было как-то мирно, спокойно, думы о тебе вливали радость в душу, я представляла тебя то героем на поле битвы и уже даже с крестами отличия, то думающим обо мне, то по окончании войны вернувшимся домой. Ты улыбнешься и скажешь, что это моя фантазия, но ведь ты же рано или поздно уйдешь из Глухова, может быть, даже с этой новой конницей, которая сорганизуется теперь, и потом вернешься ко мне, мое счастье, мой дорогой герой и воин. Твоя Уля. Горячо, всей душой целую моего милого друга.

1914 год

Милый мой, нежный друг Уля! С твоими последними письмами пришла ко мне часть тебя. В каждом слове я вижу дорогой, милый образ твой. Каждый вид на карточке говорит мне про твою прекрасную душу. Эти уединенные уголки, этот чистый образ отдыхающей девушки так хорошо гармонирует с твоим миром душевным. Моя кроткая голубка! Благодарю тебя за твою нежную, горячую любовь ко мне, за все те способы выражения этой любви. Все это заставляет и мое сердце биться ответным чувством горячей и нежной любви к тебе. Твой Тима. Моя прекрасная нимфа, целую тебя.

28 сентября 1914 года

Милая моя, дорогая голубка Уля! Успокой меня, я вновь страдаю. У тебя есть что-то грустное на сердце. Скажи мне, я хочу знать. Ты целый день вчера была не такая, как раньше, не веселая. Скажи мне, кто или что смутило твою радость. Быть может, я причина твоей грусти, то скажи, чем я тебя огорчил. Я все сделаю, лишь бы ты хорошо себя чувствовала. Милый мой друг, радость моя и все мое счастье, развей мою печаль. Утешь меня словом ласки, освети мою душу надеждой счастья. Моя славная, вчера особенно не хотелось с тобой расставаться. Так грустно, грустно было. Тима.

19 октября 1914 года

Дорогая, славная, хорошая моя Уля! Спешу написать тебе. Сейчас выходим в Шостку. Целая рота 135 человек. Я шлю тебе все твои письма. Это самое дорогое мое сокровище. Я боюсь брать их с собой – передаю тебе на хранение. Очень не хочется ехать туда, лучше на Германскую границу. Тима.

23 октября 1914 года

Моя дорога, славная, далекая Уля! В той мимолетной встрече я даже не успел наглядеться на тебя. Приехал в Шостку и на другой день пошел в караул к пороховым погребам. Ночь была холодная. Кругом лес шумит да тоскливо, монотонно издали доносится гул машин завода. Скучно и тоскливо. Теперь я уже буду писарем здесь в нашей команде. Спешу тебе написать. Сейчас много работы. Мне пиши по адресу: Шостка, 439 почта, Черниговская дружина, 3 рота. Матвей. Крепко целую мою хорошую. После напишу. Мы будем здесь долго.

24 ноября 1914 года

Моя самая милая, моя самая дорогая Уля! Я не сказал тебе, что обещал. Не успел, уехал. Мне кажется, тебе очень хочется видеть меня прославленным героем. Ты убеждена в том, что я, будучи в опасности, останусь цел и невредим. В этой области твоя постоянная мечта и твоя горячая фантазия, вероятно, уже успела создать не одну картину. Тебе очень хочется знать мое мнение, мои мысли на этот счет. Я же постоянно удерживаюсь, не хочу высказываться о том, что для меня неизвестно. Я на все готов и всегда буду покладать все мои силы. Твой Тима.

4 марта 1915 года

Дорогой, милый друг мой, бесконечно любимый Тима! Получила сегодня твое письмо, фотографическую карточку, мне очень нравится, ты вышел хорошо, только как похудел ты сильно за это время, здоров ли ты был? Твое письмо, такое чудное, полное красоты, поэзии, горячих нежных чувств и любви беспредельной, горячей любви! Нежный, горячий, мой мечтатель, я также прошлым часто живу, многое вспоминаю и много мечтаю, но больше уже о будущем, о нашем счастье. Я знаю, как сильно ты будешь любить меня, твою верную, дорогую подругу, а я тебя, мой любимый, родной, люблю и буду любить так нежно, горячо, без конца ласкать милого единственного друга. Крепко, крепко тебя целую, да благословит тебя Господь. Будь добрый, терпи, не скучай. Твоя Уля.

26 июня 1915 года

Милый друг мой Уля! Получил твое письмо, спасибо, голубка моя дорогая, за добрые чувства, за горячую твою любовь. Как чаруют и нежно ласкают мою душу твои слова любви. В них я чувствую свое полное, тихое счастье. За него благодарю я Бога и тебя, моя ненаглядная дорогая подруженька. По твоему письму я почувствовал, что ты уже успокоилась и у тебя все хорошо. Как рад я этому. Пусть Господь хранит мою любимую, дорогую Улю! Шлю тебе свои ласки горячие, нежные. Много раз целую милые глазки, губки. Твой всегда Тима.

7 августа 1915 г.

`Зачем я не чайка, не ветер степной,

Не тучка лазури далекой,

Лететь бы, лететь, повидаться с тобой,

Отрада души одинокой.

Давно не встречала я взор дорогой,

Не слышала голос родимый,

Давно не смеялась любовью одной

С тобою, мой сокол любимый.

Не слышишь ты ласки и речи моей,

Их грозно тебе заменили

Пальба роковая зловещих гостей,

Что счастье Руси отравили.

Меняется вечер на темную ночь,

И утро подходит за нею,

И множество дней, улетающих прочь,

Живу я с печалью моею.

Не стану я чайкой и ветром степным,

И тучкой не буду на воле,

Зову я покорность страданьям земным,

Земной неутешенной доли.

Придет ли свиданье и что впереди,

О том вопрошать я не смею,

Прошедшее время, восторги любви,

Я все, как святыню, лелею.

`Уля^[72].

Матвей и Ульяна обвенчались 24 июля 1916 года. Жизнь складывалась трудно. Наберется ли с десяток лет, когда они были вместе и счастливы? Дороги первой мировой войны для Матвея стали дорогами войны гражданской. Побег из немецкого плена. Плен у Махно. От смерти спас тиф (упал до расстрела, и махновцы бросили). Чудом добрался до родного дома. Мать выходила. Деникинская мобилизация. Уход в Красную армию. В 30-е годы арест как бывшего царского офицера. Тюрьма. Архангельский лесоповал. А Ульяна поднимала на ноги детей, спасала их в Путивле от голода и ждала… ждала…

А теперь мы листаем дневник выпускника сельскохозяйственной школы и члена православного Крестовоздвиженского трудового братства предпоследней волны Ивана Бугримова (1888–1958). В нем не только история братства в так называемый посленеплюевский период, но уже и специфически советская переоценка былых ценностей.

«Мне уже исполнилось 67 лет, и за этот период жизни вспоминаются события пройденного пути, о которых и хотелось бы изложить здесь. С одной стороны, излагая события, я подвергну критике и себя, и тех, кто участвовал в событиях, а с другой стороны, в зрелом возрасте и даже в преклонном многое прожитое выглядит в ином свете и с иными выводами о значении этих событий по сравнению с молодым возрастом…

Право на существование и образ человека я получил, родившись 19 (6) января 1888 года в селе Соловьевка Чуровичского района Брянской области. В то время эта местность принадлежала Куршановичской волости Новозыбковского уезда Черниговской губернии. Родители мои были бедняки, крестьяне; отец Иван Данилович Бугрим и мать Ирина Карповна Рубан, по мужу Бугрим. <…> С ними я прожил до 16-ти лет <…>.

В семье я был второй мальчик, и у меня были старший брат Михаил, младший Климентий и сестра Зина. Были и еще две сестры, но они умерли в возрасте 5-ти и 8-ми лет. В семье был дедушка по матери Карп Анисимович Рубан. Страстный охотник, хороший плотник, любитель выпить, но беспечный и с ленцой.

Наша крестьянская хата находилась на улице Боровка в ряду других крестьянских построек и впоследствии сгорела. На месте сгоревшей хаты братья Михаил и Климентий построили в 1918 году две добротные новые хаты, и эти последние также сгорели в 1920 году; на их месте получился пустырь.

Село Соловьевка ничем не примечательно за исключением того, что живущие в нем усердные труженики крестьяне, которым вечно не хватало земли, и они брали в аренду землю в соседнем селении Новый Ропск, а впоследствии при советской власти землю Новый Ропск частично навсегда подрезали соловьевцам, чем и ликвидировано безземелье моих односельчан. Воспоминания о родном селе неизгладимы, и мне вспоминаются две улицы, параллельно расположенные друг другу. По ним до шестнадцатилетнего возраста я ходил и бегал с ребятишками, залазил в огороды и сады. Село было расположено примерно так: две улицы, посреди одной из них (большой) церковь, дом священника и дьяка. Между улицами по шляху сельская школа, где я учился и окончил ее в 1902 году. На краю села помещичья земля Воладковских и винокуренный завод. Крестьянских хат насчитывалось до 200, и это считалось большое село. В нем были богатые крестьяне и бедные, и абсолютно из крестьян никто и нигде не учился до момента моего поступления в воздвиженскую сельскохозяйственную школу в 1904 году.

Свои первые шаги я помню с 5-ти лет. До этого возраста я перенес все детские болезни; дифтерит, скарлатину, чесотку, всевозможные нательные нарывы, что пятном осталось у меня на всю жизнь… Это результат того, что матери некогда было за нами детьми ухаживать и ограждать нас от всяких заболеваний; ей нужно было трудиться в крестьянском полуторанадельном хозяйстве и добывать нам хлеб. Отец же мой к этому времени ушел из дома и оставил детей матери и ее отцу, т. е. моему дедушке. Помню, дедушка пахал еще сохой, и я, по просьбе матери, однажды принес ему на поле молочный суп в горшочке, обвязанном крестообразно полотенцем. Поднеся к дедушке обед, я крикнул: “Дедушка! Я обедать принес!” Но дедушка крикнул: “Ешь сам”, – и погнал свою кобылку с сохой допахивать оставшуюся полоску. Я, пользуясь таким разрешением, сел под телегу и, пока дедушка возвратился с сохой, взял ложку, кусок хлеба и съел суп. Дедушка остановил лошадь и говорит: “Ну, давай мне, внук, обедать”, – и хотел садиться под телегу. Но я предупредил его, сказав: “Я уже поел суп”. Дедушка рассердился и хотел меня ударить кнутовищем, попал по телеге, и я выскочил невредимым. Придя домой, я рассказал это матери, и она, узнав, что в поле осталось допахать примерно шага два шириной, сказала: “Ну, ничего, он допашет и придет домой, я ему оставила обед, но смотри, берегись дедушки, он тебе отомстит за это, ты его не понял, дедушка иногда говорит все наоборот, и ты его не знаешь”.

Действительно, однажды, в тот же год дедушка возвращался вечером с поля домой, и я, не открыв ему ворота, присел сзади на телегу и хотел подъехать. Дедушка сам открыл ворота и возвращался к лошади, неожиданно для меня ударил меня кнутовищем (сошницею) по голове, и я свалился с телеги наземь. Долго я лежал, и все постройки хат, сарая и ворот у меня кружились в голове. Так в головокружении пролежал всю ночь, мать плакала и все что-то говорила дедушке. На другое утро мать понесла меня на другую улицу к бабушке Чайке лечить. Положила меня у ног бабушки и других женщин, и они все кружились вокруг меня. Чайка внесла меня в хату, долго промывала мне голову холодной водой и все что-то шептала. От Чайки мама меня принесла домой, и недели через две я поправился. Головокружение прекратилось. Впоследствии я с дедушкой сдружился и носил ему из криницы Владковского мягкую воду для питья. Дедушке эта вода нравилась, и он меня хвалил за послушание.

Учиться я начал с восьмилетнего возраста, но окончил школу через шесть лет. Одну зиму пропустил, находясь в пекарне Чуровичи, где низал бублики, другую зиму варил бублики, на третью помогал печь булки хозяину в Климовой. У хозяина был сын, возрастом равным моему, и учился хорошо. Я сравнил себя с ним и дал слово закончить сельскую школу. В ту же зиму бросил печь булки, ушел от хозяина и поступил в третью группу, и закончил школу довольно успешно. Учителем был некто Пожарский из Нового Ропска и хвалил меня за прилежание. Я дал слово учиться дальше и не мог никуда после сельской школы попасть. Держал через год экзамен в новоропское двухклассное училище, но сделал в диктанте девять ошибок и не поступил.

Все же я готовился к какой-то учебе и всегда находился возле лошади, читая книги, писал диктант, решал задачи, и страстно хотелось учиться. Наконец, в нашем селе появился учитель Иван Яковлевич Дусев из Нового Ропска и посоветовал мне поступить в воздвиженскую сельскохозяйственную школу, где учились его сестры, находясь на полном иждивении сельскохозяйственной школы, и что я мог бы туда также поступить, нужно только подготовиться. Я день и ночь готовился и не спал ночами, решая задачи. Дедушка мой ругал меня, тушил лампу и не давал заниматься, вследствие чего я развил у себя пожизненную близорукость <…>.

Летом я сходил в Новый Ропск к учителю Дусеву и просил его помочь мне подготовиться, для чего я буду к нему за 15 километров через день приходить и заниматься так, как требуется для сельскохозяйственной школы. Учителю, по-видимому понравилась моя настойчивость, и он обещал за две недели до отъезда в сельскохозяйственную школу подготовить меня в соловьевской школе, куда он придет сам, и что я должен подыскать еще учеников, которые со мной также были бы согласны. Я подыскал трех учеников, и учитель приступил к подготовке. Две недели готовились, и в заключение Дусев сказал, что у меня неплохой результат, можно ехать. Надо отметить человеколюбие Дусева, он бескорыстно потрудился для меня, бедного мальчика, и даже свой рубль дал мне на дорогу. Уехал я держать экзамен с группой в пять человек соловьевских мальчиков и одной девочкой. Отвез нас соловьевский гражданин Носовец, сын которого Евсей также держал экзамен. Я был поражен изобилию воздвиженской сельскохозяйственной школы, которая расположена в дубовом парке имения Николая Николаевича Неплюева.

Я беспрерывно готовился и подыскал учеников школы, которые помогли разобраться во многом за три дня до экзаменов, многое приобрел нового, о чем в соловьевской школе мне не показывали. Один из учеников школы определил, что я обязательно поступлю, так как, по его взгляду, я хорошо подготовлен и имею непреодолимую настойчивость к учебе. Это обеспечивает успех. И действительно, я был принят в числе двадцати пяти человек, державших экзамен, из восьмидесяти приехавших. Мои товарищи – соловьевцы уехали обратно, не выдержав экзамен. Впоследствии два из них поступили только при третьем экзамене, когда я уже в сельскохозяйственой школе находился в третьем классе при переходе в четвертый, т. е. на четвертом году учебы <…>.

Воздвиженская сельскохозяйственная школа <…> до моего поступления сделала 20 выпусков, снабжая своих питомцев аттестатами неопределенного звания: то ли агрономов, то ли управляющих имениями господ помещиков. В аттестате только указывалось, что такой-то окончил сельскохозяйственную школу в течение пяти лет с такими-то успехами, и больше ничего <…>.

В школе я был не последним учеником, и в пятом классе при выходе из школы меня избрали старостой класса и старшиною школы. Под моим председательством происходили школьные совещания, где обсуждались вопросы, относящиеся к поведению учеников, заслуживающих исключения из школы, или вопросы, относящиеся ко всему педагогическому совету и школе в целом. К практическому труду я также был прилежен и окончил сельскохозяйственную школу в 1909 году с похвальным листом от имени всей школы.

Идеи Неплюева меня увлекли, и я остался в сельскохозяйственной артели (братстве), где и потрудился, не покладая рук, с 1909 года – по февраль 1914 года.