Сегодня исполняется 200 лет со дня рождения Шарля Пьера Бодлера. В этом тексте мы попробуем разобраться, почему именно он один из тех, кто воплощает модерн и чем ему обязана современная культура, - а нашим проводником в его мир будет эссе «Бодлер» выдающегося немецкого философа Вальтера Беньямина. Сейчас уже не так просто понять, в чем важность и ценность Бодлера. По прошествии двух сотен лет со дня рождения его открытия кажутся слишком привычными, чтобы производить то же впечатление, что и в середине XIX столетия. За это время Бодлер стал классиком, а его бунт против общества уже не воспринимается как что-то необычное. В чем же величие Бодлера сегодня? Почти всю свою творческую жизнь - не слишком длинную, но очень насыщенную - Бодлер работал примерно с одним кругом тем и настроений. Уже в самых ранних вещах он проявил тягу к исследованию (и переходу) границ поэтического высказывания. Предметы, волновавшие Бодлера, были вечными и для поэзии - смерть, любовь, жизнь. Однако писать, к примеру, о смерти требовалось с известной осторожностью: все-таки это тема весьма деликатная, особенно в квазиморальном обществе Французской империи Наполеона III. Бодлер же нанес сокрушительный удар по этой поэтической «оглядке» на хороший вкус и благопристойность. Соседство не просто низких, но считавшихся внелитературными тем с совершенством формы очень хорошо охарактеризовал Вальтер Беньямин: «Строфа обретает стройные очертания лишь вместе с кощунственным содержанием». Жизнь Бодлера была неустойчивой и очень часто зависела от прихоти судьбы. Он сам так и не стал профессиональным писателем (хотя и был некоронованным «королем поэтов»): не зарабатывал на жизнь своими трудами. Он старался быть заговорщиком среди поэтов, взрывавшим изнутри романтизм - канон французской поэзии того времени. Беньямин пишет: «Он обозначил территорию, свободную для него как литератора. В этом он опередил авторов своего времени - не исключая крупнейших из них. Отсюда становится ясно, в чем было его превосходство над литературной повседневностью, которая его окружала». О новаторстве Это двойственное (можно даже сказать, подпольное) положение Бодлера приводит в том числе и к усложнению его поэтического языка, в котором даже привычные и устойчивые метафоры превращаются в настоящие шифры. «Копание в загадочности аллегорий означает то же самое, что склонность к таинственности у заговорщиков», - пишет Беньямин. Однако важнее другое. Бодлер оставался гениальным поэтом, подарившим новые смыслы непоколебимым прежде образам. К примеру, вино, которое традиционно считается спутником высокого поэтического вдохновения, он дает попробовать самому простому парижскому люду - тряпичникам - и описывает опьянение от него как экстатическое состояние, дающее право человеку на сотворение своего собственного мира - или мирка. Всё зависит от желаний и качества выпитого продукта. Бодлер первым написал о пролетариях с гуманностью, добром и состраданием. Эти христианские чувства, которые поэт как бы пытался изжить из себя, он перенес на новый класс отчужденных и нуждающихся людей. Беньямин: «Поэзия Бодлера привлекалась интересами угнетенных, причем их иллюзиями в той же мере, что и их делом. Она прислушивалась к песням революции, но и к тому высшему голосу, который слышался барабанной дроби экзекуции». Бодлер принес в поэзию и новую топонимику: действие его стихотворений разворачивается в публичных домах, питейных заведениях (причем иногда самого низкого разбора), скорее в переулке, чем на улице, скорее в пригороде, чем в городе, скорее на чердаке, чем в комнате. Удивительней всего, что Бодлер в своей творческой эволюции прошел сразу несколько периодов развития, исчерпывая каждый из них до конца. Конечно, он был и романтиком, конечно, был и ироником, и даже «натуралистом» в поэзии. Окончил же он свою творческую жизнь как поэт искусства для искусства. Романтизм, который был господствующим течением в литературе, несомненно, дал новое содержание поэзии целого века. Но Бодлер, особенно в центральном периоде творчества, позволял себе иронию, разъедавшую любой литературный канон. Это была граничившая с сарказмом насмешка, направленная в том числе и на самые важные для его потенциального читателя вещи и темы. Хотя эта ирония и напоминает юмор висельников. Против чего бунтовал Бодлер Наверное, сложнее всего сегодня понять, против чего так бунтовал Бодлер. С одной стороны, для него, несомненно, была важна сама позиция (и поза) мятежного поэта. В этом смысле он предварил одно из самых влиятельных направлений французской поэзии XIX века - «проклятых поэтов». Это поэт, который сознательно противопоставляет себя и обществу, и читателям, и многим собратьям по перу. Он даже не пытался «лепить» своего читателя и уж тем паче не подстраивался под господствующие вкусы. В этом смысле он «не дорожил любовию народной», а писал, конечно, для вечности. Но он существенно усложняет и маскирует свой бунт. В частности это проявляется в так называемых «Сатанинских стихах», в которых он восстает против церкви и почти за четверть века до Ницше пытается докопаться до генеалогии морали. «Если сатанизм Бодлера и обладает каким-либо значением, то как единственная поза, которая позволяла ему протяженное время занимать позицию нонконформиста», - писал Беньямин. Сегодня кажется, что Бодлеру было важно показать вот эту относительность добра и зла для того, чтобы освободить эстетическое в поэте и прийти к теории искусства для искусства. Другой целью его бунта можно назвать пробуждение читательского сознания. Другая поза, в которую встал Бодлер, вообще довольно часто встречается в истории литературы, и русскому читателю она особенно хорошо знакома по пушкинскому «Памятнику». Для нас важно иное: Бодлер бунтовал против общества в целом. Он не искал в нем идеального читателя, о котором тоскуют поэты. Он брал на себя роль главного социального критика эпохи, и это совпадало с тем огромным вкладом, который Бодлер внес в художественную критику, беспощадно критикуя все общество в целом. Повторимся: у Бодлера не было опоры, он нашел ее ближе к концу жизни в теории искусства для искусства. Уже только в силу этого его художественный проект «Цветов зла» был обречен, однако расцвел пышным цветом уже в самом скором времени после смерти автора. Более того. Можно предположить, что Бодлер сознательно отказался от влияния на общество. Дело в том, что для этого у него были все возможности: необходимые и прочные связи в литературных и журналистских кругах, высокие гонорары, которые платили газеты, самые разные площадки для высказывания. Однако Бодлер как будто самоустранился из этого пространства. Складывается впечатление, что он не признавал самих правил предложенной ему игры и уже поэтому избегал ее. Газета в итоге не оказалась тем пространством, через которое Бодлер рассчитывал как-то повлиять на умы современников. О продажности музы и поэзии будущего Российскому читателю эта точка зрения также знакома из программного стихотворения Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом». Русскому поэту, в отличие от французского, удавалось сохранить если не само достоинство (в силу дворянского происхождения, столь ценимого Пушкиным), то хотя бы его видимость. Едкая ирония Бодлера разъедает и эту иллюзию. Получающий за свои произведения гонорары поэт уже не может быть учителем современности, он с горечью расстается с этой позой. Показателен конец этих двух размышлений о свободе творчества в современном мире: пушкинский поэт продает свою рукопись, а бодлеровский поэт идет на рынок как фланер, намереваясь поглазеть на его толчею, а на деле - чтобы найти покупателя. Беньямин: «Однако он не переставал понимать при этом истинное положение литератора. Для него было привычным делом сравнивать литератора - и в первую очередь самого себя - с проституткой. Об этом свидетельствует сонет «Продажной музе». Вводное стихотворение к «Цветам зла», Au lecteur [«К читателю»] показывает поэта в неблаговидном положении человека, получающего звонкую монету за свои откровения». Многие стихотворения Бодлера - а все они совершенны по форме - были поистине провидческими. Это относится к стихотворениям, объединенным в цикл «Мятеж», где Бодлер пишет от лица, может быть, даже не столько поэта, сколько обездоленного человека, грезящего о революции. В этом смысле Бодлер откликался на зов своего времени. В отличие от многих других поэтов, он был способен на прямое и непосредственное поэтическое высказывание. И в этом опять-таки его новаторство: даже под маской лирического героя он оставался искренним. О будущем Бодлер писал в апокалиптическом духе, предчувствуя «золотую денницу, Грядущую Мощь» (это образ его преемника через поколение - Артюра Рембо): «Весь род человеческий восстановлю я против себя. Я дам волю своему гневу в книгах, сеющих ужас». Это тоже новая роль поэта, который вдруг осознал, что он может воздействовать на других с помощью своих текстов, - только для того, чтобы отказаться от такого всевластия. Пожалуй, никто до Бодлера во французской литературе не был такого высокого мнения о себе и о роли поэта. Ярость и пафос его стихотворений совпадают с безапелляционностью его суждений. И это неслучайно: Бодлер был и величайшим художественным критиком своего времени, во многом создавшим и определившим язык, на котором мы говорим о произведениях искусства сегодня. Его стихи будят чувства и мысли, а главное - очень сильные эмоции. То есть он достигает того же, на что притязало классицистическое искусство, но другими средствами. Поэт каждый раз показывает, что обычный читатель просто так не сможет его понять, что он должен сделать усилие, вырасти над собой. В этом смысле Бодлер поэт будущего, и мы можем только надеяться, что приблизились к его пониманию.

Провокатор и гений: в чем величие Шарля Бодлера?

Другие материалы по теме «Даты и события »