- Главная
- Все подборки
- Пять русских писателей, ставших популярными за рубежом
Пять русских писателей, ставших популярными за рубежом
3
4.58
Сергей ЛебеденкоСовременная русская литература производится в основном для «внутреннего потребления» и до зарубежного читателя практически никогда не доходит. Это мнение поддерживают, казалось бы, и литературные агенты, и переводчики: покупатели книжных магазинов предпочитают знакомые имена – Толстого, Чехова, Достоевского, – в то время как книги современников из России вызывают в лучшем случае вежливый интерес. Не стоит думать, что издатели специально игнорируют российских авторов и уж тем более не стоит подозревать их в русофобии: наоборот, российское общество и жизнь в России на волне санкционных войн и громких политических и культурных событий привлекают все больше внимания к стране – книга Светланы Алексиевич «Время секонд хэнд» об эпохе перестройки и распада СССР стала бестселлером New York Times, а детективная история американской писательницы Джулии Филлипс «Исчезающая земля» о похищении двух девочек на Камчатке в прошлом году попала в финал Национальной книжной премии США.
И все же российских авторов на полках книжных магазинов Европы и США редко увидишь: кажется, дело не только в том, что русские писатели плохо умеют работать с современностью, но и в трендах, общих для всего рынка, – доля переводных работ в портфеле американских издателей составляет суммарно менее одного процента (в Италии, к примеру, больше половины издаваемых книг – переводы), причем сорок процентов из них – переводы книг авторов из Западной Европы.
Однако некоторым авторам удалось завоевать своего читателя за рубежом. О том, как им это удалось, – в нашей подборке.
Ошеломительный успех своей первой книги Глуховский объясняет просто: в 2002 году еще никому не пришло в голову публиковать книгу открыто, в блоге в Сети, поэтому такой текст автоматически привлекал внимание. Кроме того, читатели могли по ходу публикации романа комментировать отдельные главы, предлагать идеи, указывать на технические неточности в описаниях вооружения и станций московской подземки, ставшей убежищем в мире после Третьей мировой. «Если ты хочешь хакнуть успех, условно говоря, матрицу взломать, то надо думать о том, как найти и заинтересовать людей в эпоху дикой контентной конкуренции», – считает писатель. И это ему вполне удалось, причем не только в России, где вселенная «Метро» породила одноименную культовую серию книг писателей-фантастов, несколько сиквелов (в том числе в виде видеоигр) и армию фанатов. К 2020 году история парня по имени Артем, который путешествует по постапокалиптическому метро будущего в поисках средства спасти человечество, была переведена на сорок языков мира, общий тираж книг составил больше пяти миллионов копий, а права на экранизацию произведения приобрели MGM. И это не говоря о видеоиграх серии Metro, проданных уже десятками миллионов копий по всему миру.
В чем секрет успеха? Постапокалипсис всегда был популярным жанром: истории, построенные на потребности героев выжить, притягивают особым видом сюжетного напряжения – любая ошибка может стоить персонажу жизни, а ведь мы уже успели к нему привыкнуть. Но видами разрушенного Нью-Йорка и Лондона зарубежные читатели были пресыщены, и тут появился Глуховский, предложивший новую перспективу: разветвленные сети линий московского метро, в которых пышный сталинский ампир центральных станций сочетается с угрюмым утилитаризмом южнее кольца и где каждая группа выживших выбрала свою модель поведения – где-то построили жестокий религиозный культ, где-то, как сто лет назад, коммунисты воюют с фашистами, а контрабандисты зарабатывают на продаже оружия. Собственно, вселенную «Метро» можно назвать гротескной аллегорией на модели интеллектуальной и повседневной жизни постсоветской России, где разные ценности и модели мира находятся в постоянном столкновении и порождают эклектичную картину будней, которые подкидывают каждый день странные новости в духе «Петербургские казаки заподозрили тамплиеров в ограблении своего штаба».
А если чуть отдалить перспективу, то и вовсе станет понятно, что «Метро» – не просто увлекательная одиссея по миру постсоветской России, но еще и размышление на тему взаимодействия человека и мира вокруг. Если Другие – не ад, то как нам найти с ними общий язык? Возможно ли подавить в обществе ксенофобию? И когда мир положит конец человеческой гегемонии и так ли уж это плохо? Коронавирус снова сделал эти вопросы актуальными.
Разбирая вещи умершей тети, поэтесса и эссеистка Степанова обнаруживает ее дневник. Однако вместо ожидаемых откровений она находит мало связанные заметки для памяти, собранные из повседневных и малопримечательных событий. Но почему ее тете казалось важным сохранить для памяти именно это? И что еще хранит наследие семьи?
С этими вопросами поэтесса отправилась на поиски информации о своей родне. Ее путешествие и легло в основу «Памяти памяти» – развернутого повествования, которое автор лирично назвала «романсом» и которое, пожалуй, впервые в истории русской литературы обращает память не в фикционализированный нарратив, который неизбежно страдает от субъективности и чрезмерного монтажа, а в нон-фикшн, в который фигура автора-наблюдателя не просто вписана, но и активно проблематизируется. Обращаясь к наследию европейских философов и писателей XX века, Степанова исследует феномен памяти, ее хрупкости и развертывает перед читателем историю семьи, а заодно задается вопросом, можно ли вообще такую рассказать историю:
«Про то, что ни одна история не доходит до нас целой, без отбитых ступней и сколотых лиц. И про то, что лакуны и зияния — неизменный спутник выживания, его сокрытый двигатель, механизм дальнейшего ускорения. И про то, что только травма делает нас из массового продукта — недвусмысленными, штучными нами. И, конечно, про то, что я сама такой мальчик, продукт широкого производства, производное коллективной катастрофы ушедшего века, его survivor и невольный бенефициар, чудом оказавшийся в живых и на свету».
За два года книга выдержала несколько переизданий, ее перевели на пятнадцать языков, а переводчица книги на немецкий Ольга Радецкая стала обладательницей премии «Мосты. Берлин» за лучшую переводную книгу года.
Как и в случае с Глуховским, свою роль играет «русский» фактор: отечественные авторы редко исследуют феномен постпамяти, во многом потому, что до недавних пор у нас его обсуждали редко.
Даже современный классик Винфрид Зебальд, чье влияние очень сильно в текстах Степановой, был издан на русском языке всего пару лет назад, причем издан во многом благодаря самой Степановой. Как говорила писательница про Россию и Зебальда, «именно здесь его способ существования в литературе должен был бы стать предметом первой необходимости». Свежий взгляд из охваченной холодной «войной памяти» России, где официальная история постоянно ведет крестовый поход против частных свидетельств, отличающихся от официальной идеологии, оказался интересен для западного читателя. Не в последнюю очередь роль сыграла и острота проблемы постпамяти: кажется, соцсети и вездесущие камеры видеонаблюдения превращают жизнь в единое картографированное цифровое пространство, где прошлое, настоящее и варианты будущего «плавают» в одной солянке под пристальным оком государства и надзорного капитализма. В этом потоке фейковых новостей, хейтспича и холиваров память о событиях затирается, смывается всеобщей потребностью в скорости, поэтому свежий взгляд на проблему, который акцентирован опорой на теоретиков постмодернизма, оказался крайне востребован.
Главный российский детективист как-то сказал: «Нон-фикшн идеально пишется в Лондоне, серьезный фикшн – на севере Франции, а развлекательные приключенческие романы – на юге Испании». В этой фразе, нарочно или нет обыгрывающей известную максиму императора Карла V, заключен удивительный для российского автора космополитизм Акунина. Даже не космополитизм, а готовность преодолевать границы: так переводчик-японист обнаружил себя вдруг автором детективов, а потом попробовал себя, кажется, во всех возможных жанрах, от романа-игры до фантастики. И все же главные тексты Акунина составляет серия приключений Эраста Фандорина: переведенная на множество языков мира, она остается особенно популярной среди французских и немецких читателей. При этом книги об Эрасте Петровиче являют собой занятный парадокс: в то время как их автор последовательно занимается оппонированием действующей власти и всячески подчеркивает роль интеллектуалов в вечном сопротивлении авторитарной власти в России («всякие перемены приводили страну только к более жестокому режиму»), сам Фандорин как будто символизирует запрос общества конца девяностых на сильную руку – он интеллигентен, обладает острым умом и крайне учтив, при этом владеет восточными единоборствами, распутывает сложные политические интриги и побеждает врагов царской власти и террористов. Жизнь империи в романах Акунина лишена картин социального кризиса и чудовищной коррупции, о которых писали классики, зато погружает читателя в атмосферу уютного кабинетного детектива, за которую так любят британский детектив. Все это обеспечило успех Акунину в эпоху, когда «сильная рука» и возврат к имперским ценностям казались многим идеальным решением проблем России.
Романы о Фандорине проданы фантастическими тиражами в 30 миллионов копий и переведены на множество языков: пользуясь стилем классической русской литературы, Акунин изображает даже не нашу версию Шерлока Холмса, а нашего Бэтмена без маски – а что можно продать лучше, чем русского супергероя викторианской эпохи? Так что даже невероятное столкновение Фандорина и Джека Потрошителя на страницах повести Акунина можно назвать вполне закономерным.
Один из американских журналистов рассказывал о первой встрече с Сорокиным: он увидел «средних лет мужчину с прической глубоко верующего сказителя». Критик Стивен Коткин дополнил портрет, описав стиль Сорокина как «выдающееся перформативное искусство, напоминающее о ритуалах и причудах старины». «Странно», «причудливо», «гротескно» – эти эпитеты в адрес сорокинской прозы на родине употребляли множество раз, так что само слово «сорокинский» стало практически нарицательным. Но для зарубежных читателей, которые привыкли к конвенциональному делению русской литературы на «провластную» и «диссидентскую, уход от политических высказываний к сугубо литературному эксперименту – шаг, приближающий отечественную словесность к литературе зарубежной.
Впрочем, если сам Сорокин не хотел, чтобы его письмо было политическим, то власти его спрашивать не собирались. За сцену в романе «Голубое сало», где Хрущев занимается сексом с клоном Сталина (одно время она была очень популярна у российских подростков), движение «Идущие вместе» отомстило писателю печально известной акцией у Большого театра, когда толпа людей бросала в импровизированный гигантский унитаз из поролона книги Сорокина. Симптоматично, что многие участники действа этих книг не читали.
Сорокин обнаружил себя в образе «писателя-диссидента» и, решив, видимо, не сопротивляться новому прочтению, написал острополитическую сатиру на путинскую Россию. «День опричника», описание кровавых будней царского прислужника в сеттинге мрачной антиутопической России двадцатых, поначалу восприняли как еще один «гротескный текст», однако чем больше времени с момента издания проходило, тем больше «День опричника» читался как предсказание.
Книги Владимира Сорокина переведены на двадцать один язык мира и выходили в ведущих издательствах: Gallimard, Fischer, DuMont, Penguin Random House и других.
Улицкая стала одной из первых писательниц, прославившихся за рубежом в переломную эпоху, когда русская культура открывала для себя Запад, а Запад внезапно узнал, что Советский Союз производил не только скучных бюрократов с корочкой Союза писателей в кармане. Повесть «Сонечка» о жизненных перипетиях библиотекарши Сони, вышедшей замуж за известного художника, удостоилась в 1996 году престижной французской «Премии Медичи» за лучшее зарубежной произведение (в числе других лауреатов – Алехо Карпентьер, Хулио Кортасар, Умберто Эко, Джозеф Хеллер). В это же время об Улицкой узнает немецкоговорящая публика: телеведущая Эльке Хайденрайх рассказала о писательнице в ходе передачи, посвященной чтению, на швейцарском канале. Уже через год после публикации в России на немецком вышел роман «Медея и ее дети» – еще одно важное высказывание о судьбе женщины в патриархальном обществе, семейный роман о восьмидесяти годах жизни нескольких поколений греческой семьи, живущей в Крыму.
Книги Улицкой продолжают оставаться популярными. Перевод ее последнего романа, «Лестница Якова», основанного на документальных свидетельствах о жизни деда Улицкой, вышел на немецком языке в 2017 году. В центре сюжета двое Осецких – Яков и Нора, дед и внучка, разделенные временем и расстоянием. Роман о невстрече, выросший из писем и дневниковых записей, оставшихся от блестящего интеллектуала Осецкого, стал своеобразным манифестом трансграничного характера прозы Улицкой.
«Современная интеллигенция носит планетарный характер. Сегодня интересы всего человечества в целом стали важнее, чем интересы одной нации», – говорила писательница в одном из интервью. Наверно, в этом секрет успеха ее книг за рубежом: описывая жизни людей, принадлежащих к разным поколениям и разным культурам, Улицкая соединила их сквозь время и расстояние силой самой литературы и рассуждала о ценностях, которые границ не знают – любви, смерти, судьбе как тюрьме жизни, в которой парадоксальным образом сам смысл жизни и заложен. В прозе Улицкой зарубежные читатели включали тематическую глубину, свойственную русской классике, и одновременно ощущали космополитичный, открытый характер текста, который отличается от «закрытых», шовинистских в сущности текстов многих современных русских писателей.
Книги Улицкой переведены на семнадцать языков.
***
На первый взгляд, книги перечисленных писателей не объединяет ничего, кроме того, что они написаны по-русски. Но более вдумчивое погружение в тексты выявляет некоторые общие особенности, которые, кажется, и определили успех авторов за рубежом. Это и игра, переосмысление жанров; и российская – советская и постсоветская – культурная специфика (реалии эпохи в романах Глуховского и Сорокина, история поколений у Улицкой); стремление к словесному новаторству. Но самое главное: все эти тексты так или иначе взаимодействуют с современностью, настраиваются на разговор с современным читателем, независимо от того, какая кровь в нем течет и на чьей земле он родился. Эта предзаданная трансграничность, готовность открываться новому опыту (и речь не только о национальной специфике), принципиальная открытость канала коммуникации – то, что отличает перечисленных авторов от многих из их соотечественников.
Потому что искусство – это, прежде всего, коммуникация и упражнение в эмпатии. И того, кто открыт к диалогу независимо от социальных групп и стереотипов, хочется слушать. И говорить в ответ.
* Некоторые произведения пока не доступны в нашем каталоге. Подборка будет дополняться.
И все же российских авторов на полках книжных магазинов Европы и США редко увидишь: кажется, дело не только в том, что русские писатели плохо умеют работать с современностью, но и в трендах, общих для всего рынка, – доля переводных работ в портфеле американских издателей составляет суммарно менее одного процента (в Италии, к примеру, больше половины издаваемых книг – переводы), причем сорок процентов из них – переводы книг авторов из Западной Европы.
Однако некоторым авторам удалось завоевать своего читателя за рубежом. О том, как им это удалось, – в нашей подборке.
«Метро 2033», Дмитрий Глуховский
Ошеломительный успех своей первой книги Глуховский объясняет просто: в 2002 году еще никому не пришло в голову публиковать книгу открыто, в блоге в Сети, поэтому такой текст автоматически привлекал внимание. Кроме того, читатели могли по ходу публикации романа комментировать отдельные главы, предлагать идеи, указывать на технические неточности в описаниях вооружения и станций московской подземки, ставшей убежищем в мире после Третьей мировой. «Если ты хочешь хакнуть успех, условно говоря, матрицу взломать, то надо думать о том, как найти и заинтересовать людей в эпоху дикой контентной конкуренции», – считает писатель. И это ему вполне удалось, причем не только в России, где вселенная «Метро» породила одноименную культовую серию книг писателей-фантастов, несколько сиквелов (в том числе в виде видеоигр) и армию фанатов. К 2020 году история парня по имени Артем, который путешествует по постапокалиптическому метро будущего в поисках средства спасти человечество, была переведена на сорок языков мира, общий тираж книг составил больше пяти миллионов копий, а права на экранизацию произведения приобрели MGM. И это не говоря о видеоиграх серии Metro, проданных уже десятками миллионов копий по всему миру.
В чем секрет успеха? Постапокалипсис всегда был популярным жанром: истории, построенные на потребности героев выжить, притягивают особым видом сюжетного напряжения – любая ошибка может стоить персонажу жизни, а ведь мы уже успели к нему привыкнуть. Но видами разрушенного Нью-Йорка и Лондона зарубежные читатели были пресыщены, и тут появился Глуховский, предложивший новую перспективу: разветвленные сети линий московского метро, в которых пышный сталинский ампир центральных станций сочетается с угрюмым утилитаризмом южнее кольца и где каждая группа выживших выбрала свою модель поведения – где-то построили жестокий религиозный культ, где-то, как сто лет назад, коммунисты воюют с фашистами, а контрабандисты зарабатывают на продаже оружия. Собственно, вселенную «Метро» можно назвать гротескной аллегорией на модели интеллектуальной и повседневной жизни постсоветской России, где разные ценности и модели мира находятся в постоянном столкновении и порождают эклектичную картину будней, которые подкидывают каждый день странные новости в духе «Петербургские казаки заподозрили тамплиеров в ограблении своего штаба».
А если чуть отдалить перспективу, то и вовсе станет понятно, что «Метро» – не просто увлекательная одиссея по миру постсоветской России, но еще и размышление на тему взаимодействия человека и мира вокруг. Если Другие – не ад, то как нам найти с ними общий язык? Возможно ли подавить в обществе ксенофобию? И когда мир положит конец человеческой гегемонии и так ли уж это плохо? Коронавирус снова сделал эти вопросы актуальными.
«Памяти памяти», Мария Степанова
Разбирая вещи умершей тети, поэтесса и эссеистка Степанова обнаруживает ее дневник. Однако вместо ожидаемых откровений она находит мало связанные заметки для памяти, собранные из повседневных и малопримечательных событий. Но почему ее тете казалось важным сохранить для памяти именно это? И что еще хранит наследие семьи?
С этими вопросами поэтесса отправилась на поиски информации о своей родне. Ее путешествие и легло в основу «Памяти памяти» – развернутого повествования, которое автор лирично назвала «романсом» и которое, пожалуй, впервые в истории русской литературы обращает память не в фикционализированный нарратив, который неизбежно страдает от субъективности и чрезмерного монтажа, а в нон-фикшн, в который фигура автора-наблюдателя не просто вписана, но и активно проблематизируется. Обращаясь к наследию европейских философов и писателей XX века, Степанова исследует феномен памяти, ее хрупкости и развертывает перед читателем историю семьи, а заодно задается вопросом, можно ли вообще такую рассказать историю:
«Про то, что ни одна история не доходит до нас целой, без отбитых ступней и сколотых лиц. И про то, что лакуны и зияния — неизменный спутник выживания, его сокрытый двигатель, механизм дальнейшего ускорения. И про то, что только травма делает нас из массового продукта — недвусмысленными, штучными нами. И, конечно, про то, что я сама такой мальчик, продукт широкого производства, производное коллективной катастрофы ушедшего века, его survivor и невольный бенефициар, чудом оказавшийся в живых и на свету».
За два года книга выдержала несколько переизданий, ее перевели на пятнадцать языков, а переводчица книги на немецкий Ольга Радецкая стала обладательницей премии «Мосты. Берлин» за лучшую переводную книгу года.
Как и в случае с Глуховским, свою роль играет «русский» фактор: отечественные авторы редко исследуют феномен постпамяти, во многом потому, что до недавних пор у нас его обсуждали редко.
Даже современный классик Винфрид Зебальд, чье влияние очень сильно в текстах Степановой, был издан на русском языке всего пару лет назад, причем издан во многом благодаря самой Степановой. Как говорила писательница про Россию и Зебальда, «именно здесь его способ существования в литературе должен был бы стать предметом первой необходимости». Свежий взгляд из охваченной холодной «войной памяти» России, где официальная история постоянно ведет крестовый поход против частных свидетельств, отличающихся от официальной идеологии, оказался интересен для западного читателя. Не в последнюю очередь роль сыграла и острота проблемы постпамяти: кажется, соцсети и вездесущие камеры видеонаблюдения превращают жизнь в единое картографированное цифровое пространство, где прошлое, настоящее и варианты будущего «плавают» в одной солянке под пристальным оком государства и надзорного капитализма. В этом потоке фейковых новостей, хейтспича и холиваров память о событиях затирается, смывается всеобщей потребностью в скорости, поэтому свежий взгляд на проблему, который акцентирован опорой на теоретиков постмодернизма, оказался крайне востребован.
«Азазель», Борис Акунин
Главный российский детективист как-то сказал: «Нон-фикшн идеально пишется в Лондоне, серьезный фикшн – на севере Франции, а развлекательные приключенческие романы – на юге Испании». В этой фразе, нарочно или нет обыгрывающей известную максиму императора Карла V, заключен удивительный для российского автора космополитизм Акунина. Даже не космополитизм, а готовность преодолевать границы: так переводчик-японист обнаружил себя вдруг автором детективов, а потом попробовал себя, кажется, во всех возможных жанрах, от романа-игры до фантастики. И все же главные тексты Акунина составляет серия приключений Эраста Фандорина: переведенная на множество языков мира, она остается особенно популярной среди французских и немецких читателей. При этом книги об Эрасте Петровиче являют собой занятный парадокс: в то время как их автор последовательно занимается оппонированием действующей власти и всячески подчеркивает роль интеллектуалов в вечном сопротивлении авторитарной власти в России («всякие перемены приводили страну только к более жестокому режиму»), сам Фандорин как будто символизирует запрос общества конца девяностых на сильную руку – он интеллигентен, обладает острым умом и крайне учтив, при этом владеет восточными единоборствами, распутывает сложные политические интриги и побеждает врагов царской власти и террористов. Жизнь империи в романах Акунина лишена картин социального кризиса и чудовищной коррупции, о которых писали классики, зато погружает читателя в атмосферу уютного кабинетного детектива, за которую так любят британский детектив. Все это обеспечило успех Акунину в эпоху, когда «сильная рука» и возврат к имперским ценностям казались многим идеальным решением проблем России.
Романы о Фандорине проданы фантастическими тиражами в 30 миллионов копий и переведены на множество языков: пользуясь стилем классической русской литературы, Акунин изображает даже не нашу версию Шерлока Холмса, а нашего Бэтмена без маски – а что можно продать лучше, чем русского супергероя викторианской эпохи? Так что даже невероятное столкновение Фандорина и Джека Потрошителя на страницах повести Акунина можно назвать вполне закономерным.
«День опричника», Владимир Сорокин
Один из американских журналистов рассказывал о первой встрече с Сорокиным: он увидел «средних лет мужчину с прической глубоко верующего сказителя». Критик Стивен Коткин дополнил портрет, описав стиль Сорокина как «выдающееся перформативное искусство, напоминающее о ритуалах и причудах старины». «Странно», «причудливо», «гротескно» – эти эпитеты в адрес сорокинской прозы на родине употребляли множество раз, так что само слово «сорокинский» стало практически нарицательным. Но для зарубежных читателей, которые привыкли к конвенциональному делению русской литературы на «провластную» и «диссидентскую, уход от политических высказываний к сугубо литературному эксперименту – шаг, приближающий отечественную словесность к литературе зарубежной.
Впрочем, если сам Сорокин не хотел, чтобы его письмо было политическим, то власти его спрашивать не собирались. За сцену в романе «Голубое сало», где Хрущев занимается сексом с клоном Сталина (одно время она была очень популярна у российских подростков), движение «Идущие вместе» отомстило писателю печально известной акцией у Большого театра, когда толпа людей бросала в импровизированный гигантский унитаз из поролона книги Сорокина. Симптоматично, что многие участники действа этих книг не читали.
Сорокин обнаружил себя в образе «писателя-диссидента» и, решив, видимо, не сопротивляться новому прочтению, написал острополитическую сатиру на путинскую Россию. «День опричника», описание кровавых будней царского прислужника в сеттинге мрачной антиутопической России двадцатых, поначалу восприняли как еще один «гротескный текст», однако чем больше времени с момента издания проходило, тем больше «День опричника» читался как предсказание.
Книги Владимира Сорокина переведены на двадцать один язык мира и выходили в ведущих издательствах: Gallimard, Fischer, DuMont, Penguin Random House и других.
«Лестница Якова», Людмила Улицкая
Улицкая стала одной из первых писательниц, прославившихся за рубежом в переломную эпоху, когда русская культура открывала для себя Запад, а Запад внезапно узнал, что Советский Союз производил не только скучных бюрократов с корочкой Союза писателей в кармане. Повесть «Сонечка» о жизненных перипетиях библиотекарши Сони, вышедшей замуж за известного художника, удостоилась в 1996 году престижной французской «Премии Медичи» за лучшее зарубежной произведение (в числе других лауреатов – Алехо Карпентьер, Хулио Кортасар, Умберто Эко, Джозеф Хеллер). В это же время об Улицкой узнает немецкоговорящая публика: телеведущая Эльке Хайденрайх рассказала о писательнице в ходе передачи, посвященной чтению, на швейцарском канале. Уже через год после публикации в России на немецком вышел роман «Медея и ее дети» – еще одно важное высказывание о судьбе женщины в патриархальном обществе, семейный роман о восьмидесяти годах жизни нескольких поколений греческой семьи, живущей в Крыму.
Книги Улицкой продолжают оставаться популярными. Перевод ее последнего романа, «Лестница Якова», основанного на документальных свидетельствах о жизни деда Улицкой, вышел на немецком языке в 2017 году. В центре сюжета двое Осецких – Яков и Нора, дед и внучка, разделенные временем и расстоянием. Роман о невстрече, выросший из писем и дневниковых записей, оставшихся от блестящего интеллектуала Осецкого, стал своеобразным манифестом трансграничного характера прозы Улицкой.
«Современная интеллигенция носит планетарный характер. Сегодня интересы всего человечества в целом стали важнее, чем интересы одной нации», – говорила писательница в одном из интервью. Наверно, в этом секрет успеха ее книг за рубежом: описывая жизни людей, принадлежащих к разным поколениям и разным культурам, Улицкая соединила их сквозь время и расстояние силой самой литературы и рассуждала о ценностях, которые границ не знают – любви, смерти, судьбе как тюрьме жизни, в которой парадоксальным образом сам смысл жизни и заложен. В прозе Улицкой зарубежные читатели включали тематическую глубину, свойственную русской классике, и одновременно ощущали космополитичный, открытый характер текста, который отличается от «закрытых», шовинистских в сущности текстов многих современных русских писателей.
Книги Улицкой переведены на семнадцать языков.
***
На первый взгляд, книги перечисленных писателей не объединяет ничего, кроме того, что они написаны по-русски. Но более вдумчивое погружение в тексты выявляет некоторые общие особенности, которые, кажется, и определили успех авторов за рубежом. Это и игра, переосмысление жанров; и российская – советская и постсоветская – культурная специфика (реалии эпохи в романах Глуховского и Сорокина, история поколений у Улицкой); стремление к словесному новаторству. Но самое главное: все эти тексты так или иначе взаимодействуют с современностью, настраиваются на разговор с современным читателем, независимо от того, какая кровь в нем течет и на чьей земле он родился. Эта предзаданная трансграничность, готовность открываться новому опыту (и речь не только о национальной специфике), принципиальная открытость канала коммуникации – то, что отличает перечисленных авторов от многих из их соотечественников.
Потому что искусство – это, прежде всего, коммуникация и упражнение в эмпатии. И того, кто открыт к диалогу независимо от социальных групп и стереотипов, хочется слушать. И говорить в ответ.
* Некоторые произведения пока не доступны в нашем каталоге. Подборка будет дополняться.
Поделиться
Другие материалы по теме «Авторская колонка»
О проекте
О подписке