Неуместные рифмы

1

 
Ищу напевных ше –
        потов
В несвязном шу –
        ме,
Ловлю живые шо –
        рохи
В ненужной шу –
        тке.
Закидываю не –
        воды
В озера гру –
        сти,
Иду к последней не –
        жности
Сквозь пыль и гру –
        бость
Ищу росинок ис –
        кристых
В садах непра –
        вды,
Храню их в чаше ис –
        тины,
Беру из пра –
        ха.
Хочу коснуться сме –
        лого
Чрез горечь жи –
        зни.
Хочу прорезать сме –
        ртное
И знать, что жив –
        я.
Меж цепкого и ле –
        пкого
Скользнуть бы с ча –
        шей.
По самой темной ле –
        стнице
Дойти до сча –
        стья.
 

2

 
Верили
   мы в неверное,
Мерили
   мир любовью,
Падали
   в смерть без ропота,
Радо ли
   сердце Божие?
Зори
   встают последние,
Горе
   земли не изжито,
Сети
   крепки, искусные,
Дети
   земли опутаны.
Наша
   мольба не услышана,
Чаша
   еще не выпита,
Сети
   невинных спутали,
Дети
   земли обмануты…
Падали,
   вечно падаем…
Радо ли
   сердце Божие?
 

Январь – алмаз
(сонет)

 
Он вечно юн. Его вино встречает.
А человека, чья зажглась заря
В сверкающую пору января, –
Судьба как бы двойная ожидает.
И волею судьбу он избирает.
Пока живет страдая и творя,
Алмазной многоцветностью горя –
Он верен, он идет – и достигает.
 
 
Но горе, если в поворотный час
Изменит он последнему усилью:
Тогда возможное не станет былью,
Погаснет камень января – алмаз.
А та душа, чей талисман погас, –
Бесследной разлетится пылью.
 

19 января 1911

Кипарисы

 
Они четой растут, мои нежные,
Мои узкие, мои длинные,
Неподвижные – и мятежные,
Тесносжатые – и невинные…
 
 
  Прямей свечи,
  Желания колючей,
  Они – мечи,
  Направленные в тучи…
 

1911

Свое

 
По темным скатам, на дороге
Шуршат опавшие листы.
Идет Дон-Карлос легконогий,
Прозрачны жаркие мечты.
 
 
Идет он с тайного свиданья…
Он долго ждал, искал, молил –
Свершилось! Дерзкие желанья
Он с нежной Нонной утолил.
 
 
О, как была она прекрасна
Во гневе горестном своем!
И улыбается он ясно,
Закрывшись бархатным плащом.
 
 
«Подите прочь! Дон-Карлос, вы ли
Так недостойно, в эту ночь
Ко мне прокрались, оскорбили…
Забвенья нет… Идите прочь!
 
 
О, знали вы: из сожаленья
Я дерзость ваших ласк терплю.
В моей душе одно презренье,
Я не любила! Не люблю!»
 
 
Он целовал ей кончик платья,
Шептал: «Прости мне! Ты – чиста!»
Но помнил – лишь ее объятья,
Ее горячие уста.
 
 
И думал: если ты несчастна –
Зато безмерно счастлив я.
Что о любви твердить напрасно?
Мила нам страсть, и страсть своя.
 
 
Сжимал я трепетное тело,
Изведал сладостную власть…
Мученьем, гневом, – что за дело,
Чем ты ответишь мне на страсть?
 
 
И стон ли счастья, крик ли боли –
Они равны в моем огне.
А разделенный поневоле –
Он ярче и милее мне…
 
 
Но молча слушал он укоры.
Сказать? Она не поняла б…
И от разгневанной синьоры
Он, властелин, ушел – как раб.
 
 
Невинны нити всех событий,
Но их не путай, не вяжи,
И чистота, единость нити
Всегда спасут тебя от лжи.
 
 
Мерцает полночь; на дороге
Едва шуршит упавший лист.
Идет Дон-Карлос легконогий,
Невинен, верен, прав и чист.
 

Амалии

 
Люблю тебя ясную, несмелую,
Чистую, как ромашка в поле.
Душу твою люблю я белую,
Покорную Господней воле.
 
 
И радуюсь радостью бесконечною,
Что дороги наши скрестились,
Что люблю тебя любовью вечною,
Как будто мы вместе – уже молились.
 

26 марта 1911

Париж

Сергею Платоновичу Каблукову

 
Темны российские узоры:
Коровы, пьянство и заборы,
Везде измены и туманы
Да Кукол Чертовых обманы…
Пусть! верю я, и верить буду
Наперекор стихиям – чуду,
И вас зову с собою: верьте!
Но верой огненной, – до смерти.
 

27 сентября 1911

С.-Петербург

«Оле»

 
Безвольность рук твоих раскинутых…
уста покорные молчат.
И сквозь ресниц полусодвигнутых
едва мерцает бледный взгляд.
 
 
Ты вся во власти зыбкой томности
и отдающегося сна…
О, не любовью, грешной темностью
моя душа уязвлена.
 
 
Пусть не люблю – нет сожаления,
пусть ты не любишь – всё равно,
меня жестокости и дления
пьянит холодное вино.
 
 
Как будто в дьявольское зеркало
взглянули мы… Оно светло,
и нас обоих исковеркало
его бездонное стекло.
 

Девочка

 
Я претепло одета:
Под капором коса.
Гулять – теперь не лето –
Иду на полчаса.
 
 
Погода-то какая!
Снежок хрустит, хрустит.
Далёко бы ушла я,
А няня не велит.
 
 
Схватиться бы за санки,
Скатиться бы с горы,
Да я с Феклистой няней,
А с ней не до игры.
 
 
Противная Феклиста!
Не хочет ничего,
Вот Ваню гимназиста
Пускают одного.
 
 
Твердит: «Ты не мальчишка,
Тебе нельзя одной».
А брат приготовишка
Гуляет, как большой.
 
 
Башлык наденет рыжий,
Коньки несет, звеня,
А сам и ростом ниже,
Да и глупей меня.
 
 
Смеется: «Я направо,
Не надо мне Феклист».
Ах, как досадно, право,
Что я не гимназист!
 

«Аркаша, Аркаша…»

 
Аркаша, Аркаша,
Во рту твоем каша,
  Но что-то в тебе восхитительное.
Румян ты и сдобен,
Купидоподобен,
  Как яблочко весь – ахтительное.
Поспорили ныне
Две лучших богини,
  Любви твоей радостной жаждая,
И пламень твой страстный
Делить не согласны,
  Всего тебя требует каждая.
Ты с ними уветлив,
Невинно кокетлив,
  И спором весьма удручаешься.
Как шарушек каткий,
И нежный, и сладкий,
  Меж ними приятно катаешься.
Настроил ты скиний,
Везде по богине,
  Всё счастье богинь тебе вверено;
Но, схапав манатки,
Во все-то лопатки
  Уехал Аркашенька в Верино.
 

Ответ ***

 
Всё так просто, всё мне мило,
Шмель гудит, цветет сирень,
Солнце ясно восходило:
Ясный будет нынче день.
 
 
Дятел ползает на ветке…
Нет, иду, не утерплю…
Знаю, знаю, ты в беседке,
Ты, которую люблю!
 
 
Ах, любовь всегда наивна
(Если истина она),
У поительно-призывна,
Драгоценно-неумна.
 
 
И не ходит по дорогам,
Где увял сирени цвет,
Где в томленьи слишком строгом
Грезим мы о слишком многом,
О любви, которой нет.
 
 
Ах, любовь проста, как роза!
Успокоит – опьяня.
Не стыдись, моя мимоза,
Благодатного огня.
 
 
Будем ясно жить на свете,
В сердце есть на всё ответ.
Любим мы, да любят дети,
А иной любви и нет.
 
 
Целоваться б неотрывно
Там, в беседке, у реки…
Я наивен – ты наивна,
Остальное пустяки.
 
 
Остальное всё ничтожно –
Если, впрочем, не шучу.
Но об этом осторожно,
Осторожно умолчу.
 

Тебе

 
В горькие дни, в часы бессонные
Боль побеждай, боль одиночества.
Верь в мечты свои озаренные:
Божьей правды живы пророчества.
 
 
Пусть небеса зеленеют низкие,
Помни мысль свою новогоднюю.
Помни, есть люди, сердцу близкие,
Веруй в любовь, в любовь Господнюю.
 

1 января 1913

На – крест

 
Стены белы в полуночный час.
Вас ли бояться, – отмены, измены?
 
 
Мило мне жизни моей движенье,
Биенье, – забвенье того, что было,
 
 
Знак переплета… Сойдутся ль, нет ли
Петли опять – но будет не так.
 
 
Тают мгновенья, пройти не хотят…
Рад я смене, пусть умирают.
 
 
Слов не надо – хотения смелы.
Белы стены поздних часов.
 

1914

Три креста

 
О, Бельгия, земля святых смертей!
Ты на кресте, но дух твой жив и волен.
И перед ним – что кровь твоих детей
И дым, и гарь воздушных колоколен?
На Польшу, близкую сестру, взгляни, –
Нет изумительней ее удела:
Безумием пылающие дни
Ей два креста судили: на одном
  Ее истерзанное тело, –
  Душа немая на другом.
Но сочтены часы томленья,
Господь страданий не забудет.
Голгофа – ради воскресенья,
  И веруем, – да будет!
 

Завяжи

 
Если хочешь говорить –
  Говори ясно.
Если вздумаешь любить –
  Люби прекрасно.
Если делать – делай так,
  Чтобы делу выйти.
Если веришь – дай мне знак,
  Завяжи нити…
 

Серебряный день

А. О. Лурье

 
Люблю, люблю серебряные дни,
Без солнца – в солнце, в облачной тени.
 
 
Как риза брачная, свежа, ясна
Задумчивого моря белизна;
 
 
Колеблется туман над тихой далью,
А голос волн и ласковей, и глуше…
 
 
Такие я встречал людские души:
Овеяны серебряной печалью,
 
 
Они улыбкою озарены,
В них боль и радость вечно сплетены…
 
 
И любит буйная моя мятежность
Их детскую серебряную нежность.
 

Опрощение

 
Армяк и лапти… да, надень, надень
На Душу-Мысль свою, коварно-сложную,
И пусть, как странница, и ночь и день,
Несет сермяжную суму дорожную.
 
 
  В избе из милости под лавкой спит,
  Пускай наплачется, пускай намается,
  Слезами едкими свой хлеб солит, –
  Пусть тяжесть земная ей открывается…
 
 
Тогда опять ее прими, прими
Всепобедившую, смиренно-смелую…
Она, крылатая, жила с людьми,
И жизнь вернула ей одежду белую.
 

«Плотно заперта банка…»

 
Плотно заперта банка.
Можно всю ночь мечтать.
Можно, встав спозаранка,
То же начать опять.
 
 
Можно и с пауками
Играть, полезть к ним в сеть.
Можно вместе с мечтами
Весело умереть.
 

«Нет выбора, что лучше и что хуже…»

 
Нет выбора, что лучше и что хуже.
Покину ль я, иль ты меня покинешь –
Моя любовь стрелы острей и уже –
Конец зазубрен: ты его не вынешь.
 

«Ходит, дышит, вьется, трется между нами…»

 
Ходит, дышит, вьется, трется между нами
Черный человечек с белыми глазами.
Липой ли он пахнет, потом или сеном?
Может быть, малинкой, а быть может, тленом.
 
 
Черный ползунишка с белыми глазами,
Пахнущий постелью, мясом и духами,
Жертвочек ты ищешь, ловишь в водах мутных,
Любишь одиноких деток перепутных.
 

Жизнеописание Ники

1

 
«Нет, я не льстец!» Мои уста
Свободно Ника^[1]  славословят.
Ни глад, ни мор, ни теснота,
Ни трус меня не остановят.
 
 
Ты скромен, Ника, но ужель
Твои дела мы позабыли?
Преследуя святую цель,
Трудился с Филиппом^[2] – не ты ли?
 
 
Ты победил надеждой страх,
Недаром верила Россия!
На Серафимовых^[3] костях
Не ты ли зачал Алексия?
 
 
Не ты ль восточную грозу
Привлек, махнувши ручкой царской?
И пролил отчую слезу
Над казаками – в день январский?^[4]
 
 
Толпы мятежные лились…
У казаков устали руки.
Но этим только начались
Твои, о Ник, живые муки.
 
 
Ты дрогнул, поглядев окрест,
И спешно вызвал Герра Витта…^[5]
Наутро вышел манифест…
Какой? О чем? Давно забыто.
 
 
Но сердце наше Ник постиг.
Одних сослал, других повесил.
И крепче сел над нами Ник,
Упрямо тих и мирно весел.
 
 
С тех пор один он блюл, хранил
Жену, Россию и столицу
И лишь недавно их вложил
В святую Гришину^[6] десницу.
 
 
Коль раскапризится дитя, –
Печать, рабочие и Дума, –
Вдвоем вы справитесь, шутя:
Запрете их в чулан без шума.
 
 
На что нам Дума и печать?
У нас священный старец Гриша.
Россия любит помолчать…
Спокойней, дети, тише, тише!..
 
 
И что нам трезвость^[7], что война?
Не страшны дерзкие Германы.
С тобою, Ники, без вина
Победоносны мы и пьяны.
 
 
И близок, близок наш тупик
Блаженно-смертного забвенья,
Прими ж дары мои, о Ник,
Мои последние хваленья.
 
 
Да славит всяк тебя язык!
Да славит вся тебя Россия!
Тебя возносим, верный Ник!
Мы богоносцы – ты Мессия!
 

2

 
От здешних Думских оргий
На фронт вагонит Никс,
При нем его Георгий^[8]
И верный Фредерикс^[9].
 
 
Всё небо в зимних звёздах.
Железный путь готов:
Ждут Никса на разъездах
Двенадцать поездов.
……………
 
 
На фронте тотчас слово
Он обратил к войскам:
«Итак, я прибыл снова
К героям-молодцам.
 
 
Спокойны будьте, дети,
Разделим мы беду –
И ни за что на свете
Я с места не сойду.
 
 
Возил сюда сынишку,
Да болен он у нас.
Так привезу вам Гришку
Я в следующий раз.
 
 
Сражайтесь с Богом, тихо,
А мне домой пора».
И вопят дети лихо:
«Ура! ура! ура!»
 
 
Донцы Крючков и Пяткин^[10]
Вошли в особый пыл,
Но тут сам Куропаткин^[11]
С мотором подкатил.
 
 
Взирает Ника с лаской
На храброго вождя…
В мотор садятся тряский,
Беседу заведя.
 
 
Взвилася белым дыбом
Проснеженная пыль
И к рельсовым изгибам
Запел автомобиль.
 
 
Опять всё небо в звездах,
И пробкой^[12], как всегда,
Шипят на ста разъездах
Для Ники поезда.
 
 
К семье своей обратно
Вагонит с фронта Никс.
И шамкает невнятно:
«В картишки бы приятно» –
Барон фон Фредерикс.
 

3

 
«Буря мглою небо» слюнит,
Завихряя вялый снег,
То как «блок» она занюнит,
То завоет, как «эс-дек».
 
 
В отдаленном кабинете
Ропщет Ника: «Бедный я!
Нет нигде теперь на свете
Мне приличного житья!
 
 
То подымут спозаранку
И на фронт велят скакать^[13],
А воротишься – Родзянку^[14]
Не угодно ль принимать.
 
 
Сбыл Родзянку – снова крики,
Снова гостя принесло:
Белый дядя Горемыкин^[15]
В страхе едет на Село.
 
 
Всё боится – огерманюсь,
Или в чем-нибудь проврусь…
Я с французами жеманюсь,
С англичанами тянусь…
 
 
Дома? Сашхен^[16] всё дебелей,
Злится, черт ее дери…
Все святые надоели –
И Мардарий^[17] и Гри-Гри^[18].
 
 
Нет минуты для покоя,
Для картишек и вина.
Ночью, «мглою небо кроя»,
Буря ржет, как сатана.
 
 
Иль послать за Милюковым?^[19]
Стойкий, умный человек!
Он молчанием иль словом
Бурю верно бы пресек!
 
 
Совершится втайне это…
Не откроет он лица…
Ох, боюсь, сживут со света!
Ох, нельзя принять «кадета»^[20]
Мне и с заднего крыльца!
 
 
Нике тошно. Буря злая
Знай играет, воет, лает
На стотысячный манер.
Буря злая, снег взвихряя,
То «эн-эсом»^[21] зарыдает,
То взгрохочет, как «эс-эр»^[22].